Виктор ГОЛКОВ

СТИХИ

***

В тиски железные зажатый,

сам позабывший про себя,

я слышал, как стучат лопаты,

слои промёрзшие долбя.

Дорыть до самой сердцевины

земной – так кто-то захотел.

И не хватало мешковины

для наших измождённых тел.

И был исторгнут каждый третий,

но не редел наш скорбный круг.

Казалось, несколько столетий

я слышу монотонный стук.

И вижу жёлтую корону

звезды – сквозь ледяную мглу.

И человек вооружённый

прижался к чёрному стволу.

***

Сто тысяч лет за годом год

в стремленье неуклонном

в нас клетка каждая живёт

единственным законом.

И длится танец хромосом,

чей смысл для сердца тёмен,

и клетки маленькой фантом

в самом себе огромен.

Но миллиардов жизней сплав,

цепочка, вереница,

сам человек, себя познав,

своих глубин боится.

чтобы живое вещество –

любовь, надежда, жалость,

под взглядом пристальным его

на части не распалось.

Связь

Долгий, извилистый путь –

может лишь первый напев.

Необозримый рельеф

краем означился чуть.

Белую цепь облаков

взглядом прорвал телескоп.

Бешеный виден галоп

странных далёких миров.

Времени зыбкая вязь

сбилась в комок небольшой.

Между звездой и душой

есть ли какая-то связь?

Прежде не знавший границ,

я родился, как и ты,

из темноты, пустоты

и безымянных частиц.

***

Глухие времена – как ласточка над кручей.

Мы выстроили дом, а под ногой – обрыв.

Нас омывает газ своей волной горючей,

и туча в вышине синеет, как нарыв.

И неуютно нам от непомерной мощи,

и непонятно как распорядиться ей.

И тяжело шумят изрезанные рощи,

угрюмо разбросав сцепление ветвей.

Но как бы ни было, наперекор всем взрывам

вперёд мы движемся – всё так же, напролом.

Подобно ласточкам над гибельным обрывом –

тысячетонные, стальные гнёзда вьём.

***

Мы живем в муравьиной общине,

каждый каждому – брат или сын.

И царит в молчаливой гордыне

надо всеми закон-властелин.

Роем мы подземелья и ходы,

а над нами не светят огни,

и ужасное бремя свободы

безысходности нашей сродни.

Но люблю я ненужное дело,

что вершится столетья подряд,

и несу свое грешное тело,

а огни надо мной не горят.

***

Революции голос картавый

прошептал, что покой – это бред.

И заполз в наши легкие ржавый,

наркотический дым сигарет.

И повсюду охотничьей дичью

мертвецов запестрели тела,

потому что грозит обезличье

и застывшая твердь тяжела.

И сочилась с огарка на скатерть

капля воска в столетие раз,

и косилась в тоске богоматерь

закопченными пятнами глаз.

***

Я жалкий наблюдал распад

под мрачной сенью гегемона:

как семь десятков лет назад,

ревела древняя колонна.

Беззвучно разевая рот,

гасил огни зрачок-локатор.

Землей облепленный, как крот,

еще один вставал диктатор.

И запах разложенья рос,

к ноздрям подкрадывался ближе.

А кто-то целовал взасос

его ботинки в клейкой жиже.

***

Так исчезло мое поколенье,

расползлось, как прогнившая ткань.

Словно третье стоит отделенье,

наша хмурая Тьмутаракань...

Только ветер в кустах шевелится,

бормоча всякий вздор, как старик,

и секунду какую-то длится

полуночный разбойничий крик.

И с великой планеты Разлуки,

из утробы ее ледяной,

привидения, тени и звуки,

прилетают для встречи со мной.

***

Оскалило время клыки

с коричнево-желтым налетом.

Над пропастью и над болотом

машин раздаются гудки.

И, бельма уставив во тьму,

слепцы собираются в стадо,

и пена незрячего взгляда

ползет по лицу моему.

Задвигались: гомон и крик,

я чувствую тел колыханье,

горячее слышу дыханье:

мужчина, ребенок, старик.

Как будто другой Моисей

связал их веревкой свободы.

Как плевел, изъят из народа,

один я средь Родины Всей.

***

Свободы страшное лицо

явило бледность восковую.

Стоят народы вкруговую,

друг друга заключив в кольцо.

Стучат огромные сердца,

чернеют братские могилы,

и рвутся мировые силы

разъять друг друга до конца.

И опаленная душа

коросту страсти обдирает

и все никак не помирает,

горючим временем дыша.

***

Мой мозг распух, и нервы обнажились,

и, как вороны, мысли закружились.

Заткнуть бы уши или выпить яд,

чтобы не слышать, как они вопят.

А рядом дождь струится тополиный,

но нет для сердца песни соловьиной.

В моей квартире даже днем темно,

лишь в центре пола – жаркое пятно.

***

Вот я родился снова

в какие-то века,

и полюбил я слово

чужого языка.

Мучительно и тупо

ломилась боль в виски,

и жизнь сочилась скупо

сквозь узкие зрачки.

И тот мой век отмерил,

кто в грязь меня вгонял.

И мне никто не верил,

что я не изменял.

И был я в этой роли

так жертвенно высок,

что сердце распороли

мое наискосок.

И в летний зной палящий,

изображая смерть,

почти как настоящий,

я скреб земную твердь.

Летит душа пустая

сквозь звездные клочки,

а мне воронья стая

садится на зрачки.

***

Отсекали голову от тела,

рубанули топором сплеча.

И кольцо на солнце заблестело

на одном из пальцев палача.

Взвизгнула толпа в зверином раже,

задрожал пружинистый настил.

Если был я в чем повинен даже,

я за все сегодня заплатил.

До свиданья, грязная орава,

что украла все мои права.

Смотрит в небо тускло и кроваво,

ничего не видя, голова.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива