Ася Крамер


От «А» до «Я» с Ниной Воронель

А.
Книга Нины Воронель «Содом тех лет» издана почти десять лет назад. Тогда ее немалый объем меня несколько расхолодил и даже отпугнул, а сейчас прочла. Все в ней понравилось – и ее искренность, и юношеская бескомпромиссность в сочетании с милым, интеллигентным конформизмом, и портреты людей на бэкграунде эпохи, и отпечаток самой эпохи, того временного отрезка, где присутствовали четко вырисованное «сегодня» и неведомое «завтра». О нем, о будущем, было известно только одно: оно по определению должно быть лучше настоящего! Ибо настоящее воспринималось как некий ноль, от которого куда ни иди, все будет вверх.
Б.
Название «Содом тех лет» показалось мне двусмысленным. В английском слово «Содом» означает не только город греха, но и определенные сексуальные действия. Что-то такой опытный литератор, как Нина Воронель, этим хотела сказать, но не совсем ясно что. (Кстати, ее настоящее имя было Нинель и выйдя замуж за Александра Воронеля, она стала «Нинель Воронель». Как много шансов было для такого совпадения – да вот, поди ж, случилось! Ее задразнили и пришлось менять имя).
Про книгу хочется сказать, что она по-хорошему женская. Будучи сама прописана по тому же гендерному адресу, я отнюдь не вкладываю в это определение негативный смысл. Только положительный. Женская литература отмечена повышенным вниманием к деталям, к частностям. А потом из этих деталей вырастают, как васильки из придорожной пыли, живые лики людей, эпохи и самого автора. Очень интересные лики – без фальши и позолоты.
Один современник, лично знакомый со всеми героями произведения, признался, что читая «Содом тех лет», то и дело вынужденно откладывал книгу и освежал лоб влажным полотенцем. Да уж - мало не показалось!
А кто же главные персонажи? В их числе - Андрей Синявский, его жена Марья Розанова, Юлий Даниэль, Лариса Богораз, Сергей Хмельницкий и десятки других хорошо известных людей.
Нина Воронель находит внятные доказательства, что Андрей Синявский четко сотрудничал с КГБ, был в центре спланированной операции по внедрению на Запад видного диссидента-оппозиционера. Позже такие же обвинения выдвинул Сергей Григорьянц в статье «Четыре маски Андрея Синявского».
Неужели все было заварено вездесущими органами? Ну тогда эти голубчики просчитались. Потому что то, что начиналось как подконтрольная операция-многоходовка, превратилось в то, что превратилось.
Весь фактологический материал и цепочка доказательств у Воронель убедительны. Остается или поверить, или, закрыв глаза и заткнув уши, кричать: «Изыди, сатана! Не искушай малых сих!»
Впрочем, страсти давно остыли. Еще десяток лет назад казалось, что все эти подробности очень важны. Как же - Синявский, «Абрам Терц», диссиденты, Париж, «Синтаксис»... А на самом деле ... Как будто воздух выпустили – резиновый крокодил сдулся и превратился в зеленую тряпочку...
А вот незначительные подробности тех лет и не столь знаменитые люди по-прежнему волнуют. Н-да...

В.
Ну вот хотя бы такая незначительность, как советский туризм. Как и вся тогдашняя жизнь, туризм «по-советски» был отмечен какой-то сумасшедшей уверенностью, что Все Будет Хорошо, а если случится казус, то некто всемогущий – «от государства» – обязан прийти и все выправить. За жизнь свою не боялись, о безопасности не думали – по молодости ли или по этой самой «советской» уверенности. Воронели с друзьями – свежеиспеченными туристами, шли без подготовки через снежный перевал, где под ногами были уходящие в пропасть припорошенные снегом расщелины. Потом они отдыхали в дельте Волги, на крохотном островке суши между бурными водными протоками, где от голодухи пытались съесть нечаянно подстреленного орла, да мясо его оказалось сродни древесине. Вернуться «на землю» они могли только в единственном случае: если за ними придет катерок с рулевым-забулдыгой. И он каким-то чудом приходил...
Нина изучала таджикский (кормили тогда только переводы), и для улучшения своих языковых качеств ей обязательно надо было поехать в глухое село на границе с Афганистаном, куда и автобус не ходит. Ей намекали, что женщине туда лучше не соваться, да что нам, тогдашним, можно было объяснить! Мы жили девизом: «От Москвы до самых до окраин!..» В этом бесстрашии теперь, с высоты прожитых лет, виден и юношеский идеализм, и вполне зрелый максимализм. Никаких полутонов, никаких скидок на возможность других нравов и другого образа жизни. Неужели мы были такие? Да, такие. Поэтому нас так ломало и ломает на эмиграционных тропах – мы люди одной правды.
Г.
Частности и незначительности ежедневного бытия рисуют не только героев книги, но и самого автора. Не знаю, как другим читателям, а мне эти автопортретные детали были важны. Ну хотя бы потому, что такое не придумаешь – с какой стати такое придумывать! А раз это правда, то и все остальное – правда!
Нина с молодым мужем Сашей приехали из Харькова пробиваться в Москву. В столице они страшно бедствовали, существовали по принципу: «Нам негде жить – мы у вас поживем немного!» И жили. Но – вот они, «женские» детали! – в ответных шагах была умерена. Кто-то оставил ее «пожить» в квартире, оставив при этом в ванне замоченное белье. И хоть Воронелям при этом негде было мыться, белье пролежало до приезда хозяев, «благоухая» на весь подъезд. «А чего я должна чужое белье стирать..!» Действительно.
Так же царапнул еще один эпизод. Машина Воронелей застряла. Но кто-то из случайной компании узнает ее («Вы перевели «Ворона» Эдгара По!») и все идут помогать, машину вытаскивают. А рядом в той же грязи застряла другая машина – и тем уже помогать не нужно! В виде оправдания у Нины возникло некое подобие классового гнева (в юмористическом обличьи, разумеется): застрявшая машина была Роллс-ройсом и - «чего я должна помогать «буржуям»?!
Д.
Забавен и, по-моему, вполне самокритичен (в смысле посмеивания над собой) визит Нины и Саши Воронелей к Борису Пастернаку. Тут нужна будет длинная цитата:
«Сомнений в том, что мои стихи несут людям истину, необходимую им как воздух, у меня не было, – значит, оставалось лишь найти нужную дверь, в которую постучаться. Или, по крайней мере, ухо, готовое выслушать. Я тогда еще не знала, что человек человеку – поэт, и потому именно среди поэтов наивно искала единомышленника, готового принять меня и понять. С этой целью мы с Сашей отправились однажды на переделкинскую дачу Бориса Пастернака в надежде, что он согласится меня выслушать... День был воскресный, и поскольку мы планировали провести его за городом, Саша нес на спине рюкзак с куртками, книжками и бутербродами. Из-за этого рюкзака все и произошло.
Мы позвонили у ворот, надежно вправленных в забор, охватывающий просторный лесной участок, в глубине которого просвечивал сквозь деревья большой двухэтажный дом с террасами и балконами. Мы ни с кем, ни о чем не договаривались – в нашем скромном обществе почти
ни у кого не было телефонов, и потому нам была еще чужда сама идея предварительной договоренности...
Но хоть мы пришли без предварительной договоренности, Борис Леонидович сам вышел к нам и с любезной улыбкой собственноручно отворил ворота.
«Наконец-то пришли, – сказал он приветливо. – Заходите, я давно вас жду».
И отступил в сторону, давая нам дорогу. Нам бы следовало удивиться, но мы почему-то приняли его любезность, как должное. К этому располагало все – и поспешность, с которой поэт вышел нам навстречу, и исходящее от него серебристо-голубое свечение на фоне голубого весеннего неба. На нем была голубая куртка, и седые волосы бросали такой голубоватый отблик на его лицо, что и глаза его показались мне голубыми.
С тех пор я много раз видела фотографии Пастернака и выучила наизусть фразу, что он похож одновременно на араба и на его коня, но ничто не смогло меня переубедить – мне удалось ухватить момент, когда глаза у него были голубые. И пускай никто больше этого не видел – тем хуже для них! Я видела и я знаю правду.
Голубой призрак вел нас к дому по выложенной камнем дорожке. Откуда-то из-за деревьев вывернулись две огромных немецких овчарки, молча вцепились мертвой хваткой в Сашины брюки, – каждая с одной стороны, – и повисли на нем, чуть отталкиваясь на ходу задними ногами. Я испуганно вскрикнула, на что шедший впереди Пастернак, не поворачивая головы, сказал небрежно:
«Что, собаки пристают? – Он, разумеется, отлично знал их повадки. – Не обращайте на них внимания, они безобидные».
Дружной компанией – три человека и две собаки – мы взошли на террасу и послушно сели: мы в предложенные нам плетеные кресла, собаки, разомкнув челюсти, но не спуская с Саши глаз, на полу у его ног. В горле у них клокотала с трудом сдерживаемая ярость, которая вырвалась наружу обильным потоком слюны, блестящей лужей расползающейся по каменному полу террасы.
«Ну, – нетерпеливо воскликнул поэт, пожирая глазами Сашин рюкзак, – скорей показывайте, что вы принесли!»
Саша снял рюкзак и начал озадаченно распускать завязки, не слишком уверенный, что он знает, о чем идет речь.
«Ну, скорей же, скорей! – подбадривал его Борис Леонидович. – Я с утра вас жду!»
Не зная точно, что именно он ищет, Саша, наконец, разобрался с завязками и вынул из глубины рюкзака пакет с бутербродами, а затем, после короткого раздумья, тетрадку моих стихов.
«Вот, – начал он нетвердым голосом, – Нелины стихи…»
«Стихи? – голубые брови классика взлетели вверх. – При чем тут стихи? А где же магнитофон?»
Тут уж пришла очередь удивляться нам:
«Какой магнитофон?» – осторожно поинтересовался Саша, и зачем-то вытащил из рюкзака наши куртки, наверно, чтобы показать, что никакого магнитофона там нет.
«Так вы не принесли мне магнитофон? – разочарованно протянул Пастернак. – Зачем же вы пришли?»
Чуткие собаки немедленно просекли перемену в настроении хозяина – они дружно поднялись с пола и позволили клокочущему внутри рычанию вырваться наружу, хоть и не в полную силу, но достаточно угрожающе. Саша подавленно молчал, чувствуя свою вину за не доставленный вовремя магнитофон, так что пришло время выступить мне. Я вдохнула воздух поглубже:
«Борис Леонидович», – произнесла я, вся трепеща, как от восторга перед ним, так и от ужаса при мысли, что он сейчас крикнет «Вон отсюда, самозванцы!»
При звуке моего срывающегося от волнения голоса классик изволил, наконец, заметить и меня – до сих пор он обращался только к Саше, завороженный, видимо, его рюкзаком, в котором предполагался долгожданный магнитофон. Он повернул в мою сторону пронзительно-голубой взгляд, – ну, чего там еще?
В горле у меня немедленно пересохло, но все же мне удалось кое-как привести в действие непослушные голосовые связки:
«Мы… я… так вас любим… я преклоняюсь… я знаю наизусть почти все ваши стихи…» И окончательно потерявшись, выпалила: «Хотите, почитаю?»
Он склонил к плечу голову, осененную голубым ореолом коротко стриженых волос:«Мои стихи – мне? Зачем?»
Я, собственно, тоже не знала, зачем. Я громко проглотила комок застрявшей в горле слюны и отчаянным голосом предложила: «А можно, я почитаю вам свои стихи?»
От этого предложения классик пришел в настоящий ужас: «Нет, нет! Я никогда не слушаю чужие стихи! И не читаю! Это мешало бы мне писать!»
Нет, талантливому перу Нины Воронель веришь безоговорочно!

Е.
Наступила эпоха под названием «Израиль». Тут нужно помнить (или вспомнить), в какое время приехали Воронели в Израиль. Не только не было массовой «русской» эмиграции, но, по сути, вообще никакой. Их приняли с определенным почетом и тут же забыли.
«...Нам, антисоветским интеллигентам, взошедшим на диссидентских дрожжах шестидесятых, было не очень уютно в Израиле середины семидесятых. Во-первых, никто трепетно не ждал нашего появления. Простому израильскому народу было не до нас, - у него были свои проблемы... Интеллигенция же израильская, охваченная пылкой мазохистской любовью к палестинцам, не питала к нам никаких симпатий - наш, уже вышедший здесь из моды, сионистский романтизм только раздражал ее и отпугивал.»
Они приехали из эпохи пылкого самиздата, где читатель счастлив был хоть последней, хоть слепой копией некоего убористого (чтобы побольше вошло!) текста. И вдруг - в одночасье все другое. Фига, вынутая из кармана, вдруг оказалась никому не интересной, читателей – официальных, готовых заплатить за чтиво – почти не оказалось.
«Чтобы привлечь публику, бедные поэты, знающие наперечет всех своих читателей, объявили, что вечер будет костюмированный. И каждый из них явился обряженный согласно своим представлениям о характере собственного творчества - Генделев в фуражке с лакирован ным козырьком и длинной, до пят, серой кавалерийской шинели, Глозман - во фраке, из под которого выглядывала крахмальная манишка и белый галстук-бабочка, а Волохонский - в облегающих его детские ножки алых рейтузах под пестрым, до колен, сарафанчиком, сшитым из обрезков разноцветной замши. Когда они, чуть приплясывая, и дружно держась за руки, рысцой выбежали на сцену, немногочисленная публика, сплошь состоявшая из знакомых, взвыла от восторга, а я с трудом удержалась, чтобы не заплакать. Я ясно поняла, что в какие бы маскарадные костюмы мы ни рядились, мы все равно обречены. Мне вдруг стала очевидна вся призрачность нашего существования на никому не нужной березовой кириллице в этом, иссушенном постоянными хамсинами мире, где все правила жизни записаны квадратными древними письменами, бегущими справа налево».
Но тут случилось чудо. Сотнями и сотнями рейсов стали приезжать новые эмигранты. И с собой, помимо старых часов и польских сервизов, они везли влюбленность в русский язык и тягу к той самой «березовой кириллице». Появились в бессчетном количестве русские газеты, журналы, книжные магазины. Смертный приговор русскому писательству, такой, казалось, неминуемый, отложился на неопределенное время.

Ж.
В своем автобиографическом труде Нина не может не окунуться в сравнительную историографию. Она, как и все мы, перебирает в памяти «...гримасы советской эпохи, о которой многие вспоминают с нежностью и тоской по утерянной благодати. «Многие, но не я, - пишет она. - Наверное, потому, что я не успела тогда зачерпнуть густого варева из социалистического котла...».
Тут она немного лукавит. Да, не успела зачерпнуть благ в виде квартиры и ковров, как другие, о ком она мимоходом вспоминает, но зачерпнула значимости, взявшейся как будто ниоткуда, элитарности, приближенности к советским «небожителям». Для многих эта «благодать» посильнее «ковровой» была...
...Сейчас опасное время для обдумывания эмиграции. Потому что западный мир сегодня - внизу синусоидальной петли. Так уж сложилось: кризис глобализованного мира, беспечные завихрения свободного рынка наложились на наши собственное проблемы и кризисы. Но даже если бы и не так все было, а как раз полный расцвет и процветание, – что тут обдумывать? В конечном счете понимаешь: жизнь такая, какой она должна была быть, а некоторые минусы и плюсы перед итоговым результатом больше имеют отношение к нашей personality и силе самовнушения, чем к реальности.
Мы есть переходник от предков к потомкам – это и есть главное, ради чего мы произведены на свет. За это и отвечаем: переход осуществлен успешно. Упаковали, вывезли, привезли, распаковали – живи, сынок, плодись, потомок! За сам транзитный переход отвечаем и за выбор станции назначения. Все остальное не в нашей воле и не в нашей власти. Сделать эмиграцию сладкой конфеткой никому не под силу, а сладость многие понимают как раз в элитности и востребованности. Поэтому в нашем («паровозном») слое было так много драмы – ушла столичная элитарность. Она ведь не днем единым делается и не поколением единым. В России родители потрудились и головами, и локтями, и бессонными ночами, чтобы потомство в элиту вывести. Это потом уже начитанные, обученные, на все таланты проверенные, внуки-правнуки заняли места в московском бомонде, в питерской интеллигенции и в одесском особом, забубенном слое «замначальников».
Какая элита? – скажут не нюхавшие пороха. – Вас преследовали, ходу не давали, вы жили в страхе. Это все так и объяснить будет трудно. «Негативная элитарность» – вот это, может быть, подойдет. Евреев не любили, ставили палки в колеса, делали из них изгоев – и в то же время, пусть и со скрежетом в зубах, ... отдавали им их место. Зависть и мифы делали свое дело: евреям приписывали легендарные качества. Вот и приходилось соответствовать. «У тебя с 5-ой графой непорядок и берем мы тебя, уважаемый Марк Исаакович, скрепя сердце. Мы понимаем, что результат ты обеспечишь (!), но в отделе кадров недовольны..!» Негативная элитарность, блин!

З.
Несколькими резкими мазками Нина Воронель нарисовала и представила озадаченным читателям знаменитого кинорежиссера Андрея Тарковского, его эдипов комплекс, его черную меланхолию и поистине шекспировскую фабулу его подсознания, в переплетениях которой, а также в семейном уюте «Зеркала», он счастливо женат на собственной матери. Вообще, творчество Тарковского она препарирует по высшему разряду психологизма. И как всегда – ей не можешь не верить! Ловлю себя на мысли, если этой книге не верить, то чему же верить! Не может быть вымысла такого уровня правдивости! А если может, то это – высший пилотаж!
Впрочем, может быть, сама эта мысль - ложная.

И.
После оглушительного успеха фильма Аскольдова «Комиссар» его создатели были приглашены в Израиль.
«После ужина Нонна Мордюкова вышла из беседки на террасу, устало опустилась на скамейку и окликнула меня – я стояла совсем близко на ступеньках террасы, любуясь неправдоподобной красоты видом на Кидронскую долину. - Посиди со мной, – попросила знаменитая актриса, – устала я сегодня, а они там все мельтешат, мельтешат, в глазах рябит.
«Жарко тут у вас», – пожаловалась она, и я согласилась. «А они меня целый день по горам таскали, в город Ерихон привезли и на скалу погнали – сперва триста ступенек вверх, потом триста ступенек вниз. А скала эта, скажу тебе, один сплошной камень, ни травинки, ни деревца.
Нонна откинулась на спинку скамейки и закрыла глаза.
«Да вы хоть вокруг поглядите, – посоветовала я. – Тут ведь вид уникальный, единственный в мире. Потом жалеть будете, что не посмотрели».
Она послушно открыла глаза и невидящим взглядом уставилась на один из самых фотогеничных в мире пейзажей.
«И что же я должна там увидеть? Ничего особенного, камни да деревья, как у нас на Кавказе».
«Да ведь говорят, что это Голгофа – крестный путь, по которому Иисуса Христа вели на распятие», – пояснила я, ощущая неловкость за то общеизвестное, которое произношу.
«И ты туда же! – с досадой воскликнула Нонна. – Они мне тоже весь день про этого Христа долдонили, будто он на той скале в Ерихоне сорок дней просидел. И все сорок дней маковой росинки в рот не брал, – наверх ему никто ничего не носил, да и воду никто не приготовил. И все- таки он не помер. А кто он, этот Христ, они не объяснили, будто я сама знать должна. А я вот не знаю! Ну не знаю, и все! Может ты мне про него расскажешь? Почему из-за него столько шума?»
Я уставилась на нее в полном обалдении – если это шутка или розыгрыш, то с какой целью? Вокруг нас не было ни одного зрителя, перед которым российская звезда могла бы себя показать, а моя скромная персона вряд ли представляла для нее хоть какой-нибудь интерес. Тем временем она смотрела на меня с некоторым нетерпением: «Чего молчишь-то? Или тоже не знаешь?»
Эта зарисовка с ее знаменитой героиней, перешедшей «от сохи» во «властители дум», показалась страшноватой. Боже мой, подумалось, все оказалось потерянным: новое знание не пришло, а старое стало растоптанным и под маской опиума выброшено из обихода. Черная дыра какая-то!
Вопрос по ходу разговора: нужны ли таланту знание, образование, интеллигентность или это всего лишь «обременяющие» вериги? Вот ведь и здесь, в нашем нынешнем месте обитания, голливудские карьеры начинаются рано, очень рано, когда щечки пылают естественным румянцем и все части тела хорошо смотрятся на экране. Проходят годы, и эти юные создания начинают вещать и поучать, хотя не можешь не отдавать себе отчета в том, что времени на образование и самообразование у бедняжки не было...
...Таких главок, полных тонкого и одновременно резкого психологизма и потому наполненных необыкновенным магнетизмом, - множество. От текста поистине невозможно оторваться – и нужен ли больший комплимент книге?

 





оглавление номера    все номера журнала "22"    Тель-Авивский клуб литераторов


Рейтинг@Mail.ru




Объявления: