|
Григорий (Гершон) Трестман
МИНЗДРАВ ПРЕДУПРЕЖДАЕТ, ИЛИ АФРИКАНСКИЕ РАЗБОРКИ
Предуведомление: все совпадения имен случайны, все герои, включая автора, вымышлены
Был бы ум бы у Лумумбы, был бы Чомбе не при чем бы. Из расхожей истории Заира
Святой шабат – и в Африке шабат, особенно в провинции Заира. Из черных дыр языческого мирая угодил сюда (срываюсь в мат).
Дыра звалась настырно «Мбуджимай». Кто нечто смыслит в добыче алмазов, звучанье Мекки сей узнает сразу, а впрочем, узнавай – не узнавай…
В гостинице – еще одна дыра: заезжий двор со статуей подонка, мечем срубившим голову ребенка, - мы кварту виски пили до утра.
Всю ночь прислужник, афро-людоед, любезный от ступней и до затылка смотрел, как осушается бутылка, на мой призыв, крича со страхом: - Нет!
Мой собутыльник – мрачный Чур из ГРУ, по воле всесоюзного распада остался за границей без оклада, но что и как – я сам не разберу.
Чиновники Заира без стыда нам головы дурили… «Сделка века» - едва ли не «лимон» на человека – похоже, накрывалась… как всегда.
Еще вчера казалось: вот оно! Кончается Господняя опала. Все с трех сторон до мелочей совпало, все было с трех сторон соблюдено.
Российское оружие пойдет Заиру за израильские баксы. Тиран же, исходя из местной таксы, произведет алмазами расчет.
Высоты треугольника: Москва, Киншаса и, в конце концов, Израиль нахально выдворяли нас из рая, а перед Богом – покачай права!..
Шел день шестой, канун седьмого дня, а в Африке темнеет небо рано. Ботву и двухметровые бананы туземцы любят хавать без огня.
Я закурил... Босс подошел ко мне, сказал:
- Хочу Шабат встхечать в Киншаса. Возьми нам по билету бизнес-класса, а нет билетов - заплати вдвойне!»
- Да что ты, сладкий! Где уж бизнес-класс, здесь и во сне не сыщешь самолета! И босс ответил: - Не моя забота, ты-таки да найдешь! Пхичем сейчас!
И я нашел!.. Летальный аппарат: шесть негров или двадцать шесть баранов. Летел он наподобие тарана, как в песне: «шаг вперед и две назад».
В последний перед вылетом момент Чур выхватить успел – взамен обеда – из рук дрожащих афро-людоеда бутылку виски - антитурбулент.
И Боинг – чернохвостный шестикрыл, похожий на свинью и на Пегаса, забил копытом землю и затрясся, в разбег пустился, я же – закурил.
И было чудо: самолет взлетел! И кончилось: он падал, по привычке, он буксовал, подобно русской бричке, среди эфирных бестелесных тел.
Всех ям воздушных пленник – он один карабкался и выл, спасая шкуру… Я антитурбулентом спасся с Чуром…
И все же приземлился полусвин.
Я закурил, и гордо вышел вон из чрева самолета, как Иона, и, не внимая вышнему закону, двумя ногами угодил в закон.
Я только вспомнил вслух родную мать, как двое «афров», словно две гориллы, мне заломили руки, что есть силы, а третий по карманам стал шмонать.
За сигарету – преступленье в ней! – семь полных лет лишения свободы, а белые, подобно мне - уроды, едва ль в тюрьме протянут восемь дней.
И вдруг примат скукожился на треть, и стал скорей улыбчивым, чем смелым: бескровным, бледно-серым, бледным, белым – насколько «афро» может побелеть.
Самцы в момент ослабили тиски, и даже стали меньше пахнуть потом: у них прошла сердечная охота рвать мой еврейский шнобель на куски.
Держал бумажку бледнозубый гад, изъятую из моего кармана: я – личный гость заирского тирана. Нос – по ветру, и осади назад!..
Да, перетрухал черный спецконвой, лишь дай приказ – себе же вырвут гланды. И я, кивнув на всю мою команду, надменно процедил: - Они со мной!..
Кто по Киншаса ездил и возмог остаться здравым – тот пройдет по аду, будто в воскресный день по зоосаду, он если не Сатан, то полубог.
Вот эта бочка – дом, а донце – вход, а коль сумел стянуть кусок фанеры, дом превратится в виллу – верх карьеры, ну а попался – угодишь в расход!
Чуть тормознешь – во всю длину пути – машину искалеченные дети облепят, и глядят, но в очи эти и не взглянуть, и глаз не отвести!
Похоже, лава город обожгла, везде следы пожара и разрухи, и подле нас давно не люди – духи, и в их телах давно не души – мгла!
И этот мглистый, черный адов край – от нищих дев до нищего скитальца – к тебе свои кривые тянет пальцы и молит, и грозит, и воет: - Дай!..
Дай денег, дай жратву, дай мне питво, барана, каплуна, рубец коровий, дай печень, дай напиться свежей крови, дай мне кусок от сердца твоего!
А посреди Бейт-Кнессет: не шути! В каком же сне, и по какой потребе всевидящий любавический ребе велел здесь синагогу возвести?!
Взор Шнеерсона – всех иных острей, а может, ребе был на Пурим пьяный? Во всей стране не соберешь миньяна, да кроме рава есть ли здесь еврей?
Ну, разве что залетные, как мы?.. Но мы даем труму такую раву, что процветает вся его орава... Коль так, хасиды – светлые умы!
Оставив в синагоге босса впрок чудному раву до конца субботы, я, осознав конец своей работы, подумал: - Все же есть на свете Бог!
Царица дней, суббота! Отдохну! Нажрусь, как семь свиней на скотобазе! В гостиницу скорей. Ни в коем разе не пропущу я рюмку! Ни одну!
Сюда попал я, как во щи морковь, - без визы, приглашенья и прививки. Ну, кто не хочет снять с мильярда сливки?! Хоть, на поверку, сливки с денег – кровь…
Господь посылает удачу по зернышку в тысячу лет, как будто решает задачу, в которой решения нет.
Судьбу я не переиначу, с того и стою в стороне. Господь посылает удачу, но снова и снова не мне.
Счастливых билетов раздача извечно не в нашем дому. Господь посылает удачу, да только не знает кому…
Чего я ненавижу – это джин, не выпускал я из бутылки джина. Мне врач сказал, рюмаху опрокинув: «Вас в Африке спасет лишь он один».
Я этот можжевеловый кошмар пил через «не хочу!», и через силу: скорее он сведет меня в могилу, чем малярийный юдофоб-комар!
Но время шло, я медленно дичал, вкус джина стал уже не столь противен. Хоттабыч, милый, как я был наивен, когда тебя, - прости! – не привечал.
Уж если выпал случай, и всерьез вам алкоголь назначили в лекарство, не упусти удачу, благодарствуй, пока не каркнет печень: -Тпру! Цир-р-роз!
Кто джин опошлил тоником и льдом, тот, в принципе, не может выпить в радость. Лед тает, а букет снижает градус, и ты лишь суррогат допьешь с трудом.
Джин следует с бутылкой охладить, и пить его пристало из бутылки, покуда не прорежутся подкрылки, и после в одиночку воспарить.
Я в номер свой вернулся. За окном у берега пальба. Опять расстрелы. Один лишь я парил, живой и целый, вверх джиново-хоттабычевым дном.
По Конго плыл разбухший труп вола: на ствол похожий зверь – большой и глупый, а следом плыли человечьи трупы, десерты крокодилова стола.
Я закурил. Все по фиг, трын-трава! Недельное спадало напряженье... Лечь и забыться! Каждое движенье мешает лени предъявлять права.
Длись миг блаженства на краю земли!..
Два дюжих негра, оттопырив губы, зашли в мой номер, и довольно грубо смахнули кайф… Меня же – повели.
Закатаны по локти рукава, и с каждой стороны по автомату. Все как в кино, и все не по шабату!
- Да не пихай! Кружится голова!
У входа ждал армейский, новый джип, еще два джипа: видимо, охрана. Все сразу не ухватишь. Слишком странно. Судьба щедра на злые виражи.
Ужель тиран двойную вел игру? Что это так - без микроскопа ясно, но с ГРУ шутить, увы, небезопасно, рискуешь не проснуться поутру.
А может – чур меня! – братишка Чур затеял у Де-Бирса шуры-муры? Все бы сошлось, кабы не знал я Чура, такое и для Чура чересчур.
Раз десять я прибавил и отнял, списал родную душу на затраты. Я – стрелочник, то бишь - координатор, а попросту – расходный матерьял.
Но тут пошли покаверзней дела, и Чура негры вывели, как лоха. (Прости, я о тебе подумал плохо, но это ж только версия была.)
Нас посадили в джип и дали газ. Вдоль берега, к речному перепаду. Ужель топить гостей решили гады? Дай, напоследок, выбью негру глаз!
Чур взглядом показал мне: погоди! Причал. Из джипа вышли. Пароходик. Ах, Боже, дай пожить, хотя бы годик! Зовут на пароходик:
- Проходи!
Внутри зеркальный безразмерный зал. Амвон… распятье… Церковь, мать честная! Хоть, я Христа, как Бога, и не знаю, он мне гостеприимство оказал.
Хозяева! Ей-ей, хозяева!Ах, Господи, знакомые все лица! Похоже, весь цветной бомонд столицы собрался здесь. Пока живем, братва!
Министры, жены, родственники их, свояченицы, внучки и дочурки (ох, испекли бы нас они в печурке, когда бы в джунглях встретили одних).
А пароход во всю и мощь и прыть поплыл по черным водам и просторам, но самым тем просторам, по которым не дай вам Бог ни странствовать, ни плыть!
Нас, между тем, замкнули в хоровод, тела и лица расписали краской, и тулумбасы пир открыли пляской, и с пляской вышли девушки вперед.
Священник черный белым бубном тряс, поочередно девы обнажались, и каждого из нас увлечь пытались, и снова буйно ударялись в пляс.
И длилась пляска – час ли, два ли, пять, а может, век или тысячелетье?.. Я был заворожен, и не заметил, что все мы под крестом стоим опять.
Сказал министр: -Просьба помолчать! Мы, наконец-то, подошли к итогам. Пакт верности подпишем перед Богом, и будем, братья, сделку заключать.
Вы увидали наших дочерей, хотя бы по одной возьмете в жены, они детей родят вам по закону, пусть тянет вас вернуться к ним скорей!
Исусе, друг! Ты в мерзости погряз! Не ты ль работал идолом сегодня?! Ведь пляска есть языческая сводня, сам на кресте ли не пускался в пляс?!
Ах, из огня да в полымя! Дурак! Лежал бы лучше в брюхе крокодила! Обрадовался жизни! Ну, мудило! Ты знаешь, что ужасней смерти? Брак!
Министру я сказал: - Большая честь! Не раз мы с африканцами роднились – свидетельства и факты сохранились. К тому же, Ваша честь, прошу учесть, что до сих пор, традиции храня, по совершенью малой процедуры, в евреев переходят фалашмуры, поэтому мы издавна – родня.
Царь Соломон и Моше – наш пророк (возможно, европейцам это странно) предпочитали смуглых африканок, да будет это Западу в урок!
Кофейных женщин жаждет естество… Мы тут поиздержались с непривычки, домой слетаем на день за наличкой, чтоб совершить достойно торжество.
И в ухо я шепнул ему: -Стыжусь! Но внучки Савской – праведной царицы – утех любовных ревностные жрицы!.. Я жду... но кончу раньше, чем дождусь!..
И силой в девять конских табунов, какими он – не будь дурак – запасся, министр так заржал и так затрясся, что в крест пальнули молнии... штанов.
Трепаться, братцы, тоже ремесло, себя спасти – всегда своя забота, и хоть была изгажена суббота, я был доволен: снова пронесло.
О, Господи, выдели чудо! Молю: да отпустит беда, и я Тебя больше не буду о чуде просить никогда.
Оно не придет ниоткуда по Божьим незримым следам. О Господи, выдели чудо! И я тебе что-нибудь дам...
Четыре негра, взяв меня в каре, вели меня к моим Шахерезадам (читатель ждет, наверно, рифму «задом» - зад розами не пахнет на жаре).
Тиран гарем презентовал в обед, и к ужину велел отведать первых. Я отбивался: «пол шестого»... «нервы». Но он отрезал: «Хер не знает бед!»
«К тому же, – он сказал, – мой брат и друг, твои супруги до сих пор весталки, но между нами – профессионалки, и вылечат в два счета твой недуг».
Я закурил… Моя ли в том вина, что вновь меня опричники схватили, - я подчиняюсь гру... нет, нежной силе, пытайте! Я не выдам ни хрена!
Меня пытали!.. Разум угасал. Еще мое уплывшее сознанье невольно отзывалось на касанье, когда я умирал и воскресал.
И мной же незамеченный каприз, подхватывался вмиг на грани муки, меня из рук передавали в руки, переходящий каннибальный приз.
И череп распадался на куски, и жрицы были только отраженьем сна, содроганья, семяизверженья – последних сил последние толчки.
А дальше все затмилось… Шли года. Я позабыл, что сам попался в сети, рождались и росли цветные дети, и мне казалось – это навсегда.
Я порождал собою черный рай, давно не различал ни ночь, ни день я, вокруг меня мои же порожденья протягивали к глотке руки: - Дай!
Дай денег, дай жратвы, дай мне питво, барана, каплуна, рубец коровий, дай печень, дай напиться свежей крови, дай мне кусок от сердца твоего!
И в сердце впился сын, и хрюкнул он: «Устроишь мне гарем в христовом храме!» В поллюциях, и ужасе, и сраме проснулся я... О, Боже, это сон!..
Я принял душ, и принял душ меня. Как хорошо без слов общаться с душем! А в Африке какого цвета души? А людоед ест сердце без огня?..
Да, я не африканский фараон, и собирать пора, пожалуй, вещи. Конечно, сон – всего лишь сон, но – вещий, а если вещий, - может, и не сон?
Я закурил… Газету взял. Завал! Шабат принес еще не все сюрпризы. Тиран с детьми. Тиран с бревном. А снизу о нашей тайной миссии подвал:
« По договору сумма – миллиард, и если все в порядке будет, скоро наступит день продленья договора, поскольку эта сделка – только старт».
По новой ум за разум!Грош ценавсем нашим клятвам и всему братанью. Газетный лист похерил все старанья: начнется «Иудейская война».
Леваев, Кац , и Сапи, и Банай, Де-Бирс и Давидович, и Капланы, и местные, видать, не дремлют кланы. Откуда ждать, беды? Поди узнай!..
Когда ты ждешь заслуженных удач, и замечаешь, вдруг себя в могиле, к тебе приходит мысль о третьей силе - виновнице астральных незадач.
Она к тебе всегда приходит вдруг, она всегда приходит, третья сила, чтобы ударить, что есть силы, с тыла, и взять разбег на следующий круг.
И как ты весь расклад не выверяй, и как ты не страхуйся – третья сила пролезет мылом в задницу без мыла, и вновь все у тебя пойдет враздрай.
Где скрывище ее, где тайный дом? Где мать, что в животе ее носила? Где смерть твоя? Откройся, Третья Сила!.. Ужель ответ сокрыт во мне самом?!..
И в двери был весьма корректный стук, и двое черных буйволов с баулом ко мне вошли. А что в бауле? Дуло? Что, прямо здесь?!..
- Поговорим-ка, друг…
Вы нас не обойдете стороной, хотя мы не убийцы и не воры, но всей страны алмазные конторы задушите вы сделкою одной.
Мы видеть не хотим в тебе врага, как не хотим себе несчастной доли, но тысячи людей по вашей воле останутся без крохи пирога.
Мы не хотим в ответ услышать: «Нет», но аппетит ваш – аппетит дракона. Здесь «налом» ровно полтора лимона, а вот на семь в Швейцарию билет».
Я не успел ответить. Эти лбы исчезли, но зато вошли другие, бумажники не менее тугие, с иголочки одеты, а – жлобы.
- Не будь врагом себе же, раздолбай, вас не сегодня-завтра скинут с трона, вот в этом кейсе чек на три «лимона», а здесь билет во Францию. Гуд бай!..
Почти что все алмазные послы, сквозь номер мой проследовав транзитом, отметились финансовым визитом, дабы оговорить свои тылы...
О, Господи! Я прожил столько лет, не обладая хищностью гепарда, а все ж увидел сливки с миллиарда, которого, на самом деле, нет.
Другой бы вмиг собрался на покой, и смылся по любому небосклону, втихую умыкнув мешок «лимонов», но я был мудрым, я махнул рукой.
Я закурил, и был последний стук:
- Пгостите, можно к Вам на газговогчик?
- А коль нельзя, ты выйдешь в коридорчик?! Входи – входи, я ждал тебя, Паук.
Он не вошел – вкатился, как яйцо, тростинки-ручки и тростинки-ножки, и два зрачка – две угольные крошки, водвинутые в серное лицо. А губки – впрямь пчелиный хоботок: когда улыбку извлекать пытались, они не раздвигались, а сдвигались, и превращали хоботок в свисток.
Он засипел: «Скажу Вам без затей, и, кстати, без фгивольных гассуждений: коль Библия – истогия гождений, то Африка – насильственных смегтей.
У Вас годил Ицхака Авгаам, у нас наооборот: Лулумбу Чомбе, и не годил, а кокнул, и о чем бы гечь ни зашла, воз, кстати, ныне там.
Но что я о себе?!.. Как вам у нас? Наслышан от пгемьега, вы в фавоге. Да, кстати, друг, опять случилось гоге: двоих убили. Пгямо здесь. Сейчас.
Два лидега алмазных кустагей. Начнуться газговогы, пегесуды: убийцы кто? Пгиехали откуда? Возможно, кстати, сгеди них... евгей?
Такие наши будни без пгикгас. Случается у нас и не такое. Я бы не стал вас, кстати, беспокоить, да вышли, говогят, они от вас.
Я не подозгеваю вас! Отнюдь! - Еще чуть-чуть – он бы упал со стула, пгишли с баулом, вышли без баула… Позвольте, кстати, на баул взглянуть…
Ай-йя-йя-йяй! Да, здесь полно дегьма! Улики пготив вас! Скажу вам смело, годной вы мой, некстати это дело!.. Как вам помочь, не пгиложу ума!..
- Кончай, Паук, ведь мы не новички, ты ждал, пока набьется рыбка в сети, дабы перехватить деньжата эти, я в первый день нашел твои жучки.
И если мы, Паук, с тобой одни, скажу между тобой и мной сугубо: коль жаждешь ты увидеть душегуба, зайди в клозет и в зеркало взгляни!
Он снова улыбнулся за столом, увижу ли когда улыбку гаже? «Улики я возьму и все улажу, пгощайте, кстати, дгуг, шабат-шалом!»
Поплыли миллиончики ко дну! Я бедным был, а стал и вовсе нищий! Да, подавись деньгами, паучище, чтоб я так жил, как ты их сдашь в казну!..
Я босса взял, когда уже легла на город тень, маршировали роты. Босс вопросил: «Ну, как пхошла суббота?» И я сказал: «Спасибо, что прошла...»
Спасибо за хлеба кусок, какой он, родимый, ни есть, за пулю Твою не в висок, за стылую нищую честь,
за редкую праздную лень, за женской мольбы колдовство, за этот и завтрашний день, коль дашь мне дожить до него.
За сердца ускоренный бой спасибо Тебе, Господин, за то, что я сдохну с тобой, за то, что воскресну один.
И было утро... Можно говорить, как стихотворец Бродский на покое: «И просыпаться, в общем-то, не стоит, если проснуться... и не закурить»
Проснулся я, и значит, закурил, и к боссу брел сказать о старте скором, о бизнесе, зависимом и скорбном, и в номер постучал, и дверь открыл.
И вылезли глаза мои на лоб, и волосы в паху восстали дыбом, и в горло ком огня поднялся с дымом: сейчас, пожалуй, точно: дело-гроб...
Зажги хоть лампу в тысячу свечей, облазь хоть каждый угол с пылесосом, а в номере ни самого нет босса, но и, на память, боссовых вещей!
Похитили?! Он жив или не жив? Игра? Шантаж? А, может, дело в мести? Да что б они подохли врозь и вместе! Судьба щедра на злые виражи.
Когда б уехал сам – сказал бы мне, когда б для мести умыкнули босса – без чемодана брали б – нет вопроса, иль просто задушили бы во сне.
А если выкуп? Жди гостей: Шабак, да ГРУ еще в содружестве с Моссадом. Все то, что было – было райским садом, а вот сейчас навешают собак.
А вдруг я «в рассуждениях наврал»? Мой босс не слишком сдержанное чадо. В последний раз бы все прикинуть надо, и только после затевать аврал.
Вернулся в номер… Закурил… Звонок. Срываю трубку. «Где пхапал ты, Гхыша?! Я пехеехал в номер, что под кхышей». (Нашелся мальчик!.. Выдался денек!)
- Иди ко мне!.. Ты с Пауком знаком? Что скажешь?
- Первый гад по алфавиту.
- Считай, что сделка полностью закхыта, я все сейчас уладил с Пауком. Мы с ним летим во втохник в Тель-Авив, а завтха с ним же встхеча в Суахимо.
- Босс, я боюсь, что этот выстрел мимо, для нас Паук, что к прыщику – нарыв.
Признайся, сколько вытащик Паук?
- Тхи миллиона, и в кахмане сделка!
- В кармане – фига, но Паук – не целка, Паук – профессор киллерских наук.
Босс, он тебя подставит!
- Ехунда! Солидный нигех, добхая улыбка.
- Как скажешь, босс, но этот шаг – ошибка.
Моя ошибка – не твоя беда!.. На самолет заказаны места, Луанда! Окиан! Купайся голый!
- Да Суаримо – это же Ангола, и в Суаримо нынче – Унита!..
Когда Союз без плача и забот на высшей пьянке в Беловежской пуще разжалован был в нети и распущен, в Анголе русский жил авиафлот.
Он здесь остался доживать свой срок. Пилоты и наземная обслуга – все знают, как ощипаных, друг друга, и в этом есть определенный прок.
Поскольку офицеры ПВО во всей Анголе – русские ребята, закон для всех: брат не стреляет в брата, никто не донесет ни на кого.
Кому бы ни служил ты – помоги противнику, если противник – русский, иначе нам не выдержать нагрузки, здесь русские друг другу не враги.
В подкорку эта клятва введена. Как будут исполнять ее – детали, но где бы в нас зенитки ни стреляли, не будет наша жизнь поражена.
По пьянке раз инструктор-малоросс сбил самолет на спор, в ажиотаже. Дня через два его нашли на пляже без сердца, без яиц и без волос…
Луанда. Предзакатный океан как будто изнутри огнем просвечен. Прибрежный ресторанчик. Столик. Встреча – с глазка на глаз, с кармана на карман.
- Мне нужен безопасный коридор: Луанда – Суаримо и обратно.
- Есть только АН. Не Бог весть как приятно, но он садится чуть не на забор.
- А эта этажерка долетит?
- Смеешься?
- Выпьем?
- Будь здоров!
- Ну, будем!
- Пусть завтрашний полет не будет труден!
- Лехаим!
- За хороший аппетит!
- На посошок?
- На посошок!
- Пока!
- В пять в аэропорту без опозданья.
- Что ж, до утра!
- Спасибо за свиданье, держи конверт. Здесь ровно три куска…
Пять по утру. Мы с боссом на борту. Вот от земли оторвалась стрекозка, из глаз уходит взлетная полоска, хотя наш АН не Боинг и не ТУ.
Приятно плыть над Африкой в зарю: лишь трепыханье легкого мотора, да крылышки стрекозьи – вся опора. Час до посадки. Дай-ка… закурю.
Я чиркнул зажигалкой. Огонек совпал с огнем наземного прицела, и очередь у носа просвистела, и пули дно прошили между ног.
Потом пошла земля наперекос... Изрешеченный корпус нашей Анки... Штурвал в крови... Внизу застыли танки... «Шма, Исраэль!» - безумно шепчет босс...
Вновь тишина… Гудит стрекозолет – израненый, дырявый, морщит брови, а мы смеемся – все в соплях и крови... «Мы вырвались!» - нам показал пилот...
Мы с боссом у бассейна, все в бинтах. Для ужина, пожалуй, слишком рано. Скорей, у нас царапины, чем раны. Босс очень недоволен, просто страх!
И потому во всех делах провал, что вечно я ему назло перечу, я плохо обеспечил эту встречу, по сути дела, я ее сорвал...
Я вставил только ижицу в строку: конечно, я и дурень, и бездельник, но снайпер был из тех оплачен денег, что юный босс отслюнил Пауку.
И кто виновник всех его потерь, коль друг его, Паук неповторимый, сегодня даже не был в Суаримо – возьми для интереса, и проверь.
Вот, на звонок два доллара потрать, и с Пауком сыграй в ребячьи прятки. Чтоб шум не поднимал ты из-за взятки, он просто здесь надумал нас убрать.
И босс вскочил, и, не смиряя нрав, пошел звонить в Луанду и Киншасу. Вернулся хмурый – не прошло и часа, и процедил сквозь зубы: «Ты был пхав...»
Ответь мне, босс, на кой собачий ляд рискуешь ты своей бесценной шкурой? Вот у меня семья, дочурки-дуры, я должен отрабатывать оклад.
А, может, в том и есть резон и суть, что вложена в мужчину жилка риска, и как бы в страхе он ни падал низко, его потащит в авантюрный путь?
И этот зуд сильней других в крови? И этот зов – исконное наследство?
- Ага, ты за мои хискуешь схедства, а я всегда хискую за свои...
Ты бьешь меня больно по роже: нос набок и кровь на губе. Пора отпустить меня, Боже, ведь я не противник Тебе.
Терзать человека негоже, и так до печенок достал. Пора отпустить меня, Боже, и топай на свой пьедестал.
Пора отпустить меня, Боже, пока трепыхаюсь в живых. Не то я Тебя уничтожу последним ударом под дых!..
Прощай Ангола! Лобстеры твои, кальмары, некошерные креветки, и женщины немыслимой расцветки уже не лишены моей любви.
Прощайте, генерал-полковник Плед, мой новый друг ангольский, страж закона, который тоже начал с миллиона, и тем в моей душе оставил след.
Даст Бог, еще настанет в жизни срок, и я смогу открыть листам и миру то, что сокрыл, дабы мою квартиру не навестил под вечер киллерок.
Босс, не взыщи, коль что не так. Привет! Не каждый шаг венчается удачей. Ведь я живу на мизерную сдачу с неисчислимых будущих побед.
Прощай, Паук! Не наши ли пути еще пересекутся, друг невинный, и я тебя твоей же паутиной – ужо тебе! – сумею оплести.
Прощай, тиран, и не играй судьбой. Мне жаль тебя, мой толстый друг Кабилла! Ах, как бы хорошо, Кабилла, было, когда бы мы поладили с тобой.
Тебя, увы, голуба, ждет беда. И оттого твое открыл я имя, что в будущем ты сжился с неживыми, тебя убьют, и это навсегда.
Читатель, мой единственный оплот, ты близок мне, совсем как домочадцы, и ты, я вижу, думаешь прощаться? Не выйдет, брат! Нас гонит путь вперед!..
Бывал ли, ты в Швейцарии весной, где белые гуляют без опаски? Такого не бывает? Это сказки? Я улетаю. Чур летит со мной.
-А помнишь трех французов молодых, что негритянку в племени купили. Они ее готовить научили, она стирала и кормила их.
Оно, конечно, каждому свое, но я мерзее не видал сюжета. Они для экономии бюджета по очереди трахали ее...
- Где мы летим?
- Под нами Камерун.
- Как я хотел бы провести здесь ночку!
- Надеюсь, друг мой Чур, не в одиночку? Я ночь могу тебе устроить.
- Врун!
Скорей всего, я атеист в быту, Я не ищу потусторонних связей средь будничных мирских разнообразий, и шарлатанов чую за версту.
Я помню, как повадились ко мне великих таинств тёмные засланцы – сектанты Пта и Вуду новобранцы – в шальные времена они в цене.
Наивности своей благодаря с Нечистиком они играют в жмурки. Кто понаивней – тот кончает в дурке, кто половчей – карьерой знахаря.
- Подай-ка, Чур, мне огонька. - Бери.
Я затянулся… выпустил колечко (в таких делах немыслима осечка) - До трех считать умеешь? - Раз... - Два... - Три...
Едва качнуло в облаках салон, в обшивке двери вскрылась неполадка. Был голос: «Аварийная посадка!» И поднялись предкрылки под уклон.
Чур верил мне, но вряд ли в колдовство, хоть маски кислородные повисли.
«Совпад, - подумал Чур, - в известном смысле, все это бы случилось без него...»
Если в жизни не везучий и снаружи, и внутри, ты себя не сильно мучай, а возьми и закури.
Вот спасительная суша! Видишь ангельский зрачок? Всем заблудшим в мире душам верный серный маячок.
Ходят слухи, что Минздрав в смысле курева неправ.
Закури и станет лучше, помудреешь до поры. Сигарета – это ключик, отмыкающий миры.
Вся она – самосожженье, жертва слабостей твоих. В дыме сгинут униженья, страх разделишь на двоих.
Побожился ли Минздрав, что не курит в тайне трав?
Ничего она не прячет просыпайся и кури. Ты с ней будешь вечно зрячий, коль возьмешь в поводыри.
Ничего она не просит: ни еду и ни питье. И она тебя не бросит, коль не бросишь ты ее.
А по совести, Минздрав и без курева кровав.
...Прощай и ты, попутный Камерун, нечаянный спаситель и разлучник. Какой же отыскал ты к Чуру ключик, что он с тобой остался на пять лун?
Иль женщина опять его свела с азартными торговцами алмазов?.. С тех пор он мне не позвонил ни разу, что означает: вверх пошли дела…
Швейцария! Европа! Старый свет! И белые улыбчивые лица! Такое может разве что присниться! В гостинице есть ванна, туалет.
А подлокотник ванны создан так, что кисть руки, когда в ней сигарета нисходит прямо в пепельницу. Это вообразил дизайнер–не простак.
И беленькая кнопка. Прикоснись, и сигарета выпорхнет, как птичка. Возьмешь ее – и вспыхивает спичка: Попробуй-ка, сумей, не соблазнись!
И мысленно я выставил экран между собой и странной силой этой, извлек из автомата сигарету, и затянувшись рек: «Но пасаран!»
И сразу в душу впился резкий звук: из телика возник – подобье бури. Не помогло заклятье Ибарурри. А голышом не превозмочь испуг.
Гремел динамик, будто шел хоккей: «Гость дорогой, коль номер Ваш в порядке, коль нет поломки или неполадки, нажмите слева клавишу ОК!»
О, как я наг, и сир, и одинок в нагом и сиром, одиноком мире! Как зрение в глазу, биде в сортире, как телефонный ноющий звонок!
- Алле! - Пхивет! (О, зов иных миров!) - Куда девался ты, не понимаю! Лети скохей на встхечу в Мбуджимае, тебя там ждет министх. Будь здохов!
- Послушай, босс!.. Короткие гудки... Лечу... Не обсуждаются приказы... Где вместо сердца втравлены алмазы, там души воют от земной тоски…
Я сегодня уже заказал сновиденье с тобой: Ты ко мне подойдешь, отделясь от скалы виноградной. Ты, которая стала моей непреложной судьбой, подойдешь, моя девочка, и улыбнешься мне, ладно?
Ты себе и представить не в силах, как ты мне нужна, как признанья в любви мне казались глупы и нелепы. И, наверно, поэтому встала меж нами стена, а из боли сердечной сердечный не вылепить слепок.
Я живу без тебя, не умея прожить и полдня, и забывшись в ночи, сны свои я тебе адресую. Ибо ты, породнившись со мной, не узнала меня. Ибо я, породнившись с тобой, не узнал тебя всуе...
Святой шабат - и в Африке Шабат, особенно в провинции Заира. Из северного, западного мира вернулся я, абориген – примат.
Всю ночь прислужник, афро-людоед, любезный от ступней и до затылка, смотрел, как осушается бутылка, на мой призыв крича со страхом: «Нет!»
И все ж я уломал его к утру. С наивных глаз смахнув слезу и искры он мне сказал: «Здесь не было министра, а лишь Паук и с ним полковник ГРУ...
Он не вошел – вкатился, как яйцо, тростинки-ручки и тростинки-ножки, и два зрачка – две угольные крошки, водвинутые в серное лицо:
- Ах, здгавствуйте, сегдечно, кстати, гад вас видеть снова в наших Палестинах. Меня заела, знаете, гутина, в Заиге не идут дела на лад.
То смегть, то, кстати, кгажа, то тегакт, к тому ж, пгемьег все ждет пегеворота. То – то, то – это, вечная забота, все бгосил бы, когда бы не контгакт.
- Паук, а где министр? - Боже мой! Удачно не всегда ложится кагта. Сегодня, кстати, умер от инфагта. Не обошло несчастье стороной!
Какой был человек! Душа! Сейчас такие не гождаются в столицах. Философ. Муж. Отец. Как говорится, какой светильник газума угас!
Но он успел мне пегедать дела. Я в кугсе, кстати, интегесов босса. У вас в кагмане сделка, нет вопросов, осталось папку вынуть из стола.
Я, кстати, пголил нынче квагту слез, да что там квагту – океан и геку. Последний долг такому человеку, надеюсь, отдадите Вы и босс?!
А вы то здесь, то, кстати, там. Смешно! Пога окончить начатое дело. Пгиехали б на похогоны смело, и завегшили б сделку заодно.
- Паук, да ты вместилище любви! Боюсь тебе испортить все картину, Ну, кто в твою полезет паутину? На похороны! Кстати, на свои!
- Ах, мой бесценный! Как Вы непгавы! Ну, сколько можно слов напгасно тгатить?! Ведь Вам уже давно понятно, кстати. Босс не пгибудет – не уйдете Вы!
- Паук, внемли, послушай и пойми! Ты и не знал, министра убивая, что в жертву может вынести кривая иную цель меж Богом и людьми.
И я сказал: «Паук, идем во двор, ведь я давненько на твоем прицеле. В последний раз курну дурного зелья, и да свершится Божий приговор.
Мы вышли. Я промолвил: «Адонай! Ты выбираешь жертву. Не перечу. Вот жертва вышла Господу навстречу. Призри ее сейчас, и принимай!»
Я закурил… и сделал первый вдох, и проглотил седой комочек дыма, и вновь вдохнул комок неопалимый. Паук дрожал, почувствовав подвох.
И солнца афраканского лучи в пылающую свел я головешку, и наведя на цель – паучью плешку, я выдохнул, промолвив: «Получи!»
И полыхнуло!.. Молния небес ударила без промаха по цели...
В песке лежал объект моей дуэли – обугленный и мертвый мелкий бес…
И вышел Чур со снайперским ружьем, и буркнул: «Посейчас еще не верю!» Ты или я влепил понюшку зверю? Он выглядит приятней, чем живьем.
Подумать! Чтобы черный околел от солнечного детского удара! Нет, он скорее спекся от загара, а, может, все ж от пули прогорел?
Когда «лимон» он предложил за вас, я понял: жадность фраера сгубила. К тому ж, мне заказал его Кабилла. Свалилась мелочишка про запас.
- Чур, ты со мной? - Нет, я останусь здесь. Похоже – тьфу! тьфу! тьфу! – мадам удача вернуть мне возжелала недостачу, плюс работенка кой-какая есть.
Моя Жермен меня опять свела с азартными торговцами алмазов... Я больше Чура не встречал ни разу, должно быть, вверх пошли его дела...
А я о нем еще грущу, дурак. Ведь, помня Мандельштама дарованье, я изучил науку расставанья, да не освою практику никак...
Я не брал на себя этой роли, ни в цари, ни в пророки не лез. Ты ответишь:терпеть мне доколе?Кто б ты ни был – Господь или бес.
Я обоих не знал и не трогал, получил от обоих я в дар вместо помощи и диалога малодушный, заплечный удар.
И какое б ни строил ты братство, и какую б ни сеял вражду, мне с тобой за падло разбираться, кто бы ни был, я первым уйду...
С тех пор прошло почти пятнадцать лет, и я не сделал ни одной затяжки, и только чудом избежал кондрашки, а силы той, поди, пропал и след.
Зато Господь умерил аппетит, и стал я брюхом варварским отмечен. Вот так всегда: идешь к Нему навстречу, а Он тебе еще за это мстит.
Да ладно, Бог с Ним, с Богом! Сам дурак. И как бы стих мой ни был истолкован, - ко мне явилось, коль не Божье Слово, то абсолютно точно – Божий Знак.
Да и стихов набрался чуть не пуд. Не плохо бы прожить за счет утиля, когда б его сегодня оплатили по той цене, что завтра продадут.
Мы с Господом друзья или жлобы? Мы встретились для счастья или драчки? И я прошу у Бога не подачки, а совершенья собственной судьбы.
Ведь мир Его спасет моя строка, которая не сверстана пока.
8.03 – 5.04.2003 г.
Тель-Авивский клуб литераторов
Объявления: |