Я родился в семье жерновов.
Впрочем, путь у гранитов и злаков
в наше время почти одинаков,
сквозь муку, до блинов и домов.
Значит наша работа в цене,
коль дворцы, как блины, однолики,
коль творцы, как лгуны,
невелики и , как тени, бегут по стене.
Значит нету другого творца,
не из нашего тяжкого круга.
А когда нам приходится туго,
мы скребем по живому друг друга,
до крови, до кости, до конца.
Печальная комедия прощанья.
Растянута на долгие года.
Уже объявлены все обещанья,
уже давно оплакана беда,
но держит нас неведомая сила,
в своих объятьях столько зим и лет,
как будто счастье между нами было,
и горе было,
и забвенья нет.
Небеса не решились начать снегопад
без прямых указаний снизу.
Пешеходы, поправ мостовые, спешат,
словно голуби по карнизу.
Новый год. Суеты веселящий яд
опоил и народ и героя.
И веселые люди, как ружья, стоят
у ларьков в пирамидах по трое.
Вот и ты, от усталости, валишься с ног,
предаваясь нелепым заботам,
и на мой, предрешенный судьбою, звонок
отвечаешь рассеянно: “Кто там?"
В середине нелепого года
мне холодной, дождливой весной
непосильная вышла свобода,
словно я отродясь крепостной.
Словно губы твои и ладони
отстранила дождливая мгла,
только тело ушло от погони,
а душа, вот, уйти не смогла.
Я свободен, как звери когда-то,
словно птица, пришит к небесам...
Только птицы вокруг, как солдаты,
маршируют с крылами по швам.
Ночь наполняется светом твоим,
словом твоим день наполняется.
В этом пространстве вольно двоим:
смерть упраздняется.
Свет наполняется счастьем моим,
силой моей слова наполняются.
В этом пространстве - тесно двоим:
жизнь продлевается.
Я над тобой натянут, как струна,
над белым грифом, долгим, как дорога,
над гулкой бездной, что озарена
улыбкой Непорочности и Б-га.
Я - мост, связующий тебя с тобой,
твои немые берега-пустыни.
Отныне, я - невольник бедный твой,
я - голос твой единственный отныне.
Как ни крути, солнце сгорело дотла
не на холстах а под ногами Ван Гога.
Нам повезло - наша дорога светла,
наша осенняя столбовая дорога.
А на холстах прежнее солнце звенит -
это мистраль дует в сожженное ухо.
Нам повезло - вьюга восходит в зенит,
а за стеной - тихо, тепло и сухо.
Крепнет рука над своей великой судьбой -
что ей судьба? - солнце гремит на полотнах.
Нам повезло - мы дотянули с тобой
до любви, до травы молодой, до птиц перелетных.
Как ни крути, солнце сгорело дотла,
не на холстах, а под ногами Ван Гога.
Нам повезло - наша дорога светла -
солнечных дней, в этом году, было не много.
Снова луна понесла.
В лунном месяце
двадцать восемь камней домино.
Они валятся друг другу на плечи,
и падают замертво.
Когда непомерность утраты
становится очевидной,
всё начинается сызнова.
Нынче месяц козла.
Вы слышите голос козла,
с красной ниткой
на гнутых рогах?
Жена моя слышит,
однажды ей рыба приснилась.
Через четыре луны
нам на руки выпадет Голый,
и круглая рыба
засветится на звездном столе.
В нашем доме выключили свет.
Мама с папой явятся не сразу.
За стеной разгневанный сосед
поминает выбитую вазу.
Ночь наступит только через час.
Мне, без малого, четыре года.
Вот когда, захлестывает нас
ничтожная и злая несвобода.
Я, наверное, сойду с ума,
если кто-то прячется за шторой,
за тяжелой шторой, у которой,
кажется трепещет бахрома.
Отзываясь на враждебный шаг,
в ожиданьи неизбежной кражи,
вдруг посуда загремит, и даже
загудит пружинами лежак.
Словно из распахнутых ворот,
из-за шторы выйдет соглядатай,
чёрный неуемный и кудлатый -
он меня с собою заберет.
Вот и жди расправы над собой,
цепеней от призрачного звука.
Господи! какая это мука
ожидать расправы над собой
Поскольку все любили потроха,
заваренные в супе по старинке,
родители купили петуха,
втрu дорога, на тридевятом рынке.
Он принесe н был среди бела дня,
суровый, и суровой ниткой связан,
однако он всё время двигал глазом,
похоже, что выслеживал меня.
И вот, когда я нитку развязал,
петух заголосил, и заплясал,
и шпорами воинственно забрякал,
а я перепугался и заплакал.
Он сделал вид, что с нами не знаком,
гордясь своей купеческой повадкой,
и, всё таки, поглядывал украдкой,
потряхивая алым кошельком.
Подрагивая алым гребешком,
расхаживал диковинным шажком
неспешно, как под музыку кадрили,
и знать не знал, зачем его купили.
Итак, я проплываю на верблюде,
в окрестностях оранжевой скамьи.
На ней сидят заслуженные люди,
а также представители семьи.
Мне кроме славы ничего не надо
от зрителей, которые вокруг -
и так душа существованью рада,
и так верблюд не вырвется из рук.
Но я один, на этой карусели,
которая вращается без цели,
ногами до земли не достаю
и, значит, славу оправдал свою.
Одно единственное дело
есть у базарных голубей -
кормленье собственного тела
всем - от хурмы до отрубей.
Урочный час уже на страже,
час запирания ворот,
уже редеет вдоль продажи
сердитый городской народ.
Считай, расхватано до нитки
всё, что лежало под рукой,
уже крестьянские пожитки
текут из города рекой.
И растекаются по сёлам,
по огородам и садам,
поближе к петухам весёлым,
поближе к сумрачным стадам
*
А мать влачит подарки флоры.
напропалую, в две руки:
в одной краснеют помидоры,
в другой чернеют бураки.
И я по-малости нагружен,
вкушаю тяготы ходьбы.
В одной руке бычки на ужин,
в другой сушёные грибы.
Грибы - как варварские чётки
сочатся тайной на виду;
а рядом, не жалея глотки,
индюк приветствует беду;
инжир, напрашиваясь в руку,
выпрыгивает из корзин.
-Возмы дыцу хотапы штюку, -
кричит под занавес грузин.
Узбеки полные гордыни,
коричневые, как халва,
вовсю нахваливают дыни,
слюной коверкая слова.
*
Однако на базарной грядке
всё тише звон и пересуд.
Всё ближе новые порядки,
что наши голуби несут.
Как вороньё на поле брани,
на опустевшие ряды,
идут пернатые цыгане,
в предвосхищении еды.
Еды навалено немало-
торги какие без потерь!
Ликуй и лопай до отвала,
двулапый сизокрылый зверь!
Но мирно лопать зверь не хочет,
ему никто, никто не друг.
Он зло, по-своему хохочет,
себе вытаптывая круг.
*
А мимо голубиной свалки,
что лютой завистью горит,
на трижды-проклятой каталке
плывёт безногий инвалид.
Как одиночка-без-мотора,
что вышел на простор морской,
гребёт, пока душа не хвора
простором, качкой и тоской.
Его немытая рубашка
такой испариной разит,
его нелепая отмашка
таким возмездием грозит,
так непослушен бедолаге
его медлительный челнок,
что посреди базарной тяги,
он, как покойник, одинок.