Теперь мне уже трудно это представить, но в Москве мы жили без телефона, без радио и без телевизора. В середине декабря 1974-го в два часа ночи в дверь позвонила наша близкая подруга Дифа и, рыдая в голос, сообщила, что ей только что позвонили по телефону и сообщили, что нам выписано разрешение на выезд в Израиль. Срок на подготовку к отъезду – две недели. Почему это должно было произойти среди ночи, откуда и кто звонил, как и многое другое в тогдашней жизни, мы не знали, но сразу догадались.
Можно ли подготовиться к отъезду из страны, где родился и прожил безвыездно 40 лет, за две недели? Мне кажется, что и сейчас я еще не полностью собрался.
За отпущенные нам две недели у нас в квартире еще раз произвели обыск и несколько раз уводили на допросы в КГБ, повидимому, для поддержания требуемого уровня стресса. 27 декабря 1974 г. мы все-таки вылетели из Шереметьева в Вену. У сходней самолета нам помахали рукой на прощанье два до боли знакомых агента КГБ.
На сборном пункте в Вене за нашим первым ужином на свободе заиграли печальную песенку, от которой мы с Нелей не смогли сдержать слез. Впоследствии оказалось, что это был государственный гимн Израиля. Три предыдущих года борьбы на грани тюрьмы и две недели предотъездного напряжения не прошли для нас даром.
В Израиле нас, как старых знакомых, радушно приняли в офисе тогдашнего помощника премьер-министра по алие ("Натив"), о существовании которого я раньше не имел понятия. Но они, как выяснилось, внимательно следили за нашей судьбой. Оказалось, что именно они и осуществляли тот пресловутый "Сионистский заговор", которым нам прожужжали уши в СССР. В офисе работали польские и прибалтийские евреи-энтузиасты старого закала. Многие из них научились русскому языку на Воркуте и в Сибири, так что нам пришлось распрощаться с высоколитературной манерой выражать свои сионистские мысли, к которой мы привыкли в сборниках "Евреи в СССР". Командовал этим узким кругом заговорщиков кибуцник Нехемия Леванон – человек исключительных качеств с внешностью итальян-ского мафионера, числивший среди своих личных друзей президента Франсуа Миттерана и сенатора Генри Джексона. Как выяснилось совсем недавно, он в свое время принимал в гости в своем кибуце и В. В. Путина (возможно, уже тогда он увидел на нем отблеск его будущей карьеры). Нехемия был лишен всякой сентиментальности и, разговорившись со мной по душам, спросил, почему, все-таки, я выбрал Израиль. Я не нашелся, что сказать, кроме того, что, мол, Израиль, говорят, еврейское государство, и, поскольку я как раз еврей... Он засмеялся: "Вот, и неправда! Вы совсем не по-еврейски поступили. Настоящие евреи бегут в Нью-Йорк..." Потом он, правда, добавил: "Впрочем, я пошутил." – Но во всякой шутке...
Нехемию в свое время лишили дипломатического статуса и выслали из Советского Союза за нелегальные встречи с советскими евреями, и его неотступная воля в сочетании с трезвой макиавеллиевской политикой обусловила массовую поддержку на Западе еврейского движения в СССР.
Фокус успеха Нехемии в Европе состоял не столько в высоте идейного пафоса борьбы за свободу и равноправие, сколько в умелом задействовании обширной сети личных, неформальных дружеских связей участников "заговора" с людьми, составлявшими политический истеблишмент послевоенной Европы.
2-я Мировая война отгремела сравнительно недавно, и в сердцах бывших подпольщиков Сопротивления еще жива была память о солидарности жертв нацизма. А кто были эти подпольщики и жертвы? – Евреи, коммунисты и все сочув-ствовавшие социализму интеллигенты. Таким образом наиболее эффективно поддерживали еврейское движение не столько защитники всяческих свобод, сколько горячие сторонники СССР, которым антисемитская позиция советских властей мешала с ней отождествиться.
Многие наши сионистские активисты приняли эту игру слишком всерьез и обвиняли Нехемию в непритворных симпатиях к СССР и коммунистическим партиям. Это создало основу для многолетнего неутихающего конфликта большинства русских евреев с "Нативом".
Нехемия, не дав мне опомниться и прижиться в моем Университете, немедленно включил меня в свою работу и отправил по городам и весям Америки на съедение тамошним евреям. Я был еще настолько захвачен своей борьбой за выезд, что охотно отозвался.
Рост активности советских евреев в СССР 60-70 гг. американцы наивно приписывали повышению уровня дискриминации, в то время как непосредственная причина была в постепенном снижении уровня страха вследствие недавней Хрущевской "оттепели". Энтузиазм американских евреев тогда действительно превзошел рутинный уровень, и я с некоторым удивлением убедился, что советские власти и вправду недаром опасались влияния сионистских организаций на мировое общественное мнение. Объездив Америку, Англию и Францию (и даже Австралию) с выступлениями в поддержку советских евреев перед еврейскими общинами, научными обществами и парламентариями, я сильно усовершенствовал свой английский и почувствовал себя знакомым с жизнью западных стран лучше, чем с Израилем.
В 1976 Всемирный Еврейский Конгресс для поддержки еврейского национального движения в России собрал специальную Конференцию в Брюсселе. Мне предложили сделать доклад от имени Московской группы ученых-отказников, лишенных возможности самим участвовать в Конференции. Мне было не трудно выступать от их имени, поскольку я еще не остыл после трех кипучих лет и все мои мысли были о том, как бы их выручить. Хотя никто и не думал меня проверять, я счел необходимым показать свой доклад кому-нибудь в "Нативе".
После прочтения моего доклада, в котором история советских евреев была прослежена на протяжении всех ее лет от самого 1917 г., Яков Яннай – бывший рижский еврей, игравший роль идеолога в узком кругу рыцарей Сионист-ского заговора – сказал: "Да, Саша, депутаты Конференции, конечно, ни слова в вашем докладе не поймут, но им очень польстит, что у еврейского народа в России есть такие умные лидеры".
Также и последующие 40 лет никто на Западе не заинтересовался всерьез, что мы (т.е. советские евреи, диссиденты и пр.) думаем о себе и о своем положении: у них для этого были свои специалисты – советологи, которые печатали многостраничные статьи и по временам даже интервьюировали, и цитировали нас, если это случайно совпадало с их концепциями. Если это не совпадало, они трактовали каждый такой случай как любопытное исключение, не могущее, однако, серьезно рассматриваться в ученой среде.
На этой Конференции мне привелось познакомиться с Голдой Меир и ощутить исходившее от нее духовное излучение. Во время нашего разговора наедине, она, собственно, ничего значительного не успела произнести, а больше расспрашивала, но обаяние ее личности и не требовало словесной коммуникации и преодолевало ее зримую старческую немощь. Проговорив с ней всего 15 минут, я впервые ощутил, что такое "харизма" – мистическое понятие, которым так часто пользуются социологи, чтобы объяснить с его помощью то, что не имеет рационального объяснения.
Во время Конференции ко мне опять вернулось знакомое чувство, оставившее, было, меня после Москвы, что я являюсь объектом чьего-то повышенного внимания, иными словами, что за мною ведется слежка.
Действительно, из Тель-Авива позвонила Неля и обиняками дала мне понять, что ее посетил израильский сотрудник безопасности и предупредил, что КГБ послал кого-то из России специально для встречи со мной. В тот же день на Конференции появился хорошо мне знакомый советский писатель К. и радостно сообщил, что ему "как раз случайно удалось вырваться к далекому родственнику в Брюгге, и он решил рискнуть и приехать в Брюссель, хотя и почти незаконно, без паспорта (только с "лессе-пассе"), чтобы заодно встретиться и со мной".
..."Но ведь это для вас опасно, здесь наверняка есть агенты, которые сообщат в Москву, с кем и как вы встречались..."
"Однова живем!" – лихо ответил, обычно очень осмотрительный, К.
Я понял, что слежка действительно была, но неизвестно с чьей стороны.
Интересно, это чувство действительно возникает от напряженного направленного чужого внимания или просто от неотмеченных сознанием случайных внепрограммных наблюдений? Ведь мы фактически видим гораздо больше, чем осознаем.
На Конференцию приехала и небольшая, неофициальная делегация от России. Их было трое – Аарон Вергелис – глава делегации, редактор журнала "Советише Геймланд" издающемся на языке идиш, Марк Гофман – бывший летчик, дважды герой Советского Союза, – и анонимный полковник, явно славянского происхождения, который все время молчал. Я уже не помню по какому безошибочному признаку всем участникам Конференции было ясно, что он именно полковник. Из какой организации – было еще яснее.
Журналистка "Буена Сера" – большой итальянской газеты – решила устроить встречу-дискуссию этой "делегации" со мной и Женей Левичем, как представителями нашей группы ученых -"отказников".
Во время этой встречи Вергелис пытался доказать нам (не столько нам, конечно, сколько журналистке) что в СССР, в сущности, нет антисемитизма: "ну, разве, чуточку – как всюду – не бывает ведь все полностью идеальным", Марк Гофман энергично кивал, а белокурый полковник хмуро прислушивался. Мы с Женей эмоционально возражали, исходя из скудной официальной статистики и богатого личного опыта. Вергелис решил тоже обратиться к личному опыту и сказал: "Вот, я, например – угадайте, как началась моя карьера?"
Тут меня подхватила волна вдохновения, и я наугад выпалил: "Ваша карьера началась в 1948 г., когда вы выдали своих друзей, еврейских писателей, и стали единственным в СССР живым еврейским поэтом на идиш."
В этом месте, совершенно неожиданно, молчаливый полковник громко от души рассмеялся! Его лицо прямо прояснилось, и он стал выглядеть просто улыбчивым русским парнем, случайно затесавшимся в чужую компанию и наконец-то почувствовавшим себя свободно. Журналистка все записывала на кинопленку. Вергелис не смутился, строго взглянул на полковника и коротко сказал: "Ничего подобного. Просто в 1948-м было впервые опубликовано мое стихотворение".
Я понял, что у себя в КГБ он, должно быть, не меньше, чем генерал, и веселого полковника, возможно, еще ожидают служебные неприятности. Впрочем, прощаясь, Вергелис неожиданно шептнул мне на ухо: "Да вы не волнуйтесь так, всех ваших скоро выпустят."
К. сказал, что интересуется возможностью сделать алию в Израиль. Я обрадовался предлогу спихнуть его изра-ильскому агенту безопасности, который, конечно, оказался тут как тут и был сердечно счастлив с ним познакомиться и дать ему исчерпывающую консультацию.Они проворковали как голубки всю Конференцию, а я с радостью оставил их одних и, не попрощавшись, уехал в Париж встречать Нелю.
Каково же было мое удивление, когда К. появился и в Париже, да еще в доме у Синявских...
А как же вам удалось пересечь границу с вашим "лессе-пассе"? – "Я проехал через границу незаметно. Меня не проверили."
Он еще и потребовал сфотографироваться с нами на память, на Эйфелевой башне, "чтобы показать друзьям" (может быть, отчитаться?), смело пренебрегая опасностями, якобы ожидавшими его в Москве.
На следующий же день израильский сотрудник посольства в Париже специально объявил, что мы должны срочно отправиться в Лондон, где на ВВС нас уже ждут на какой-то важной пресс-конференции. Поскольку вся эта поездка осуществлялась за счет Министерства Иностранных Дел, я не счел себя вправе капризничать и полетел в Лондон.
В лондонском отеле в семь утра нас разбудил посыльный из посольства Израиля и сообщил, что планы пришлось изменить, потому что нас срочно ожидают в Риме, и это так важно, что ВВС пока что придется отложить. Мы опять покорились и полетели в Рим...
Через неделю, уже вернувшись в Тель-Авив, мы нашли в своем почтовом ящике открытку от К. с недоумевающим вопросом: "Воронели! Куда вы делись? Я обыскал весь Лондон в надежде еще плотнее пообщаться." ... Не судьба!
Значит, со своим волшебным "лессе-пассе" он, минуя паспортный контроль, успешно перебрался и через Ламанш! Его не проверили и там! Нам стала как-то понятнее странная нервозность израильских посольств в суматошном планировании наших маршрутов.
К. не совершил алию. Он все-таки предпочел скромный статус члена Союза Советских писателей громкому званию члена Союза Русскоязычных писателей Израиля. А Неля и до сих пор не может забыть нашумевшую в те годы историю отравленного зонтика, с помощью которого в Лондоне на ВВС агентами спецслужб был убит болгарский диссидент.
Мои выступления перед публикой в Европе и Америке дали мне дополнительное понимание массовой психологии и роковых трудностей демократии. Однажды мне пришлось выступать в Англии перед большой аудиторией после выдающегося юриста, израильского правоведа. Правовед объяснил западным людям, чем отличаются российские сионисты от общедемократического движения в СССР. Демократы якобы хотели бы изменить государственные законы в СССР, а сионисты просто хотят оттуда уехать.
Я вынужден был поправить его, сказав, что демократы хотят не столько изменить законы, сколько добиться, чтобы в СССР, наконец, выполнялись хотя бы наличные законы. А сионисты хотят добиться, чтобы выполнялся, всего один закон, о свободном выезде из СССР. Мне с большим энтузиазмом хлопали, и я был горд, что так замечательно исправил и уточнил их знание о близком мне предмете.
В перерыве я подошел к посрамленному профессору и попрекнул, что он, будучи специалистом, вводит в заблуждение аудиторию, зверски упрощая ситуацию, и т.о. невольно отягощая положение и без того несчастных российских демократов.
В ответ он предложил мне обойти аудиторию и расспросить слушателей, что они поняли в результате наших выступлений. – Результат был ужасающий. Большинство смутно припоминало слова профессора, прибавляя, что это "всем известно" и, с энтузиазмом приписывали мне те же самые слова, отмечая, что это зато было "оригинально, свежо, и сразу видно настоящего участника движения, а не зануду-профессора".Абсолютно все пропустили мимо ушей главную особенность Советского режима, не укладывающуюся в сознании западного обывателя: перманентное отсутствие в России соответствия между писаным законом и наличной судебной практикой. Я подозреваю, что эта особенность российской жизни не была вполне ясна и самому профессору, и сейчас остается неясной людям на Западе. Но все же я почувствовал себя вынужденным извиниться перед ним за свою неопытность и неделикатность. По-видимому, ничто небанальное не может быть воспринято в большой неподготовленной толпе. Политики не столько врут, сколько упрощают. Они сознательно приучаются говорить на языке своей аудитории.
Жизнь в России приучает к такому уровню политического цинизма, что нормальные западные люди, читающие газеты не между строк, а по буквальному смыслу, кажутся российскому выходцу наивными младенцами. Вопреки широкой известности трудов Фрейда, Фромма и других проницательных исследователей человеческого подсознания, массовая аудитория принимает всерьез провозглашаемые политиками мотивы их публичной активности. "Воля к власти","либидо" и прочие мотивы, отклоняющие людей от рационального поведения, воспринимаются массой как извращения, а не как норма. Израильский гражданин десятилетиями без юмора выслушивал речи вождей Рабочей партии об интернациональной солидарности, скором мире с арабами и Новом Ближнем Востоке, не смущаясь фактами.
В первые дни своей израильской жизни я думал, что эти речи направлены на дезинформацию противника или, в крайнем случае, "на Европу". Но со временем убедился, что эта дезинформация воспринимается всеръез не только теми, для кого она как бы предназначена, но даже и теми (может быть, все же не всеми), кто ее изготовляет.
Это – парадокс открытого общества. Одна и та же пропаганда звучит и друзьям и врагам. Если наш премьер хотел бы задобрить Саддама Хусейна, он рисковал создать беспечное настроение у своих сограждан. Если он хочет напугать Ахмадинеджада, он рискует ввергнуть в панику своего избирателя.
Чем дольше я жил в Израиле, тем чаще сталкивался с этим парадоксом в сочетании с удивительной смесью крайнего цинизма и реальной слепоты у политического руководства.
В отличие от большинства российских выходцев я вовсе не был предрасположен враждебно к израиль-скому "социализму". Что бы о нем ни говорить, это несомненно был социализм с человеческим лицом. В правящей элите было еще немало искренних идеалистов, и они были достаточно открыты для общения, что создавало в стране особую, теплую, почти семейную атмосферу, теперь полностью оставленную.
Израильское правительство, ободренное советской литературой и своей "рабочей" идеологией ожидало приезда десятков тысяч "простых евреев".
Фантом "простого еврея" потом еще несколько лет витал над сознанием Нехемии и его сотрудников. Радостно встречая на сходнях самолетов одного за другим российских интеллектуалов в качестве сионистских активистов и лидеров еврейского национального движения, они при этом с некоторым смущением высказывали свое недоумение: "разве это евреи?" А где же их идиш? А гефилте фиш? Они все ожидали, что вслед за этими "джентльменами" потянутся, наконец, и заполнят кибуцы и мошавы родные им "простые евреи", к которым они привыкли в своей Польше и Литве. Мне было трудно объяснить Нехемии, что "простых" евреев в России больше нет: одних немцы убили, другие превратились в советских бюрократов, третьи вышли в профессора и режиссеры. Простой еврей стал, как минимум, врачем или инженером.
Но он все вздыхал и сомневался...
Когда схлынула первая волна идейно-мотивированных репатриантов и основной поток, вместо Израиля, устремился в Америку, Нехемия решил сам съездить в Вену, чтобы на месте понять, что определяет выбор советских людей и куда утекают простые евреи. Вернувшись, он признался, что был неправ в своих ожиданиях: "Действительно, ужас как евреи огрубели. Ваши профессора и артисты из столичных городов меня, как представителя Израиля, хотя бы вежливо выслушивают, а простые евреи прямо на хуй посылают!"
При этом на слове "на хуй" он деликатно понизил голос.
Я очень сдружился с Нехемией Леваноном, который проявлял широкий и проницательный взгляд на действительность, далекий от мелочных склок и коррупционных скандалов, уже раздиравших его Рабочую партию к 1977 г.
Один за другим вожди этой правящей партии, привыкшие к неформальным доверительным отношениям в своей среде, попадались на разных незаконных упрощаю-щих махинациях, к которым они привыкли (и которые привыкли друг другу – а потом все более широкому кругу друзей – прощать) за десятилетия бесконтрольного господства. Их бескорыстные и бесшабашные проделки все чаще сочетались с (а потом и подменялись) прямым мошенничеством. Нарушения морали как бы "для пользы общего дела" со временем дополнились, а затем и сменились, целенаправленным казнокрадством в свой карман. В прессе закипали все новые и новые аферы.
За две недели до очередных парламентских выборов, я пришел к Нехемии в офис и объявил ему, что, поскольку судьба сионистского движения в России и русская алия есть обще-национальное дело, он, как ответственный лидер, должен бы подготовить свой "отряд" к возможной смене правительства, чтобы начальная неразбериха и новое, некомпетентное руководство невольно не разрушило его неформальную паутину влияний в Европе и Америке, которую он с таким тщанием и талантом плел много лет. Он засмеялся: "Саша, хотя вы уже два года в стране, вы все еще ничего в ней не понимаете. Наша партия 30 лет правит этой страной и еще 30 лет будет править. Вся эта предвыборная шумиха ничего не значит. Пошумят и разойдутся. Народ опять проголосует за нас, как и в прошлом, потому что они знают, на кого можно положиться."
Они положились... Провал Рабочей партии в 1977-м был катастрофический. Однако, вопреки моим ожиданиям, пришедший к власти Менахем Бегин оказался, гораздо хладнокровней и предусмотрительнее, чем я опасался, слушая его страстные, напыщенные речи, с чрезмерным пафосом разоблачавшие правящие круги. Он специально призвал к себе Нехемию и попросил остаться на его важном для государства посту, несмотря на смену правительства. Он не давал пафосу, зажигавшему избирателей, слишком далеко увлечь себя самого.
Большинство моих коллег по профессии (не только в Израиле, но и в Америке, особенно евреи), неожиданно для меня, как и Нехемия, совершенно не улавливали признаков такой предвидимой, такой напрашивавшейся политической перемены и продолжали испытывать склонность к скомпрометированным социалистам. Их обывательский конформизм в сочетании с детской наивностью в отношении мотивов лиц, составлявших политическую элиту, в приложении к общественным делам совершенно заглушал их профессионально развитые аналитические способности. Их проницательность мгновенно испарялась в окружении согласованного поля сограждан. На выборах победили не интеллектуалы, а, загадочно молчавшие до того времени, сефарды. Зато после этих выборов, поток восторженного красноречия "простых евреев" нельзя было остановить. На этот раз "простыми евреями" стали члены восточных общин, для которых все европейские выходцы обозначались одним словом "конторович".
Многие еврейские гуманитарии, писатели, артисты были связаны с "рабочим движением" и показным либерализ– мом, как их общим знаменем, и имели в своем недавнем прошлом опыт увлечения коммунизмом, солидарностью с СССР, "борьбой за мир", борьбой против "маккартизма" и т.п.. Изменить системе символов своей юности для них означало бы разрушить собственный образ беззаветного, бескорыстного гуманиста. Не могли же они признать, что "охота за ведьмами" в США, от которой некоторые из них действительно пострадали, имела более, чем реальные основания. Но удивительно, что и многие мои коллеги-физики бездумно следовали за этой богемой, как будто для политики они сознательно отключали свой интеллект.
Было одно замечательное исключение – покойный Юваль Нееман (а в США – Эдвард Теллер), гениальный физик и будущий израильский министр науки в будущем правительстве. Этот человек, истинный интеллектуал и нон-конформист, родившийся наследником многих поколений в Израиле, во всем превосходил своих современников и сограждан, и я счастлив, что успел познакомиться с ним достаточно близко.
В начале 80-х, когда он был увлечен созданием крайне правой партии Тхия ("Возрождение"), я откровенно спросил его: "Что тебя связывает с этими крайними, нетерпимыми людьми? Ведь ты же совершенный либерал". Он тогда мне ответил: "Конечно, я либерал, но во всех демократических странах нормальный политический спектр состоит из массивного центра, а также правого и левого крыла. Левое крыло стремится к изменениям, а правое старается сохранить то, что есть. Евреи, сьехавшиеся в Израиль, почти все происходят из левого крыла своих стран и не могут себе представить никакой иной позиции. У нас нет нормального политического спектра. Весь спектр у нас страшно смещен влево. Наши граждане не привыкли думать о вопросах существования. Для этого в странах Диаспоры всегда хватало консервативных партий коренного населения, к которым евреи привыкли относиться с пренебрежением".
Несомненно, что в России и мы фактически принадлежали к левому, т.е. либеральному крылу, хотя введенная узурпатором Сталиным лживая терминология называла его правым, т.е. "контрреволюционным", вопреки его содержанию и здравому смыслу.
Отчасти эта перевернутая советская терминология, цель которой была скрыть следы сталинского государственного переворота в СССР, прижилась и в Израиле, сохранявшем много рудиментов советских пропагандистских стереотипов. Одним из этих стереотипов было и отношение к Нееману интеллектуалов в Израиле. За ним, как и за проф. Теллером в Америке, закрепилась, идущая от массивной советской пропаганды, репутация реакционера, "антисоветчика", "антикоммуниста" и "поджигателя войны". Я часто сталкивался со злопыхательством по его адресу в Израиле, но в Университете оно неизменно сдерживалось
его высоким научным авторитетом и обаянием его личности. Ученому в точных науках гораздо легче сохранить независимость от мнений толпы, чем гуманитарию или артисту.
Я продолжал расспрашивать Юваля: "Но ведь тебя вовсе нельзя назвать и консерватором. Ты типичный интеллигент, для которого свобода – главная ценность". –
"Это правда, – ответил он – но в нашей стране именно свобода больше всего нуждается в защите. Без господства закона, не может быть свободы. Евреям из России или США никогда не приходилось задумываться, как сохранить законный порядок, а только о том, как его обойти или переделать. Однако, вне упорядоченных, демократических правил не может быть и свободы. Плюрализм Западного общества возможен лишь потому, что он хорошо уравновешен их устойчивым, консервативным бытом. У нас нет ничего подобного. Сколько ни толкай нашу политику вправо, мы все еще будем далеко влево от нормы. Младшее поколение израильтян уже привыкло, что у нас есть свое государство, и им невдомек насколько хрупко его существование. А я еще помню время, когда государства не было, и существование наше висело на волоске. Я знаю, насколько оно непрочно и как сильно зависит от всякой случайности." – Он был гармоничный человек, умевший иронически отнестись к любой догматике, в том числе и к своей собственной, якобы крайне правой.
Его осведомленность во всех областях духовной жизни поражала. О чем бы мы с ним ни заговорили (от античной математики до индийской философии), он обнаруживал глубокое, нерядовое знание и понимание предмета.
После моей лекции на факультете о природе жидкого состояния в нашем Университете, в которой я поведал удивленным слушателям, что само существование жидкого состояния (а, следовательно, и возможность возникновения жизни) обязано только случайному численному соотношению между размерами атомов и дальностью сил взаимодействия между ними, он сразу заметил, что это, как раз, глубоко соответствует, так называемому, "антропному принципу" – т.е. утверждению, что все мировые константы имеют числовые значения в точности соответствующие необходимым условиям существования человека на Земле.
В молодости во время Войны Израиля за независимость Юваль служил в разведке и, будучи еще свежим выпускником Техниона, впервые применил там компьютер. Это применение оказалось настолько успешным, что вывело разведку Израиля на передовое место в мире, и правительство предложило ему самому выбрать себе награду. Он выбрал – длительную командировку в Англию для обучения физике элементарных частиц. В Лондоне он сдружился с пакистанским физиком проф. Абдус Саламом, будущим Нобелевским Лауреатом, и вскоре разработал там всемирно известную SU(3) симметрию для классификации элементарных частиц.
Однажды Юваль преподал мне неожиданный урок демократии. Я был председателем Попечительского Совета Цфатского научного центра, который мы планировали создать под давлением наплыва высококвалифицированных людей из разваливающегося СССР. Кандидатом на должность менеджера был человек из Канады с русским языком и техническим образованием, от деловой активности которого зависела бы в будущем успешность всего проекта. Юваль поддержал его кандидатуру. Я спросил его наедине, что он думает об этом человеке. Он ответил: "Откровенно говоря, я думаю, что он российский шпион." Я ахнул: "Как же ты поддержал его кандидатуру?" Он ответил: "Пусть этим, как и положено, занимается контрразведка, а работать он, как я уверен, будет хорошо, чтобы отвести от себя подозрение."
– Вот, эта идея разделения властей (и идей) нелегко дается советскому человеку, всю жизнь бывшему погруженным в нерасчлененную тотальность тиранического режима. Я подумал, что консерватором Юваль, конечно, не был, но он был настоящий "тори", политически корректный, прирожденный джентльмен.
Спустя десять лет после этого разговора уже ясно обозна-чилось, что все-таки зачаток правого крыла у нас есть. "Русская" группа со своим специфическим опытом сыграла заметную роль в этом психологическом сдвиге.
С тех пор борьба между правыми и левыми достигала порой такого накала, что казалось могла перерасти в гражданскую войну. Политические противники, якобы идейно мотивированные, которым было далеко до толерантности Неемана, борясь "за справедливость", готовы были уничтожить друг друга. Мне часто хотелось спросить: А где же центр? – Ну, т.е. "болото"? – Все, вроде, борются за право и справедливость, особенно за справедливость к себе, к арабам или малоимущим, но должен же кто-нибудь представлять и нашего обывателя, который хочет жить независимо от того, справедливо это или нет. Устойчивость общества, его существование и благосостояние поддерживается золотой серединой. Как ни ругай середину, а без нее ни вода из крана не потечет, ни хлеб в магазине не появится. Казалось, что в нашей стране нет центра. Одни лишь идейные борцы. Израиль 70-80-х еще недалеко ушел от революционного брожения. Конечно, на самом деле эта "справедливость" – особенно справедливость к чужим – практически всегда есть только предлог в борьбе за собственное доминирование. Но в политике мнимые мотивы не отличаются от реальных.
Ностальгия по прошлым идиллическим временам всеобщей бедности и равенства обратилась теперь у израильской интеллектуальной и политической элиты в догматическое основание для их преувеличенного показного либерализма. С годами эта атмосфера "доброго старого времени" не просто выветрилась – она выродилась в лицемерное замалчивание общеизвестных социальных и международных проблем, в подмену реальности целиком выдуманной картиной, соответствующей лживой миротворческой пропаганде мировых СМИ, первоначально созданной Советским Союзом в пику США, а затем перешедшей на собственные рельсы. Сотни тысяч людей в мире живут за счет "борьбы за мир", "борьбы против расизма", "против глобализма" и т.п. Ангажированные интеллектуалы используют эту пустую шелуху гуманистических в прошлом идеологий для своей борьбы за доминирование в культуре и влияние на вкусы публики.
Простой народ в Израиле давно осознал нелепость этой пропаганды и корыстный характер закрепившихся на ключевых позициях в культуре и экономике людей. Но большая часть интеллигенции (особенно гуманитарной и художественной) с упорством отчаяния по-прежнему цепляется за пустые словесные формулы, напоминающие им привычные якобы гуманные принципы, воспроизводящие скорее идеализированные древние правила раннехристианских общин (или, лучше сказать, "кодекс строителей коммунизма"), чем реальные, политически выполнимые, требования...
Как-то в свой первый год в Израиле я разговорился с уличным торговцем пирожками, приехавшим на три года раньше. Он был родом из Мукачева и рад был поговорить на привычной ему смеси языков. Свои впечатления от новой родины он суммировал так: "Страна здесь хорошая. Нихто тебе у жопу не зазирае. Но народ – гамно! Черный народ, не наш. Надо,чтобы сюда побольше наших приехало. Вот, тогда все ОК будет!" – Его мечта осуществилась. Счастлив ли он теперь?