Лилия Скляр

 

 по профессии журналист. Родилась в г. Биробиджане, столице Еврейской Автономной области, где по её утверждению, на идиш говорили не только дома, но и по радио, и в театре, и на улице.  

Живёт в г. Торонто (Канада). Руководит творческим мультипроектом "Удивительная кошка",  занимается постановкой спектаклей в жанре поэтической драмы. Автор поэтического сборника "На обочине глобуса".

 

 

Эс ред Биробиджан

 

 

 

 

 

На обочине глобуса

 

Дедушка Ушер

или

Этот маленький мир

 

(Зарисовка по памяти)

Помню, суровые нитки дед склеивал хозяйственным мылом,
которое, словно жёлто-янтарная по смычку канифоль,
по натянутым туго нитям ходило:
вдоль, вдоль, вдоль.
А после он щурился не видящим глазом правым,
а левым прицеливаясь, липкую нитку в большую иголку вдевал,
острым шилом прокалывая подошву валенок старых,
латал их, латал, латал.

Тогда в нашем городе обувь подолгу носили,
слов "Монтана" и "Альдо" не было даже в ходу,
весь свой обувной хлам на починку к старому Ушеру приносили
соседи и мы, и другие в ... забыла каком году.
Дед Ушер лишь к старости выучился читать по-русски
и подолгу листал с упоением тонкие детские книжки.
Я не видела деда ни разу серьёзным и грустным,
он и к восьмидесяти двум своим оставался мальчишкой.
Нас не учили взрослые говорить на идиш, не принято было,
но для деда всегда берегла я дежурную фразу:
"Зайтгизунт, зейделе*", – я ему говорила,
на что он в улыбке беззубой своей расплывался сразу.
Дед сапожничал в уголке у окошка на кухне,
а бабушка Циля тут же, на печке, мацу сушила...
Я не заметила, когда этот маленький мир рухнул,
но я ведь помню, что всё это было, было...

 

* Будь здоров, дедуля (идиш)

 

*  *  *

Я родилась в краю, там где весна

багульником таёжным расцветала,

где слух не раздражали имена:

Бенюмен, Голда, Циля, Ушер, Хавa,

 

где птичий идиш лился по утрам

то песней мамы, то отца вопросом,

и радио:  «Эс ред Биробиджан!»*

на мамэ лошен** пробуждало взрослых.

 

Там мир и город умещались в сквер,

расчерченный на классы мелом ярким,

и с новостей в «Биробиджанер штерн»***

день начинался в тесной коммуналке,

 

чуть-чуть евреем каждый русский был,

а Дом культуры - центром мира просто,

там на восьмушке-скрипочке учил

меня играть Семён Наумыч Гросман,

 

на три семьи был общий телефон,

джерси и трикотин входили в моду...

Там  нынче детям не дают имён:

Бенюмен, Циля, Хава, Ушер, Голда.

 

* Говорит Биробиджан (идиш)

**Родной язык

*** Название областной газеты

 

 

 

МАМЕ

 

Жаль, не могу с тобой поговорить

на самом близком для тебя наречье,

затерянном в подкиевском местечке,

куда оборвана дороги нить.

 

Но ты мне пой на языке родном,

пусть плачет скрипка, пусть вздыхают струны

о том, как кавалер с девицей юной

шёл под хупу, ах, чири-чири-бом.

 

Про папиросы пой и про любовь,

про балалайку пой на идиш, мама,

пой, своей взрослой девочке упрямой,

хоть я почти не понимаю слов.

 

Ах, мама, если б я сказать могла

на языке, что в детстве плыл над зыбкой…

На том, что исчезает в небе дымкой:

«Тум балалайка, тум, тум бала-ла»…

 

*  *  *

С правом переписки

 

Когда мы, покидая город детства,
Ввысь поднимались в лайнере крылатом,
В нас не стреляли " при попытке к бегству",
В догонку не кричали: "Жид порхатый!"

И виза, клерком шлёпнутая в паспорт,
Нас не лишала права переписки,
И всё, казалось, складывалось классно,
И стюардесса предлагала виски.

Вот – за бортом "немытая Россия",
А впереди – заморская удача,
Подносы стюардесса разносила,
Нас балуя горячим сытным ланчем.

Парило в небе душ переселенье,
И лёд бренчал в стаканах непривычно,
Никто не назначал нам поселенья,
Его мы выбирали самолично.

Жизнь на порядок складывалась круче,
Нам дальний берег становился близким,
Да только сны я вижу на" могучем",
Не на иврите и не на английском.

На чёрно-белых снимках сцены детства
Мелькают, как вагоны на вокзале,
В нас не стреляли "при попытке к бегству",
Мы сами за собой мосты сжигали.

В тумане – очертанье Моисея,
За ним сестёр и братьев вереница,
Нас по закону жанра ждёт спасенье,
Вот только знать бы, за какой границей.

Возвратилась к себе, но себя не застала,
постучалась в ту ночь, в тот туман, в тот рассвет,
в те края, где ещё никогда не бывала,
где следов моих нет и стихов моих нет.
Прилетела в ту осень. в ту зиму, в то лето,

в переулок без имени, в дом без огня,

в телефонный звонок без гудка и ответа

я вернулась, но там не узнали меня.

 

 
в переулок без имени, в дом без огня,
в телефонный звонок без гудка и ответа
я вернулась, но там не узнали меня.
 

 

***

 

Была желанной эта ложь,
густой,
  медовой,
бросала в жар, бросала в дрожь,
сорила словом,
манила яблоком в раю
созревшим, сладким,
в сонливом маковом краю
стелила мягко.
Мы с ней за праздничным столом
болтали мило,
а правда билась в дверь крылом,
я не открыла.

 

Цветной песок

 

Где мы только с тобой не бывали,

даже там, где пройдёт только пеший,

мы цветной песок собирали

по барханам в Большом махтеше*,

 

спали мы под звёздною крышей

на вершинах горных Эйлата,

были к небу тогда мы ближе,

были счастливы и крылаты.

 

Огоньками мигала Акаба,

волны бились в берег Синайский,

чай мы пили с привкусом травным,

пребывая в блаженстве райском.

 

В Красном море цвели кораллы,

и, не зная забот и горя,

золотые рыбы гуляли

по просторам Красного моря.

 

Боже мой, когда это было?

Ты об этом вспомнишь, едва ли.

Я цветной песок сохранила

тот, что вместе мы собирали...

 

 

 

 

 

Запретная любовь

 

Любовью тайной и запретной
Меня , мой дьявол, искуси,
Ночной тропою незаметно
Огонь в ладонях принеси.

 

Я знаю, мне уже сказали,
Мне говорили много раз,
Что ты почти не осязаем.
Мой дьявол, я оставлю лаз…

 

Пройди тихонечко по краю,
Что нам нравоучений бред?
Я дверь свою не запираю
Уже не помню сколько лет.

 

В своей бессовестной кровати
Как бабочка сложу крыла,
Чтоб умереть в твоих объятьях,
Пока без них не умерла.

 

*  *  *

Мне не дают покоя имена,

мерцающие ночью светляками:

то лицами, то буквами, то сами

 взрывающие обереги сна.

Они, нагромождённые вокруг,

ответов ждут, но чаще - оправданий,

обозначаясь датами свиданий

 со знаком бесконечности. Их круг

 смыкается. И кажется теперь

 близки, как никогда часы итогов...

О, сколько осуждающих и строгих

 имён входяших в запертую  дверь!

 

*  *  *

 

"И родина щедро поила меня
Берёзовым соком, берёзовым соком."
                (Михаил Матусовский)

Нас Родина щедро поила
росой и берёзовым соком,
по-своему как-то любила,
да вышла любовь её боком.

Нам Родина щедро давала
то пряник медовый, то плёткой,
кусочками тонкими сало
и лук нарезала под водку,

варила картошку в мундире,
и в бочках капусту заквасив,
была лучшей Родиной в мире
по приготовлению квасов,

потуже учила нас в школе
затягивать галстук на шее,
играть нелюбимые роли,
гордиться наличьем лишений,

в анфас нас снимала и в профиль,
ни в колокол била, а в рельсу,
возила в колхоз на картофель,
будь ты хоть поэт, хоть профессор.

От этих щедрот материнских
росли мы и денно, и ночно,
мы водку сменили на виски,

а сало - на гамбургер сочный.

 

Мы хмурим суровые брови,

мы бьём окружающих током,

ведь в жилах у нас вместо крови

семь литров берёзовых соков.

 

 

*  *  *

 

Я уже не вернусь никогда, ни за что

в город тот, где по камешкам влажным скользила

в синем капоре, в плюшевом синем пальто,

в новых красных ботиночках девочка Лиля.

 

Кто теперь проживает по адресу «зет»,

встав на цыпочки, в двери звонит понапрасну?

Там звонка и дверей, даже адреса нет,

ходит осень вдоль речки в ботиночках красных.

 

Скользкий камень прикрылся опавшим листом,

всхлипнул старый паром, унося от причала

Осень - девочку в плюшевом синем пальто,

по которой я целую вечность скучаю.

 

*  *  *

 

Все орехи пораскалывала,

яблоки понадкусила,

как мужчин своих я баловала,

как прощала, как любила!

 

Раздавала по монеточке,

по крылу, по дню, по ночке,

по стиху, по тайной меточке,

самым лучшим – по сыночку.

 

Сковородки солью чистила,

тёрла донышки и ручки,

дожила почти до истины,

до седых волос, до внучки,

 

до халата, имяотчества,

до давления с мигренью...

но,( признаться стыдно) хочется

снова чудного мгновенья.

 

*  *  *

 

Когда-нибудь  проснусь не от тревоги, 
не от удушливого отчаяния,
не от навязанных кем-то логик,
 
и чей-то голос скажет: «Причалили»,-
а свет на палубе будет бежевым
со вкусом топлёного молока,
будут пахнуть яблоками свежими
розовощёкие облака,
и промурлычет мне кошка рыжая:
«здесь мягко стелят и мягко спать»,
а я подумаю: «Зачем я выжила,
не для того ль, чтоб заново умирать?»

 

*  *  *

 

Смешно мечтать о новом глобусе,
мы только обживаем этот,
где утром в рейсовом автобусе
счастливые дают билеты,
где коротка судьба подснежника:

денёк, другой и всё окончено,
где брошенная плачет женщина
на самой глобуса обочине.
 



Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива

 

 

 

 


Объявления: