Я почуяла неладное еще в перелете Рига-Прага. Когда мне захотелось пива, стюард
поднес банку "Гамбринуса". Я сразу вспомнила одесского музыканта Сашку и поняла,
что соплеменники где-то неподалеку.
Имеет право человек после организованного им же самим (ею же самой) семинара
немножко расслабиться? Имеет право человек забраться в пражский кабачок и попить
пива, как все? Тем более, что пиво – оно всегда кошерное? Имеет право человек
сигарету выкурить без того, чтобы ему нудили: а еще еврейка называется... а еще
религиозная еврейка называется... мама, какой ты нам пример подаешь... и.т.д. ?
Обо всем этом я мечтала в последний день рижского семинара. На семинаре можно
было и покурить, и выпить в хорошей компании, но мне хотелось сделать это еще и
в Праге. В последний раз перед домом, где меня воспитывают мои дети в возрасте "дурнадцать".
Но не тут-то было. Еврей – он и в Африке еврей. И там его бомбят ангелы с неба,
и там ему напоминают, и покоя не дают. А ведь на этот раз я собиралась делать в
Праге то, что хочу лично я.
В прошлый раз со мной был старый пражанин Зеев Ханин, который на прошлогоднем
семинаре читал учителям современный Израиль ( "Я вам не сын какой-нибудь Ханы, я
из рода ХанИна, а это пражский род!") И он не хотел идти в Йосефов, а желал
сразу пива, потому что ему, старому пражанину, Прага уже надоела. А в этом году
я, оставшись одна, как раз собиралась быстренько отдать дань своему еврейству,
прошлепать по старому кладбищу, где еще не была, быстренько посетить парочку
синагог – и, со спокойной душой – пива, пива, пива!!!
Не вышло ни фига.
Их я опознала издали – по галдежу. Я сидела в автобусе 119, который ходит от
аэропорта до остановки Девичка, а оттуда уже на метро можно добраться до площади
Старе Место. Вокруг меня вежливые европейцы. Каждый тихо так сидит – кто в
наушниках, кто с книжкой. А тут ОНИ приближаются. И от НИХ так громко, и так
мельтешит в глазах, что сразу начинаешь где-то понимать антисемитов.
И сели они безошибочно вокруг меня. Рядом тетка лет шестидесяти, позади еще одна
немного моложе, а мужики через проход. Тетки в париках клоунского вида, а мужики
в бейсбольных шапочках.
И я соображаю, что парики у них вместо шляпок, а шапочки у мужиков вместо кип.
То есть, они антисемитов боятся (и правильно, с такой-то громкостью!) А вообще
израильтянин просто мечтает, чтобы на него в Европе напал антисемит. Чтобы было
потом, о чем рассказывать, округляя глаза. Но только чтобы напал словесно.
Зашипел там или выругался. А без этого поездка за рубеж – не поездка, считай,
зря прокатался. Но антисемиты не пошли навстречу моим попутчикам. Сидят себе и
музыку в наушниках слушают, и даже не реагируют на галдеж. Видно, рок-музыка его
заглушает.
А я без наушников все слышу и понимаю каждое слово. Они не знают, где им
сходить. Та, что сидит сзади, - у нее penetrating voice, не знаю, как это
по-русски. Он сам тебе в уши лезет, и не скроешься никуда. Они громко на иврите
обсудили, где сходить, ничего так и не поняли, и стали обсуждать взаимоотношения
с невестками. Кто кому должен наносить первый визит в Шабат. Я решила молчать,
не обнаруживать себя. Хотя меня трудно не заметить – я сижу в шляпе, какие
сейчас в моде среди религиозных сионисток – таблеточка с кружавчиками. Опять же,
нос. И вековая скорбь в глазах – без пива-то. Самолетный Гамбринус уже
выветрился, а новой порции не поступало.
И тут та, что рядом, ко мне на ломаном английском обращается – где сходить? Я не
выдержала и выдала себя. На иврите ей объясняю – Девичка, там все сойдут. И ты
тоже сойди.
А-а-ах, вы на иврите говорите? Ах, как чудесно! А вы откуда? Из Бней-Брака? А мы
тоже из Бней-Брака!!! А вы где живете? В районе Иегуды а-Наси! И мы там же!!!
Малка, Хаимце, Шмулик, все сюда!!!
В общем, я пропала. Я еще пыталась от них оторваться, первая ломанулась на
станцию метро. Но они меня догнали и попросили не убегать. Как это вы одна
путешествуете? Не страшно? А дорогу как спрашиваете? Как, чешский похож на
русский, и можно все названия запомнить?
В общем, дала маху. Я помню все названия, и могу спросить по-русски или
по-английски. Но у меня женский топографический кретинизм, а у них два мужика. С
картой. И я в какой-то момент вступила в их дружный киббуц, хотя ненавижу
коллективщину и разного рода групповухи. И почти лишилась пива. Почти.
Они хотели в еврейский квартал, но не помнили, что он называется Йосефов. А
времени у них было в обрез, как и у меня – мы вместе ночью летели одним и тем же
рейсом Чешских авиалиний на Лод. Я подсказала им название квартала, а Шмулик,
муж Берты, сориентировался по карте. И тут я попыталась от них оторваться еще
раз – купила билет в еврейский музей за 300 крон, а они остались во дворе
Пинхасовой синагоги, где громко галдели, обсуждая, много это или мало. Еще они
галдели по поводу того, что автобусный билет обошелся им на две кроны больше
положенного. Не то, чтобы они были бедные или жадные – просто изрик терпеть не
может, когда из него делают фраера.
А я прошлась по синагоге, построенной Ароном Мешуламом Горовицем. Не исключено,
что моим предком, потому что я по папиной бабушке - Гуревич. И я тоже,
получается, старая пражанка. (Хочу пива!)
Тут уж было не до шуток про игрушечный страх израильтян перед антисемитами. Все
стены синагоги исписаны от края и до края именами восьмидесяти тысяч чешских
евреев, погибших во время Катастрофы. Мне вспомнилась читанная когда-то
по-английски книга стихов чешского еврейского поэта Людвика Ашкенази. Стихи про
женщину, которая пришла в эту самую синагогу и ищет свое имя на стене. Ей
говорят: мадам, вы ошиблись. Ведь вы живая, а тут все умерли. Но она упрямо ищет
свою фамилию между Шапиро и Шмулевичем, говоря: я должна быть где-то здесь.
А на втором этаже – выставка детских рисунков из гетто Терезиенштадт. Эту
выставку когда-то привозили в Москву, году эдак в 1990-м. Но я не узнала
рисунки. Те, что в Москве, содержали много картинок с темой насилия. Ну, не то,
чтобы много, но дети обращали внимание на творящееся вокруг. А здесь были сплошь
цветы и бабочки. Этих детей обучала художница Фридл Диккер-Брандесова. Обучала
как будто навсегда, в расчете на то, что вырастут и станут художниками. Это была
ее жизненная философия. Она и свою каморку под лестницей оформила так, как будто
собиралась жить там всегда. Ей говорили, что завтра Освенцим, а она отвечала,
что, даже если остался один день, нужно прожить его достойно. Фридл учила детей
не для психотерапии, а профессионально, с полной отдачей. На клочках оберточной
бумаги, обломками карандашей. Рисунки эти красивы и по сей день. Те, кто
умудрился выжить, стали художниками. А психотерапевты, проанализировав рисунки,
говорят, что у тех детей в гетто было больше душевного здоровья, чем у
современных в больших городах мира.
Из Пинхасовой синагоги я перебралась в зал похоронного братства и долго
любовалась всеми стадиями еврейской смерти, запечатленными на картинах какого-то
художника 19-го века. Вот евреи обмывают покойника. Вот его тащат из дома
похоронного братства на старое пражское кладбище, тут же неподалеку. Безутешные
родственники в чулках, коротких панталонах, камзолах и башмаках с пряжками
рыдают, утирая глаза большими кружевными платками.
Выйдя из дома похоронного братства, я случайно влилась в струю туристов, Как
оказалось, итальянцев. Выпасть наружу было совершенно невозможно. И струя с
неизбежностью потекла на старое кладбище. Тут я прослушала экскурсию. Это была
великолепная экскурсия, лучшая в моей жизни. Гидесса говорила по-итальянски, а я
не понимаю этого языка. Не понимать – святое право человека. Иногда только это и
спасает от сумасшествия.
На кладбище было очень тихо. Горели многочисленные свечи на надгробии Магарала.
Было странно, что вокруг город, полный туристов. Итальянская речь билась о
каменные глыбы, как море о берег. И вспомнились стихи Лонгфелло:
"Как странно – здесь еврейские гробницы,
А рядом порт, суда из дальних стран,
Здесь вечный сон - там улицам не спится,
Здесь тишина - там плещет океан."
Потом, бормоча "эскузе, синьори", я все-таки выплеснулась на улицу. И тут же
налетела на моих изриков, галдящих при входе на кладбище.
- А мы были в хабадском центре, - гордо сообщила Берта, - вон там, на Парижской
улице.
Я поняла, что очень хочу есть. Было уже около шести вечера. В последний раз я
питалась утром в Риге, у хабадников. (О, хабадники! Если бы не они, дубовый
листок, оторвавшись от ветки родимой, совсем увял бы от холода, зноя и горя!) И,
не глядя ни вправо, ни влево, я понеслась на Парижскую улицу, к хабадникам.
Хабадский центр на Парижской был закрыт. Но, как только я подергала за тяжелое
чугунное кольцо над замком, откуда ни возьмись, появился еврей. Я заговорила с
ним по-английски, он ответил мне по-немецки, но тут же перешел на русский. Набор
языков свидетельствовал о тяжелой судьбе еврея. Да и вид у него был такой, как
будто Красная Армия только что освободила его от фашистов: тощий, с лысой
головой. Он, размахивая худыми руками, пояснил мне, что вон там Майзелова улица,
на ней три синагоги, а в конце – ресторан хабадников под названием "Шелану", то
есть, "наш".
Дойдя до конца Майзеловой улицы, я увидела Альтнойшуль – Староновую синагогу,
чуть сбоку от нее скверик, перед сквериком – скамеечки. На скамеечках сидели
Малка, Берта, Шмулик и Хаимце. Они кушали.
- Иди к нам сюда, - громогласно позвала Малка, - ну что ты ходишь одна!
Они усадили меня на лавочку и дали кошерные израильские хлебцы, намазанные
плавленым сырком. Покушав, я посмотрела на своих спутников другими глазами. Как
говорит одна моя московская подруга, "Каштанка наелась и забалдела".
И что я имела против них? Симпатичные, в сущности, люди. Особенно симпатичны мне
были Берта и ее муж Шмулик, похожий на Бориса Рунге в роли пана Профессора. Он с
таким видом изучал карту Праги, как будто собирался сдавать экзамен по
топографии.
Евреи в Праге в основном мертвые. Живых почти нет, не считая туристов. За это
писатель Яков Шехтер назвал Прагу "Еврейской Помпеей". Но мимо нас прошел один,
остановился, мы разговорились. Оказалось, местный. Уроженец Праги. Кипа домиком
стояла на его тугих кудрях. Он сказал, когда точно миньян на минху в Староновой
синагоге. Позвал в свою кошерную бакалейную лавку на Парижской. Товары он
привозил из Америки и Израиля, часть времени проводил в США, где у него другая
лавка. И тут стало окончательно ясно, что, несмотря на клоунские парики, мои
спутники – самые настоящие религиозные сионисты. Они стали уговаривать еврея
бросить все и ехать в Израиль.
- Не хочу, - упрямился бакалейщик, - там жарко и шумно!
- И вовсе не шумно! – протестовала Малка, - не шумно!!! Не шумно!!! НЕ
ШУМНО!!!!!
- А теперь идем в хабадский ресторан есть мороженое! – громко объявил Хаимце. В
Хаимце чувствовалась пионерская закваска и армейская жилка. Он нас все время
строил и строем куда-то водил. В общем, есть в Праге соевое мороженое ("наш"
ресторан – мясной), вместо того, чтобы выпить по-людски пива, - верх идиотизма.
Но я уже сдалась и подчинилась. Мы съели искрошенный лед, плавающий в лужице
цветной жижи. Изрики громко хвалили мороженое – не признаваться же, что
фраернулись во второй раз. Я же с тоской смотрела на соседний столик, где пили
пиво. Потом пришел раввин – он тоже кушал в "Шелану" – и повел всех на минху.
Раввин открыл большим ключом, похожим на ключик от заводной игрушки, музыкальную
шкатулку 12-го века, построенную в стиле ранней готики. Евреи появились в Праге
в 10-м веке, построили синагоги, а эту, новую, соорудили двумя веками позже. Но
еще позже в городе развернулось такое мощное еврейское строительство, что
синагога из Новой превратилась в Старую, и теперь она Староновая – Альтнойшуль.
В женском отделении Альнойшуль мне так понравилось, что я даже забыла зайти в
главный зал. Там были глубокие ниши в каменных стенах, заполненные толстыми
книжными полками. Там были каменные выступы из стен, служащие скамьями. На них
положили уютные деревянные настилы и бросили подушки – такие лоснящиеся и
истертые, как будто они и впрямь лежали здесь с 12-го века. А раввин, Шмулик и
Хаимце меж тем стояли в дверях и собирали миньян.
- Эрштер, цвейтер, дриттер! – они дошли до восьмера и девятера, а десятера все
не было. И мы под водительством раввина перешли в хабадскую синагогу на
Парижской. Тамошний миньян уже молился, и мы присоединились.
А потом Хаимце погнал всех по достопримечательностям Праги. Это было ужасно, но
я отчаялась уйти от изриков. У Хаимце была идея, что, если встать в самую густую
струю туристов, то она вынесет тебя именно туда, куда ты хочешь попасть. Потому
что ты хочешь попасть туда же, куда и все. Ведь ты же нормальный, да? И мы
понеслись. По брусчатке бегом не очень-то побежишь, поэтому мы смотрели под
ноги. И плохо видели то, что вокруг. И струя вынесла нас , куда хотел попасть
Хаимце – к Карлову мосту.
Хаим прибежал к Гимнасту. Зачем он прибежал к нему, он и сам не знал. Но так
было положено – если ты израильтянин, ты должен сфотать Гимнаста в окружении
еврейских слов из молитвы "Кдуша". И Хаим старательно фотал.
- Зачем ты фотографируешь Распятого, Хаим? – кричала Малка, - ведь он же распят!
Уходя с моста, мы остановились напротив трио виолончелистов. Молодые и
энергичные, они играли, сидя на мосту, без всяких там фраков – как есть, в
футболках и джинсах. Играли современную пьесу, целиком построенную на
диссонансах. Партия одного спорила с партией другого и третьего, но вместе они
текли в одном русле, как речка Влтава. Играли они азартно, даже немного
агрессивно. Хаимце страдал.
- Пойдем, - ныл он, - я не люблю, когда скрипки лают, как собаки!
- Это не скрипки, это виолончели, - урезонивала его грамотная Малка, - и они
прекрасно играют!
Толпа разразилась аплодисментами. В раскрытый футляр посыпались кроны и евро.
Хаимце уже тащил нас куда-то вперед. Вот ведь – успех сионистов налицо. Скрипку
от виолончели не отличит, зато умеет командовать "ать – два!" Новый еврей, не
какой-нибудь там местечковый шлимазл.
Профессор Шмулик решил, что идти мы должны на площадь – названия он не помнил, -
где во время Плучека сжег сам себя один студент, в знак протеста против
коммунизма. Все шумно заспорили, как звали студента – то ли Полух, то ли Полох,
то ли вовсе Поллак. Я тосковала. Мне хотелось пива.
-Что это они там все пьют? – Берта наконец заинтересовалась пражскими пивными,
справа и слева от улицы, по которой мы шли к площади студента.
- Это пиво! - обрадовалась я, - лучшее в мире! Прага – столица пива, - я еще
надеялась, что они одумаются.
- Пиво, - задумчиво проговорила Берта, - ты слышишь, Шмулик? А оно кошерное?
- Кошерное, - равнодушно отозвался Шмулик.
- Что это за женщины, которые любят пиво? – удивилась Берта, глядя на немецких
бюргерш, чинно тянущих пиво за столиками уличных кабаков.
- Да разные женщины , - вкрадчиво сказала я, - вот я, например. Я очень пиво
люблю.
Берта посмотрела на меня с обновленным интересом. Но мы уже пришли на площадь,
где полыхнул студент Полых. Площадь была красива. Статуя студента, со всех
сторон подсвеченная прожекторами, горела в ночном небе. Он был обречен вечно
гореть в своем городе, этот человек, променявший пиво на возвышенные идеи.
А в аэропорту мне удалось от них уйти. Они громко и с рукомашеством принялись
искать камеру хранения ручной клади, где утром бросили свои сумки. А я нырнула в
портовый кабак. И немедленно выпила!
Кельнер понял меня, как надо. Он принес высокий стакан чистого богемского
стекла, доверху наполненный светлым пивом из бочки. Он добился долива после
отстоя. Пеночка была невысокой, но вкусной, пиво - восхитительным. Курить
запрещалось, однако чех за соседним столиком курил подпольно. Струйка дыма
вытекала из-под его стола. Я выпила, еще, еще и еще. Мне стало хорошо. Я
заплатила столько крон, сколько кельнер сказал, не пересчитав сумму в шекелях. И
поплыла в зал улета.
Народ уже лез по трапу, а я все летала без самолета. В голове у меня звенело.
Там гремели колокола и пели ангелы. Вот раздался звук шофара. Все громче и
громче. И пение ангелов все громче. ВСЕ ГРОМЧЕ... Ах, этот проникающий голос… Ко
мне приближались, гремя тележками, Малка, Берта, Хаимце и Шмулик.
Они прошествовали мимо. А я зашла в самолет последней.
В самолете Малке стало дурно. Ведь вся команда была в Праге, как и я, проездом.
А до этого они скакали по рекам Хорватии и Словении на лодках, прыгали на
перекатах и водопадах. И очень устали.
Малка упала на три сидения. Хаимце и Шмулик стояли в проходе, мешая стюардессам
катить тележки с едой. Малке терли виски нашатырем. Двумерная стюардесса с
высотой и шириной, но без толщины, вошла, как лист бумаги, между тележкой и
креслами, и теперь оказывала Малке первую медицинскую помощь. Я не сумела
опрокинуть кресло на лежащую Малку и дремала в вертикальном положении до самого
аэропорта имени Бен-Гуриона.
В аэропорту их встречали дети на машинах. Они не предложили мне подвозку до
Бней-Брака. Может быть, они поняли, как сильно я хотела от них убежать в Праге,
и теперь дали мне такую возможность. А может быть, в окружении иврита, они
потеряли интерес к русскому языку, так похожему на чешский. Домой я доехала на
такси.
Пиво было холодным, но воспоминание о нем согревает меня и по сей день.