КУЗОВ ЗВУКОВ
(Леонид Иоффе.
Четыре сборника – М.: Новое издательство, 2009)
Давным-давно, начну тягуче и издалека, в Поднебесной империи, где, как известно, все жители китайцы и сам император китаец – существовало заветное место, запретный пригород, куда сгоняли всех тружеников кисти и пера – художников, писателей, поэтов – этакая первошарашка для кистепёрых! – и там, в затворе и тиши, они творили. И тушечница была полна, и кисточка пушиста, и бумага рисинка к рисинке. А называлось это место – Лес Карандашей.
Сегодня мы окружены невероятным количеством текстов, вокруг нас выросли настоящие книжные джунгли, бумажно-электронные чащобы, вавилонский бор Борхеса со множеством разбегающихся тропок и шестигранных галерей. И мы, усталые странники страниц, со стертым узловатым посохом указательного пальца – вынуждены пробираться сквозь густой валежник, прорубаться через цепкое лианозово с кузовком для прилежного собирательства, тихой охоты.
Порой бредешь себе подслеповато среди мшистых стволов томов, отмахиваясь от звонкого назойливого гнуса, вдруг – чу! – зов звука чистый и прозрачный, и устремляешься, спотыкаясь и теряя тапки, и натыкаешься на чудо. Книга Леонида Иоффе – такая нечаянная радость. Фио – Иоффе, Леонид Моисеевич. Родился в 1943 году в Самарканде, в эвакуации, жил в Москве, окончил мехмат МГУ, потом одолел и аспирантуру при кафедре функционального анализа, при этом неустанно писал стихи в самиздате, мечтал сменить советскую Самаркандию на сионистскую Самарию – и в году 1972 взошел в Землю обетованную, обитал в Иерусалиме, умер в 2003 году после долгой тяжелой болезни. А стихи остались и, благодаря добрым разумным людям, составили данную книгу.
«А матовая чешуя,
Кольчужно и не осыпаючись,
Одела дни певцов с их ячеством
И безголосцев, воля чья.
Лишь века мыкательный ветер
Над купною красой дерев
Летит, и мирятся, и терпят
Под ним и стог, и снег, и птица,
И стол, и сталь во стане вер».
Корпус строф Иоффе, его поэтический портрет, обрамлен в книге короткой прозой Михаила Айзенберга (он же редактор «Четырех сборников») и Зиновия Зиника. Айзенберг в своем эссе зорким оком исследователя текста и слогом дарителя радости замечает: «Стихи говорили о привычных, часто будничных вещах, но в самих стихах не оставалось ничего будничного, любое слово там шло как на праздник, как на парад… Иоффе – поэт крайних языковых переживаний, почти эротически ощущающий слово… Слова, сдвинутые с привычных позиций, начинают искать новые места и новые связи… Смысл идет вслед за звуком, уходит вслед за звуком в какие-то неведомые области. И сердечный такт повторяет за ними все их движения. Многое уходит, но звук остается: открытый звук, - небывалый и незабываемый».
Закрыв замечательное благовещенье от Айзенберга, обратимся к стихам:
«Повязало сторонних становье,
Стало местом на двор и на дом.
Виноградное солнце сквозное
Разномастных вязало родством».
Что сказать, поистине «прозеваный» (для меня, ленивца нелюбопытного) поэт. Но пройдя пространство книги от Айзенберга до Зиника, прокатившись по воздушному зимнику Иоффе – аз неразумный осознал! «Точный узор слов, однажды обозначенный поэтической мыслью, никуда не девается. Стихотворение может принимать в разные периоды разные обличья – интерпретации в чужих глазах – по ходу географических и идеологических блужданий поэта. Но в конце концов слово обретает свою независимость от того, как и кто интерпретирует и биографию, и взгляды автора. Поэт России не обязательно возвращается в Россию. Но он возвращается в русскую литературу», - возвещает на прощанье Зиник.
«Все вышло правильно
Любуемся холмами
Вживаемся в отвагу муравьев
Мы сами выбрали
Мы выбрали не сами
Наш самый свой из не своих домов».
Занимательно (имманентно?), что у Иоффе, треть века прожившего в Иерусалиме, на трехстах страницах лишь раз встречается еврей: «Закон евреев для житья не принял он вполне». Поэт живет в языке, именно его вкусовыми пупырышками определяется жара-мерзлота, свой-чужой.
«Стать побратимами
По месту и по дротику,
Знать, где чужбина
И опять не знать, где родина».
Зато Иоффе прекрасно знает прекрасную половину мира, он близко знаком с иным, женским измерением, и воспевает его с хорошо поставленной нежностью:
«Девушка – сумрак чистый.
Руки в нем, лицо и шея.
Закупоренный, душистый
Флакон – для того, кто с нею.
Флакон с женским настоем, -
Его, где власть надо многими,
Но и над нею самою,
Несут надменные ноги.
Вышагивает на свидание
Или еще куда, -
Видом чередования
Ног своих горда.
И при ходьбе колени
Выплескивает вперед
Девушка, - окрыление
Того, кто ее ждет».
Цитировать можно верстами – подряд или отщипывая кусочки, отщепляя дольки: «Грибоед, награжденный арбой», «Сгинь, идол тутошнего срока… Любуясь глиняным овалом, китаец, с виду одинокий, над чашей риса фехтовал», «Тех глазомер подвел, тех прыткость довела. Где равновесие? Полжизни за опору. Все упирается в тоску по разговору. Каурка выдохся, продолжим на волах», «Мы все глядим, а куст горит, а мы – малы», «Как саженцы над преисподней, мы продержались и сегодня», «И получилось ровно то, чем вряд ли следует гордиться, - не след бурлящий за винтом, а мертвой гавани водица.. И я не выйду никогда в счастливое по морю плаванье, - у выхода из мертвой гавани я затопил свои года». Значительна и некрупная проза поэта – эссе «Искусство – для жизни?!», «Послесловие», «Речь на вручении премии имени Р.Н. Эттингер». Здесь размышления о людях и годах, жизни и судьбе неизменно оборачиваются молитвенным возвращением к стихии звуков, к традиции «обожествления поэзии и речи и поклонения им».
Напослед настоятельно советую всякому просвещенному читателю, сотоварищу по пиитическим скитаньям, насельнику книжного бора – отринуть безмолвие белого, назваться груздем, раздобыть «Четыре сборника» Леонида Иоффе (пусть и не в благородной патине обложки, а в паутине интернета) – и с наслаждением погрузиться в кузов звуков.