Помолчав, мама добавила: "Мне теперь не нужно больше жить". Я чуть было не спросил: "А как же я?" Если для этого вообще нужны причины. "Он пропал в Израиле, - сказала мама, - в стране, где каждый день, только и слышишь..." Я услышал в трубке всхлипы, закурил сигарету и, подумав, что мое молчание может маму обидеть, сказал: "Господи, как он попал в Израиль? Он вроде бы никуда не уезжал".
"Он поехал в гости к тете Эте. Я тебя прошу, чтобы ты немедленно полетел туда, ты его найдешь..." Я сказал, что не могу вот так взять все и бросить. Что я полечу не раньше, чем через неделю. Я подумал, что через неделю все, может быть, прояснится. Так или иначе. В моей поездке уже не будет никакой надобности. В принципе я ничего не имел против того, чтобы поехать в Израиль, я там никогда не был. Но я не хотел и не мог бросать семинар в Голландии, да и в Нью-Йорке меня ждала работа, которую необходимо было сделать в срок. Мое согласие поехать только через семь дней не вызвало у мамы большого удивления. Но она не смогла удержаться, чтобы не сказать мне, что я не брат, не сын и не человек. Я вынужден был все это слушать, глядя на море, шатавшееся внизу. Кое-где оно вскипало, и пена устремлялась вверх, пытаясь достать до прозрачного дна ресторана. Я слушал хорошо знакомые упреки и совершенно не слышал моря, которое должно было бы громко шуметь. Отделенное от меня стеклом, море было бесшумным. Его озвучивал голос моей матери. Мне принесли стакан горячего грога, который я каким-то образом успел заказать, я пил его маленькими глотками, периодически повторяя в трубку: "Да. Да. Я же сказал. Я поеду". В ресторан вошел человек с растрепанными рыжими волосами. Его звали Кевин, он тоже был участником семинара. Он сел за мой столик, заказал себе пиво и спросил, что случилось. Видимо, что-то было написано у меня на лице, не очень разборчиво. Я сказал, что мне предстоит еще одно путешествие. Я должен буду отправиться в Израиль на поиски собственного брата.
- При этом брат у меня довольно специфический, - сказал я, - кроме внешности мы с ним не похожи ничем, никак и ни при каких обстоятельствах.
- А внешне вы похожи? - спросил Кевин.
- Мы близнецы.
- Вот как. Вас нельзя различить?
- Можно. У Стасика вот здесь маленький шрам, над бровью. Когда нам было по три года, я ударил его совком. Кроме того, даже когда мы жили вместе, мы по-разному одевались, носили разные прически, летом я загорал, а Стас всегда был бледнолицым... И так далее, вплоть до пятой графы. Ну была такая графа в советском паспорте. У Стаса там было написано "еврей", а у меня "русский". Стас всегда все делал не вовремя, и вообще был асоциален, ему на все было наплевать. Его отговаривала паспортистка, "Зачем тебе
это нужно? - говорила она, - подумай хорошенько". Но Стас уперся, как баран...
- А ты? - спросил Кевин.
- А я с самого начала решил записать себе в паспорт папину национальность. Я - нормальный человек. И по этой же причине, как только стало возможно, я уехал в Штаты. Стас остался на родине. Один раз он приезжал ко мне в гости. Встречая его в аэропорту, я с удовлетворением отметил, что теперь уже вряд ли кому-то придет в голову, что мы однояйцевые близнецы (это выражение само по себе вызывало у меня чувство брезгливости, слава богу, думал я, что при этом не сиамские). Мой брат так сутулился, что казался ниже меня чуть ли не на целую голову, на нем был пиджак цвета грязной свеклы, который он, похоже, не снимал со времен выпускного вечера в средней школе, из карманов торчали мятые книжицы в мягких переплетах, рукава и спина лоснились. На улице он водрузил на нос зеленые круглые очочки, которые продавались в аптеках в период застоя. По цене 13 копеек. Для людей с аллергией на солнечный свет.
- Он тоже математик? - спросил Кевин.
- О, нет, - сказал я, - он никто. По специальности библиотекарь, но и в библиотеке он никогда не работал. Обитал то в каких-то котельных, то в сторожках. Сторожил свое вдохновение...
- Он писатель?
- Ну да. А кто нет? В той стране все были писателями.
- У нас тоже, - сказал Кевин.
- Ты имеешь в виду слэм-поэтри. Но то, что писал мой брат, было спэмом.
- Честно говоря, я не вижу разницы... Трудно было вам найти общий язык?
- Трудно? Да нет, это не то слово.
Кевин посмотрел на часы и пошел на семинар, а я сказал, что у меня разболелась голова, и остался сидеть, глядя на море.
Следующие пять дней Северное море было цвета кофе с молоком, в перерывах между докладами я бродил с кем-нибудь из участников семинара вдоль берега, если было не очень ветрено. Дойдя до конца набережной, мы шли дальше по песку, мимо пустынных холмов, кое-где покрытых рыжей травой. Если был сильный ветер, мы выбирали перпендикулярное направление и шли прямо в море - триста метров по застекленной трубе пирса, в конце которой был ресторан. Потом я улетел в Нью-Йорк, причем, едва рукав транспортера отделился от корпуса "боинга", как я уснул и проспал весь полет. Когда меня разбудил сосед, я не мог поверить, что уже прилетел, только что я еще шел по рукаву в Амстердаме. Не иначе, это были рукава фокусника, в которых исчезают, а потом появляются разные предметы. Стас пропал, - вспомнил я, потирая глаза, - попал не в тот рукав?
В компании меня правильно оценили с самого начала, когда я только пришел на "интервью", и мой словарный запас состоял из ста слов. Собственно, поэтому меня и взяли на работу, несмотря на очень плохой английский. И не прогадали: язык стал быстро развиваться, а делать эти расчеты я мог бы и левой ногой. То есть я "overqualified", но при этом никогда не показываю, что я там самый умный. Если бы я не обладал этими достоинствами, вряд ли я мог бы рассчитывать на отпуск за свой счет в таком, прямо скажем, неоднозначном случае. Я рассказал шефу, что мать моя просто сходит с ума, что я не могу не поехать. Он спросил, представляю ли я, где искать брата после того, как его не смогла найти полиция? Я ответил, что есть у меня некоторые идеи.
На самом деле никаких идей не было, просто иначе отпуск выглядел бы необоснованным. Тем более после того, как я съездил на семинар, тема которого была никак не связана с моей работой. Я вдруг поймал себя на мысли, что единственный человек, с которым я бы сейчас хотел поговорить о Стасе, - это Бруно. Я видел Бруно всего один раз в жизни, но тем не менее... Это был человек, который помог найти мою вторую половину. А если он сумел мне помочь найти вторую половину, то почему бы ему не помочь найти и первую... Ведь в утробе матери... Мысль моя некоторое время блуждала в пренатальной темноте, а потом я сказал вслух: "Бруно". Вызвать его мне таким образом удалось только в памяти, но я люблю вспоминать эту сцену, и, закрыв глаза, я увидел вагон метро. Я ехал в Квинс, все это было примерно четыре года назад. Бруно был похож на пожилого Аль-Пачино в каком-то римейке. Он приземлился возле меня, поставил на пол пакеты со всякой всячиной, какое-то время он рассматривал их сверху, а потом глянул на меня своими огромными глазами и сказал: "Здравствуйте". По-русски. Я вздрогнул от неожиданности. Меня это немного задело. Я жил в Нью-Йорке уже больше трех лет, говорил, правда, еще с акцентом... Но я ведь не сказал этому человеку ни слова... Я хотел ответить ему по-английски или вообще не отвечать, но мне вдруг стало интересно...
- Как вы догадались?
- О, это пустяки, - сказал он, - поверьте, я легко определяю и не такие вещи. Бывает, что я даже предугадываю события. Просто я давно живу в этом городе и попал в такт... Сейчас я иногда сбиваюсь... Знаете, я ведь помню Нью-Йорк совсем другим... Вот делал покупки, и думал, что это уже не тот город. Лавочки в Манхэттене были другие, они все были разные, фрукты были разные... И какие фрукты, как они пахли! Вы себе представить не можете... Сейчас там всюду одно и то же. Эти корейцы... Вы думаете: "Старый болтун", да? Знаете что? Я познакомлю вас с одной женщиной. Это очень хорошая женщина. Вот вам ее телефон. Позвоните ей. Она тоже русская.
- Что мне ей сказать? - зачем-то спросил я, уверенный при этом, что никуда звонить не буду. Мне только не хватало советов городских сумасшедших.
- Она меня не знает, - сказал он, - так что это неважно. Меня зовут Бруно, это ей ничего не скажет. Нет, я не из России, а из Польши, но знаю русский, как видите, неплохо. И еще языков пятнадцать. При том, что я нередко угадываю будущее, я мог бы очень быстро стать миллионером, но... На мне тогда будет висеть столько всякой собственности... Нет, мне не хочется... Вы просто наберите номер, а дальше все само собой произойдет. Я должен выходить. Мое почтение, - сказал он, подбирая с пола свои кульки, и вышел на следующей остановке.
С тех пор я не встречал Бруно. При этом я не уверен, что с тех пор вообще бывал в метро. Мы часто потом гадали с Диной, откуда он взялся, или - где он взял ее телефон? Предположения были разные, но ни одно из них не удалось подтвердить. Никто из ее пациентов не знал никакого Бруно. Да и пациентов-то было раз, два и обчелся. Дина терапевт и гомеопат, но тогда она еще работала полуофициально, в чужом кабинете... В конце концов мы сошлись на том, что если и не все браки заключаются на небесах, то во всяком случае у нас это произошло именно там. Бруно был небожителем. Логичнее было бы встретить его в самолете или в небоскребе, хотя... Я еще раньше понял, что весь этот город представляет собой транспонированную матрицу. Недаром же Стас (еще один небожитель) после того, как тут побывал, все время пытался описать метро. Крысы его не пугали... По его словам, они, выбегая из-под земли, быстро прикрепляют к голому хвостику полосу пушистого меха, и в парке их уже никто не боится... Но особенно Стасика завораживало то обстоятельство, что
"буквы под землей ездят на колесиках, и что они свободны... Кто? Буквы! Они там никогда не слагаются в слова!" Маршруты в нью-йоркском метрополитене обозначены буквами. Take A-train, you know. Только и всего. Есть поезда "A", "В", "С", ну и так далее. Некоторые буквы, по-моему, отсутствуют, какие не помню, но есть еще натуральные числа.
"...а перед Центральным парком буква "В" расщепляется на две одинаковые "В", как элементарная частица, как будто натыкаясь на невидимое со стороны дерево..." Стас написал целый "Лирический комментарий к карте нью-йоркского метро", снабдив его, если я не ошибаюсь, эпиграфом из Вальтера Беньямина: "В городе надо уметь заблудиться". Вот в чем у него (Стаса я имею в виду) никогда не было недостатка, так это в "энергии заблуждения"... Что бы там ни вкладывал в эти слова Лев Николаевич.
Стас вызывал умиление у моих друзей и знакомых. Эти его маленькие сборнички, отпечатанные на бумаге, которая называлась "газетной", но так похожа была на туалетную, что... Впрочем, мы же помним, что было долгие годы туалетной бумагой... Он с важным видом вручал их моим друзьям, а я разводил руками за его спиной, а когда он отходил в сторону, говорил: "Чем бы дитя ни тешилось..." Друзья сочувственно кивали. Я помню, как он распорол пуховик (
заблудился, пришлось перепрыгнуть через ограду), который я ему накануне подарил. Где-то по дороге домой с поэтической посиделки в Columbia University. Когда я на следующий день спускался в лифте, соседка, глядя на белые перья на полу, недоуменно промолвила: "What in the world was this? Homeless chicken, or something?"
Видно было, что Дина в глубине души не в восторге от того, что я, не успев вернуться, снова улетаю. Но поиски брата - это было что-то святое для нее (потому что у нее самой нет ни братьев, ни сестер), и Дина не только не возражала, но наоборот, ругала меня за то, что я не полетел туда прямо из Амстердама. Наличие у меня пусть далекого и странного (впрочем, Стас приезжал ко мне еще до нашей свадьбы, поэтому масштабов его причуд Дина знать не могла), но все-таки брата... Нельзя сказать, что мы часто о нем говорили, по-моему, всего несколько раз, но Дина всегда при этом так возбуждалась... В том смысле, что видно было, как ей это интересно и что она очень хочет сама его увидеть. Я никогда не рассказывал ей, как на самом деле выглядят наши со Стасом отношения, вообще не говорил никогда о нем так откровенно, как, например, на семинаре в Шевингене с Кевином О'Нейлом. Тут дело было не только в Стасике, был целый ряд вещей, которые мне бы и в голову не пришло обсуждать с Диной. Зачем? Все это были фрагменты хаоса, лежавшего за порогом нашего дома. Стас был одним из них. По меньшей мере. Если только он не олицетворял для меня весь хаос.
Я был рад, что не полетел в Тель-Авив из Амстердама, эти почти праздные три дня в Нью-Йорке были какими-то необыкновенными. Путешествия, недолгие расставания еще больше катализируют химические браки. Почему химические? Так просто, я сам не знаю иногда, что такое несу. Особенно когда чувствую себя счастливым человеком...
Дина проводила меня в аэропорт. Она вела машину. Я выпил за завтраком вина, чтобы в самолете меня поскорее разморило. Мы обнялись, и она еще раз повторила, что если бы не пациенты, она бы полетела со мной. После этого я пошел проходить контроль. Я летел на Юг, поэтому весь мой багаж состоял из одной большой спортивной сумки. И не такой уже большой, во всяком случае, она прошла как ручная кладь. В самолете я вздремнул, сразу после взлета. Ненадолго, а потом, как я ни старался, мне это уже не удавалось. Сначала что-то с грохотом каталось по полу, и это вызывало у меня беспокойство. Мне казалось, что это, если не гранаты, то какие-то важные для функционирования двигателя детали. Когда одна такая штуковина прикатилась мне под ноги, я поднял ее и увидел, что это бутылка водки. Точнее, это была "горiлка медова з перцем". Это поразительное слово - или даже буквосочетание - напомнило мне формулу, которая чуть не сделала Стаса математиком:
eiП = -1
- Взгляни, - сказал я ему, - две самые знаменитые трансцендентные константы, мнимая и реальная единицы, и все это в одной формуле, и кроме этого там больше ничего нет!
Я помню, что даже у этого чайника от такой красоты перехватило дыхание... Но потом он снова задышал, тяжело задышал и... Пошел сдавать экзамены на какой-то дурацкий, совершенно выморочный библиотечно-библиографический факультет Института культуры. Есть, по крайней мере был тогда, в городе такой институт, и в нем такой факультет. Компания грузин или грузинских евреев, кто их разберет, выпив не одну бутылку, горланила песни, кроме того в самолете было множество детей одного возраста, лет десяти-двенадцати, которые все время что-то друг другу кричали и чем-то бросались. О сне теперь не могло быть и речи. Я пробовал читать книгу, которую подбросила мне в сумку Дина, но это тоже не получалось. То ли обстановка не располагала, то ли книга была не в моем вкусе. Она называлась "Нервные окончания", написала ее некто Леся Палей.
Я закрыл книгу и положил ее в сеточку на спинке переднего кресла. В которой и забыл ее впоследствии. Я подумал, что лечу просто для очистки совести. Потому что если Стаса не нашла израильская полиция, то нечего и думать, что его найду я. Мама, возможно, верит, что между нами существует нематерьяльная связь, или что-то в этом роде, то есть полнейший бред, который здесь даже не рассматривается. Из Нью-Йорка я звонил тете Эте. Я говорил с ней впервые в жизни. Она была сестрой моей бабушки, но из своего родного городка они разъехались в разные стороны. Этя жила в Польше. Во время войны она была в России, она сама туда попросилась незадолго до немецкого нашествия. Ее послали в Сибирь, но через несколько лет после окончания войны выпустили обратно в Польшу, и оттуда она вскоре после известных погромов уехала в Израиль. Это было все, что я знал о тете Эте.
Чтобы поцеловать ее, мне пришлось нагнуться, с плеча у меня слетела сумка, тетя испуганно отшатнулась, но потом снова потянулась ко мне, встала на цыпочки, и я прикоснулся губами к ее щечке. За порогом аэропорта было темно, моросил дождь. Как-то трудно было поверить, что вокруг - Израиль. Ну да, у меня было некоторое сентиментальное чувство. К нам сразу же подъехало такси, водитель открыл дверцу, тетя глянула внутрь, вернулась ко мне, снова встала на цыпочки и сказала мне на ушко: "Нет, нет. С ним мы не поедем". Я перевел ее слова на язык жестов, таксист сердито захлопнул дверцу и уехал. Я спросил тетю: "Но почему?" "У него были плохие глаза, - сказала она, - да, да, не смейся, ты же ничего не знаешь. Здесь есть такие типусы..." Возле нас остановилось еще одно такси. Тетя посмотрела на водителя и прошептала мне: "Нет, с ним мы тоже не поедем. Нет, нет". Я внимательно посмотрел на тетю. И увидел, что она вписана в светлый овал. Дождь не задевал ее... Как будто одна из старых тонированных фотографий выпорхнула из маминого альбома и ожила на лету...
Тетя была чрезвычайно субтильна, но при этом не превратилась в комок, как это бывает с женщинами ее возраста. Фигурка ее была совершенно четкой, белый костюмчик подчеркивал осиную талию. Я был уверен, что в следующее такси мы сядем. Но тетя посмотрела в глаза водителю и сказала: "Нет".
При всем моем уважении к тетиной природной интуиции, благодаря которой только она и выжила в мировую войну, каждый раз вовремя перемещаясь между двумя молохами, при всем моем уважении, я, промокнув до нитки... Хлынул какой-то тропический ливень. Я крепко держал тетину ручку, опасаясь, как бы поток воды не подхватил ее и не унес. Мы стояли уже по щиколотку в воде, но и следующего таксиста тетя отвергла. "Плохие глаза". - "Вы не боитесь, что мы утонем? - воскликнул я. - Вы посмотрите что делается!" - "Нет, нет, ничего. Сейчас мы поедем". Только десятый водитель прошел тетин face control. Вокруг нас бурлила вода, такси, на котором мы наконец уехали, было длинным "мерседесом" с четырьмя рядами сидений, который больше был похож не на машину, а на подводную лодку.
Но мне бы не хотелось иронизировать по поводу тетиных странностей. Тем более что в их появлении или, во всяком случае, обострении, не последнюю роль сыграло исчезновение моего брата. Я согласился бы сыграть роль Стаса, только чтобы успокоить тетю. Это представлялось невозможным, надо было действовать другими методами. И надо было убедить тетю, что я не могу все время сидеть у нее в квартире. Этя боялась, что вместо того чтобы найти Стаса, я потеряюсь сам. Выходили на улицу мы только вместе, под большим зонтом, единственное, на что она была согласна, это отпустить меня куда-нибудь со своим сыном. Но ее сын, то есть мой очень дальний брат, все время был занят. Я его так ни разу и не увидел.
Оказалось, что всю одежду Стаса тетя выбросила в первый же день. И выдала ему взамен часть гардероба своего покойного мужа. Размер подошел. Остаток гардероба, получившийся после вычитания дяди и Стаса, я вежливо отверг. "Что, такой он был грязный?" - усмехнулся я. "Нет, ну что ты говоришь, - сказала тетя, - нет, нет. Чистюля, такой же, как ты. Я выбросила его одежду, потому что там был Чернобыль. Я слушала передачу..."
Таким образом я два дня провел в тетиной квартире. Я не очень-то этому сопротивлялся. Все время лил дождь, было довольно темно, это не располагало к путешествиям. Я отоспался, тетя вообще не будила меня, когда я вставал, тогда и вставал. Она готовила фаршированную рыбу и все такое прочее. Довольно вкусно, хотя все это сильно отличалось от того, что готовила моя бабушка и другие родственники в Харькове. Что легко объяснимо: польский рецепт приготовления той же рыбы, к примеру, совсем другой. Поэтому у меня не было такого чувства, как будто мое путешествие происходит не в пространстве, а во времени. То ощущение, что мелькнуло в аэропорту. Оно больше не появлялось. Что делать, человек я вообще довольно бесчувственный. По телефону я объяснял маме, что нахожусь под домашним арестом, и это, конечно, сильно затрудняет поиски. Пока все, что я нашел, было распечаткой со звонками Стаса, полученной тетей вместе с телефонным счетом. Мы сели с ней за стол в гостиной, и я стал читать вслух номера телефонов. Если номер был тете знаком, я его вычеркивал. Таких оказалось совсем немного. Оставшиеся номера я переписал себе в блокнот, а саму распечатку решил отнести в полицию. Возможно, полиции уже было известно, куда звонил Стас, но на всякий случай не мешало им дать эту информацию, кроме того, я все равно собирался туда зайти.
Меня принял человек средних лет, в голубой форменной рубашке с бляхами. Пилотка, заправленная в погон. Лицо его изображало лень. Или тоску. Выслушав меня, он сказал, что его зовут Шломо и повторил на своем смешном английском все то, что мне уже было известно. Последний раз Стаса видел мой родственник, почтенный человек, обладавший большими заслугами перед маленьким государством. "Вообще все это довольно странно, - сказал Шломо, - у нас все как на ладони. Я не могу себе представить, куда он мог деться". Дело, по его словам, осложнялось тем, что тетя спохватилась только через три дня. Она была уверена, что Стас живет у дяди, и то, что он даже не позвонил, глубоко ее обидело. Она позвонила сама, но только на третий день. "Конечно, в списке людей, с которыми контактировал Стас, есть люди и не такие почтенные, - сказал Шломо, - но все они видели Стаса до того, как он побывал у доктора Крайтмана". Я спросил, с кем, по его мнению, мне бы стоило поговорить в первую очередь. Следователь пробежал глазами список телефонов и сказал, что номеров несколько больше, чем людей, с которыми он общался. Он пообещал мне сегодня же восполнить этот пробел, а что касается меня, то тут он ничего не может сказать. "Говори с кем хочешь", - он пожал плечами и предложил мне сигарету. Я достал свои, мы закурили. "А со своим дядей, я имею в виду доктора Крайтмана, ты уже говорил?" - спросил он. "Нет, - сказал я, - я и не думал к нему заходить. Это дальний родственник..." - "А напрасно, - сказал Шломо, - нет, упаси бог, к исчезновению он не может иметь никакого отношения. Но тебе, - он указал пальцем, - тебе не мешает с ним поговорить. Во-первых, он очень стар. И он мог не все мне сказать, мог забыть. Во-вторых, брат братом, но тебе и самому не мешает познакомиться с таким дядей. Он богат. Стасу он подарил большую сумму денег. Может быть, подарит и тебе? А ты мне тогда поставишь бутылку, да, так говорят по-русски?" Я спросил, сколько именно дядя подарил моему брату, но следователь сказал, что этого не знает. Доктор Крайтман не смог вспомнить. Я поблагодарил Шломо за содержательную беседу, встал со стула. "Скажи, - неожиданно вымолвил он, - ты необрезанный?" - "Нет, - сказал я, - а что?" - "Да нет, ничего, - сказал он, - просто я вдруг подумал, что никогда не видел необрезанный..." - "Не может быть, - сказал я, - на такой работе?" - "Ну при чем тут работа?" - "Ну, я думал, тебе многое приходится видеть. Трупы..." - "Тоже все были обрезанные... А твой брат был обрезанный?" - "Послушай, это уже выходит за рамки, - сказал я, - тебе не кажется?" Он махнул рукой и сказал, что я его не понял. "Возможно", - сказал я. Напоследок он записал номер моего мобильного телефона, мы пожали друг другу руки, и я покинул кабинет, оставив его хозяина с тем же самым выражением лица. Лени, тоски. Может быть даже задумчивости.
Потом я говорил по телефону с Диной. Я сказал ей, что страна мне нравится, что ничего нового про Стаса я пока не узнал, что я уже скучаю и т.п. В Нью-Йорке, по ее словам, шел снег с дождем. Повесив трубку, я вспомнил, что вокруг - Земля, текущая молоком и медом. Я сел за столик уличного кафе и попросил мне их принести. Официантка принесла стакан холодного молока, я спросил, а где мед? Она растерянно улыбнулась. Рассмеялась и сказала, что теперь поняла. Но меда у них нет. Я понял, что она отнесла "honey" в свой адрес. Я спросил ее, как это будет на иврите. "Мотек", - сказала она и, улыбнувшись, устремилась к другому столику. Я вспомнил о разговоре с тетей, который произошел во время моего "домашнего ареста". Тетя высказала предположение, что виновна в исчезновении Стаса женщина. "Он влюбился! - воодушевленно воскликнула тетя Этя. - И они решили вместе скрыться. Не знаю куда. Ну почему ты так смотришь? Ты не веришь, что человек может так влюбиться? Стас может. А ты - нет, поэтому ты и не веришь". Я сказал, что не верю потому, что Стас не оставил никаких следов в книгах записей пассажиров самолетов. "Разные бывают обстоятельства", - пробормотала тетя. Глядя на посетителей кафе, я думал о том, какие это могут быть обстоятельства. И могу ли я на самом деле влюбиться? Официантка перелетала от одного цветка-навеса к другому, как пчелка, стряхивая пыльцу с очередной своей сигареты. Я бы на самом деле был не прочь... Но влюбиться?
Я сказал: "Здравствуйте, дядя Дан", несильно пожал руку и подумал, что получилось странное словосочетание. Дано... найти... Как в школьном задачнике. Лицо его было пятнистым, тяжелые роговые очки сползали с носа, как они не падали, было загадкой. По-русски дядя говорил с сильным акцентом, но свободно, в том смысле, что речь его была затруднена не только на русском. Когда он говорил по мобильному телефону на иврите, он точно так же тяжело подбирал слова. Дело тут было не в языке, а в возрасте. Возраст у дяди был вполне библейский. С моря дул ветер, стало не то чтобы прохладно... Но плавать мне уже не хотелось. Дядя вообще не собирался совершать омовения, во всяком случае, он не захватил с собой купальных принадлежностей. Мы немного посидели на набережной, глядя на мальчишек, бегущих к морю с досками для серфинга. Стоя на ногах никто из них не катался, они просто заходили подальше в море (благо везде здесь у берега мелко, можно далеко зайти и будет по пояс), ложились на доску грудью, и тогда их стремительно несло к берегу. Наперегонки с барашками, похожими на древесную стружку... Не так чтоб очень похожими... Но, по крайней мере, так писал Стас. Тогда мне показалось, что это чересчур кучеряво, да и непохоже, но сейчас, когда мальчишки на самом деле как бы строгали море... Нет, все равно непохоже, - подумал я, - впрочем, что я понимаю во всех этих "море смеялось" и "приедается все..." Во всяком случае, море располагает к игре словами... Сами барашки... а чего стоят английские прозвища волн, например "skipper daughters", "дочки шкипера"... Я спросил дядю, писал ли он когда-либо стихи. "Да, - сказал он, - и сейчас иногда пишу. Но они на иврите, а ты ведь не знаешь иврит?" Мы пошли в сторону дядиного дома на улице Дизенгоф. "Я слышал, что вы приехали сюда в 27-м году?" - сказал я. "В 24-м", - уточнил дядя Дан, при этом он остановился и провел в воздухе черту. "Вот здесь тогда был песок. Но ты все это уже слышал. "Превратили пустыню в цветущий сад", et сetera. В общем, я приложил к этому руку. Как это по-русски? Я не помню". - "Озеленение?" - предположил я. "Ну да. В этом смысле... А так, из сионизма на практике ты видишь, что получилось. Как из любой идеи. Идеи хороши на бумаге". Я не стал ничего отвечать на эти его слова. Они предназначались для местного употребления, а я был гостем. То, что меня окружало, мне нравилось. Но это ведь был взгляд туриста. И потом, у меня не было никогда никаких идей. А у дяди были, по крайней мере, у его родителей, когда они приплыли сюда... Когда мы вошли в подъезд, дядя сказал: "Минутку, я посмотрю почту". Открыл свой ящик и достал желтый конверт. В лифте он разорвал его и извлек несколько соединенных скрепками страниц. Посмотрел и перевернул их ко мне. Я увидел рисунок какого-то растения. "Ты, конечно, знаешь, как оно называется", - сказал дядя. "Нет, - сказал я, - растений, которые я знаю по имени, катастрофически мало. Не больше десяти. Как будто память моя состоит в основном из пустыни. И я никак не могу из нее выйти". Он слабо улыбнулся. "Но это могло бы войти в десятку, - сказал он, - dionea muscipula, по-русски - венерина мухоловка. Семейство росянковых. Растет в основном в болотах Флориды. Прикосновение к ней вызывает раздражение шести чувствительных волосков. Происходит складывание листа, и неудачливое насекомое..." Дядя раскрыл передо мной ладонь. И сжал кулак. "А почему вам это прислали?" - "Из университета, они все еще помнят обо мне, шлют свои статьи, зовут на семинары. Но мне что-то все это не кажется интересным", - говоря это, дядя просматривал текст, следовавший за рисунком. Мы вошли в квартиру. Гостиная была многоугольной формы, стеллажи с книгами, среди которых мне бросились в глаза тома старой "Британики". В одном углу стоял аквариум без воды, с голым каменным ландшафтом. На стенах в рамочках висела целая серия рисунков, на которых были изображены цветы с явными антропоморфными чертами. Их я где-то уже видел... "The Wall", фильм Алана Паркера. Но странно, - подумал я, - откуда они здесь... В фильме они были рисованными вставками, и теперь на стене дядиной гостиной создавали ощущение наложения миров... еще они напомнили мне аппликации, которые мы делали в младших классах к 8-му Марта... И это растение в конверте... Я вспомнил, что когда дядя спросил меня в лифте, у меня в голове мелькнуло слово "ризома".
Стас назвал меня как-то "ризомером", а когда я спросил, что это такое, он ответил: "Это - кентавр, составленный из резонера и холстомера". А вы как думали, Стас у нас был начитанный мальчик... Кентавры, оксюмороны, это же была его стихия... При этом мальчик всегда был не прочь поиграть с трансформерами... А я не знал, как выглядит ризома, и теперь, когда я разглядывал листок с венериной мухоловкой, который дядя положил на журнальный столик, у меня появилось подозрение... Совершенно беспочвенное, разумеется, ведь ризома, если не ошибаюсь, - это род корня... А не корень рода? Или может быть корнеплод? Я предупреждал дядю, что не силен в ботанике.
Дядя сказал, что у него неважное настроение, потому что накануне он побывал на похоронах своего старого друга. "Он умер на ходу... Так вот шел, и пошел, и пошел..." - дядина рука сделала несколько волнообразных движений. Мне хотелось его утешить. Ничего лучшего, чем несколько строк все той же поэзии мне не пришло в голову. Но мои цитаты дядю не интересовали. Он отмахивался от них, как от мухи. "Ни тьмы, ни смерти нет..." - начал было я. "Ну да, ну да-а-а-а", - сказал дядя Дан тоном, не оставлявшим никаких сомнений в том, что следует перейти к другой теме. Я спросил его, о чем они говорили со Стасом. "Мы долго говорили, - сказал он, - я рассказывал о наших предках, рисовал генеалогическое дерево... Еще я помню, что дал Стасу свои стихи. Я не знаю, зачем. Они на иврите. Он не знает иврит. Но взял. Сказал, что, может быть, переведет. Не зная языка? - я спросил. Он сказал, что у него есть друзья, которые сделают подстрочник. Так вот мы говорили, обо всем понемногу. Вторая мировая война, наша дивизия в составе британской армии. Я занимался стереометрической съемкой местности. Тогда это было новшеством... Я сейчас не настроен все это вспоминать. Тем более, вот только что рассказывал твоему брату. Прошу прощения, но я хочу лечь отдохнуть. Если у тебя будут еще вопросы или ты просто захочешь зайти - милости прошу". Я встал. "Погоди, - сказал дядя, - так нехорошо. Надо же тебе что-нибудь подарить". Он подошел к журнальному столику, потом к шкафу, взгляд его рассеянно блуждал по комнате. Он как-то вдруг переменился, сразу стало видно, какой это глубокий старик. "Вот, - сказал дядя Дан, - возьми на память". И дал мне пробку от бутылки. Деревянную затычку в форме белки, грызущей орех.
Было душно, я брел наугад по южному мегаполису, устало удивляясь его размерам, его жизненному ритму. Я не ожидал это увидеть в государстве, которое заочно представлялось мне игрушечным. На деле все выглядело довольно-таки убедительно. Как говорит один мой коллега: "Если это была галлюцинация, то очень хорошо наведенная". Всюду были пальмы и еще какие-то растения, будившие во мне неясные воспоминания то ли о Флориде, то ли об Адлере и Хосте... А может быть, я шел по изнанке дядиной ботанической души... Мне захотелось выпить, несмотря на жару, я примостился на стульчике к столику в открытом кафе и заказал себе виски on rocks. Рядом сидели панки. В здании на втором этаже был магазин CD, на улице было хорошо слышно, что там крутится. Песни сменялись, не успевая доиграть до конца. Играло что-то бессловесное, в духе deep-housе, а потом я услышал голос, который пел:
...lost, invisible here
Tel-Aviv and Agadir...
...tell me why you are here
I came to disappear...
Я хотел было встать и подняться на второй этаж. Убедиться, что там магазин, а не студия с караоке. Но кто-то поставил следующую песню, и я ее узнал, а заодно и этот голос. Это был Майк Стайп, из R.E.M. Ну да, рефлективные движения яблок... Воздух был по-прежнему жаркий, темнота не несла с собой ни капли прохлады. Я допил виски и вертел в руке пустой стакан, думая, заказать ли что-то еще. И вдруг увидел лицо одной своей старой знакомой. Я не очень удивился ее появлению, во-первых, потому что был еще в таком, как бы это сказать... А-а-а - махнем рукой - лучше не говорить. Да и ничего такого... Во-вторых, я был уверен, что обязательно кого-нибудь встречу в Израиле прямо на улице. Было бы странно никого не встретить. Когда она села за мой столик, я увидел, что ее лицо составлено как бы из отдельных элементов. Вроде бы тех же, что и раньше, и границ не было видно, во всяком случае, в сумерках... И все же лицо производило сложное впечатление.
Я сказал: "Ты совсем не изменилась". Видимо, это прозвучало неубедительно.
- Постарела, - вздохнула она.
- Марина, это тебе только так кажется, это...
- Ну какая я Марина?
- Прости. Но ты не изменилась, это правда.
- Ты тоже. Но у тебя склероз!
- Нет, в этом смысле я не меняюсь, склероз у меня с детства.
- Так-таки с детства...
- Да-да! Знаешь, как я в детском саду искал носок? Ищу-ищу и не могу найти. И все, и хоть ты тресни. А потом оказалось, что я надел два носка на одну ногу.
- Вообще-то это наглость - сравнивать ситуацию, когда ты назвал одну женщину именем другой, с ситуацией, когда ты надел два носка на одну ногу.
- Согласен, - сказал я, - Тамара? Ну, конечно - Тамара!
- Ты прощен. Ты давно приехал? Насовсем?
Я рассказал ей про Стаса. Она не знала, что у меня был брат.
- Послушай, а ты не шутишь? - спросила она. - Я бы такое запомнила, близнец... - она как-то странно смотрела на меня своими большими каштановыми глазами. - Мне, по правде говоря, уже надо бежать, - сказала она, - дай мне свой телефон, я хочу узнать, найдешь ли ты его.
Я написал на обратной стороне своей визитки тетин телефон и дал визитку Тамаре. Прежде чем уйти, она вопросительно глянула на меня... Но, может, мне показалось. Я нашел у себя в кармане подаренную дядей пробку и сунул ее в рот наподобие соски.
Я не сразу вспомнил ее имя, она вообще не вспомнила, что у меня был брат... Так и поговорили. Но у меня есть брат, черт возьми. Нас всегда было двое. Зачем она это сказала? Не знаешь, так молчи. И так ведь отсутствие человека, который с детства напоминал мне о множественности, создавало в тот вечер некое дребезжание бытия... Один рождает два, два рождает три, а три рождает все многообразие вещей, - кажется, так говорил один китаец. Теперь в этой цепочке зиял пробел, все запросто могло рассыпаться... Да нет, - говорил я себе, - это просто здешний воздух, этот темный зной... И потом - я ведь давно уже обходился без напоминаний. Еще до отъезда в Штаты я не так часто видел Стасика. На самом деле все реже и реже. Так что если я днем немного перегрелся на солнце, не надо во всем винить его отсутствие... Вообще откуда она взялась? Тамара? Напрягая память, я вижу ее на матрасе, расстеленном на полу в пустой квартире... Неплохая фигура... Единственная лампа, вообще-то настольная, тоже стояла на полу...
Во рту у меня была пробка от бутылки или уже сигарета, было темно, официанты (служители ночи) гонялись за остатками красок и растворяли их в черном цвете... И это тоже была всплывшая в памяти цитата. Мог он здесь остаться? - думал я. - Инкогнито? Да нет, вопрос: в принципе мог он захотеть этого? Официанты рассчитывали посетителей, те поднимались и уходили, но красок на самом деле не становилось меньше, потому что всюду горела реклама. Она и определяла палитру ночи, а вовсе не светлая одежда или волосы посетителей. Крымские наработки Стасика здесь бы не пригодились. Надо полагать. Впрочем, что я об этом знаю, - думал я, - it's not my cup of tee. But I need one, another one, really. Мне немного нездоровилось - акклиматизация, небольшой тепловой удар... Когда чай принесли, недомогание уже почти прошло, я курил и рассеянно смотрел на янтарный стакан, в котором плавали какие-то водоросли... Наверно я заказал чай с мелиссой...
Следующие три дня я провел во встречах с "олим хадашим" (новыми репатриантами) из телефонного списка. Всюду мне наливали красное кармелевское вино... Или правильно "кармельское"? По мне оно было карамельным, я давно уже не пил сладких вин. Мне трудно было представить, что может быть общего у этих радушных симпатичных людей с моим угрюмым братцем. Впрочем, все они говорили, что Стас, побывав у них один раз, больше не звонил. В двух местах меня после третьей рюмки упорно называли "Стасом", я не поправлял их, какое это в данном случае могло иметь значение? Ничего нового никто из них все равно не имел мне сообщить. В одном доме хозяин был не так радушен, по намекам, которые его жена успела сделать, пока он ходил на кухню, я понял, что у Стаса с ней когда-то что-то было...
Заиграл телефон, мама грустно спросила: "Ну что?" Я рассказал ей про работу с телефонным списком. Мама сказала, что Этя жалуется на мою невнимательность. Я был удивлен, я думал, что у нас с тетей установились прекрасные отношения. "Она ничего не говорила, но я по ее тону что-то заподозрила, стала задавать ей вопросы..." Поговорив с мамой, я позвонил тете и пригласил ее есть мороженое.
Мы встретились в городе, нашли свободный столик в открытом кафе. Пока не подошла официантка, тетя два раза пересаживалась с одного стульчика на другой. Потом она встала и попросила меня так подвинуть стульчик, чтобы она сидела в тени. На ней была белая шляпка с розочкой, вообще в тете было что-то непоправимо грациозное. Я действительно испытывал огромную симпатию к ней, только я не говорил все это словами, я не умею говорить такие сентиментальные вещи.
- Сегодня злое солнце, - сказала тетя, - оно иногда прямо светит сквозь все... Не смотри на меня так, не надо. Я знаю, что ты думаешь, что я ненормальная.
- Да нет же, - сказал я, - с чего мне так думать? Вы имеете в виду озонные дыры, это же всем известно. Правда, я не слышал, чтобы сейчас над Ближним Востоком, но вполне может быть...
- Посмотри пожалуйста, что там, - сказала тетя, - я отсюда не вижу. Вон там.
Я обернулся и увидел, что поток людей на улице остановлен, разбит на две части, с двух сторон выставлено оцепление, по образовавшейся благодаря действиям военных площадке ходит высокий человек в футуристическом костюме. Официантка принесла нам мороженое и сказала какую-то фразу. Тетя побледнела.
- Тода раба, - сказала она официантке, а потом мне по-русски: - Мы уходим. Подозрение на бомбу.
- Зачем уходить? - сказал я. - Смотрите, никто никуда не бежит.
- Я беспокоюсь не о себе, - сказала тетя, - а о Кларе. У нее только что пропал один сын.
- Это достаточно далеко, взрыв не может быть такой силы.
- Это тебе только так кажется.
Я ковырял ложечкой мороженое и смотрел на человека в скафандре. Его движения были медленными и малопонятными для меня. Как будто он делал какую-то китайскую разминку. Раз-мин-ку...
- Это робот, - сказала тетя.
- Что вы говорите, какой же это робот?
- В таких случаях всегда вызывают робота.
- Да нет же, робот совсем другой. На колесиках. Или на гусеницах...
- Это новая конструкция.
- Тетя, ну что вы говорите, какая такая новая конструкция!
- Я знаю, что говорю.
Зеленая фигура движется как при замедленной съемке. Похоже на компьютерную игру, в которую играют одновременно сотни людей. Мои свободные ассоциации не так уж свободны. Они не очень-то отличаются от тетиных фантазий. Остранение? Ну да, а с другой стороны кажется, что это человек, надевший data-helmet, data-gloves, и реальность вокруг него виртуальная. Включая всех нас. Как герой "Матрицы", он единственный движется в трехмерном стоп-кадре. В New-York Times я накануне прочел, что Жан Бодрийяр, выступая в Германии на форуме, созванном под эгидой "Сименса", сказал, что система теперь обязательно обратится против себя самой. Поэтому новые удары просто неизбежны. И что отсюда следует? - думал я. Человек (по-моему, тетя уже тоже поняла, что это человек) в скафандре делает руками жест, означающий "отбой", поток людей на улице снова приходит в движение...
Солин встретил меня на террасе возле своего офиса. Он мало изменился, рыжий, косматый, похожий на мультипликационного льва. Только на макушке теперь у него вязаная кипа. Его контора расположена на первом этаже, от зеленой лужайки Солин отделен стеклянной дверью. Оказалось, что он ничего не знал об исчезновении Стасика. Полиция с ним не разговаривала.
- Как ты меня нашел? - спросил он.
Я рассказал про список телефонов. Солин попросил показать ему этот список. Взяв у меня лист, он погрузился в его изучение, как будто это был какой-то тайный шифр. Еще в студенческие годы было известно, что Солин немного обуян "демоном всеведения" (по-моему, этот термин нам тогда подсказал Арнольд Тойнби). Теперь я имел случай убедиться, что демон не покинул Солина: изучив список, он стал, что называется, мыслью растекашеся, совсем как в старые добрые времена у него на кухне. При этом после долгого перерыва в общении мне временами было нелегко ухватить солинскую мысль. Я еще не потерял нить, пока он увязывал способ управления базами данных "Список" с "датишниками", которые дали ему заказ в рамках проекта новых исследований Торы... Все последующее я прослушал, задумавшись о своем.
- А что это за метод "Список"? - проснулся я вдруг.
- Ты не знаешь? Это же азы.
- Я до сих пор старался держаться подальше как от программирования, так и от каббалистики.
- Да? И как тебе это удавалось? Я имею в виду программирование. В наше-то время...
- Я работаю актуарием.
- А как же наука?
- А в свободное от работы время.
- Понятно. "И немножечко шью", - это называется. Стало быть, ты страховой агент?
- Не совсем.
- Бесстрашный?
- Ну, это преувеличение. Математик в страховой компании, я занимаюсь...
- Да знаю, знаю я, кто такие актуарии. Мне нравятся анекдоты про них, недавно получил целый ворох по e-mail.
- Ну вот, теперь будешь знать еще один.
- А в чем соль?
- Ну, скажем, актуарий пытается застраховать своего брата задним числом.
- Кстати, неплохая идея.
- Так что это за метод, о котором ты говорил?
- А, ерунда. Мне просто пришло в голову в связи с твоими номерами... Там сочетание некоторых чисел мне напомнило кое-что, неважно... А метод прост - при организации базы с помощью "Списка" каждый элемент содержит адрес последующего, но не того, что стоит за ним в базе, а в каком-то другом смысле, например, по модулю, если элементы надо расположить в порядке возрастания или убывания...
Рядом с солинским компьютером, кроме Торы, лежало несколько книг, по виду художественных, в основном на иврите. Плюс "Листья травы" на английском, "Госпожа Бовари" на французском... Солин ко всему был полиглотом, еще в университете. Начал он, кажется, с польского, потом был немецкий... Я взял одну книгу, пролистал, взял другую. Солин сказал, что они служат для сравнительного анализа частоты повторений.
- Хочешь еще кофе? - спросил он.
- Нет, спасибо. О чем Стас с тобой говорил? Он не показался тебе странным? Ты видел его за два дня до того, как он пропал.
- Странным? Я бы не сказал. То есть не более чем. Единственное, что меня удивило, это полное отсутствие эмоций. Мы не виделись десять лет, и вот он приходит, и так: "Приветик", как будто вчера мы с ним целый вечер сидели на кухне. Но ты и сам какой-то... Два сапога пара. Впрочем, я понимаю, что ты из-за него... Может, зайдешь вечерком, и Витка будет рада...
После десерта из фруктов со взбитыми сливками Солин предложил пройтись на пляж. Поплавать в ночном море. Хорошо снимает усталость после работы. Вита осталась дома укладывать детей, мы набросили на плечи махровые полотенца, вышли на улицу.
- По дороге посмотрим машины. Если ты не возражаешь, - сказал Солин.
Я кивнул, и мы пошли по дороге, заставленной машинами. Примерно каждая пятая продавалась, мы с Солиным останавливались, и читали объявление, приклеенное к стеклу. В конце концов мне это надоело. Солин списал данные видавшей виды "альфа-ромео", положил блокнот в накладной карман своих огромных шорт и сказал:
- Экий ты нетерпеливый. Я уже вторую неделю ищу. И не ропщу, это же важное дело...
Моря не было видно, фонари освещали только песок. Тусклый желтый свет, маленькие барханы...
- У меня дежа вю, - сказал я, протирая глаза.
- Ну правильно, - улыбнулся Солин, - потому что ты еврей.
- Нет, - сказал я, - тут что-то другое. К тому же я недавно читал, что восточноевропейские евреи - потомки не семитов, а хазар.
- Это вранье, - сказал Солин, - но если ты не веришь, что ты здесь был, тогда дежа вю означает не что иное, как переполнение оперативной памяти.
- Да ну тебя к черту, Солин. Я - человек.
- Ну и что? Если мы исследуем Божественное сознание с помощью машины, неужели ты думаешь, что человеческое не поддается...
- Не поддается, - сказал я, разоблачаясь, - такова моя вера. Хотя я, конечно, не силен в новейшей цифровой теологии, прости.
- А в ихтиологии? - сказал Солин и с шумом забежал в ночное море.
- Кого их? - крикнул я, но он уже был под водой и меня не услышал.
Когда мы пришли, Вита спала, мне было постелено на канапе в комнатке, служившей Солину кабинетом. Книги были не только здесь, но в других помещениях они перемежались с посудой, да и полки не покрывали все стены, в двух местах в коридоре они превращались в лесенки шведских стенок. Здесь же кроме книг ничего не было, книги занимали все стены от пола до потолка. Даже окна в этой комнате не было. Или оно было заставлено книгами?
- Слушай, у тебя есть Бодрийяр? - спросил я.
Солин сразу не ответил, из чего можно было сделать вывод, что Бодрийяра у Солина нет. Но он не мог так просто признать наличие таких дыр в своей библиотеке.
- Зачем тебе Бодрийяр? - спросил он.
- Я в газете читал о его недавнем выступлении, что-то о системе, которая сейчас обратится против себя...
- Вот прямо сейчас? Он это еще тридцать лет назад твердил, - сказал Солин, - причем же тут газета?
- Не знаю, там это выдают за его последнее выступление. В общем, я хотел полистать перед сном. Стасик, кстати, его любит, ты знаешь?
- Я тем более не понимаю, на кой черт Бодрийяр Стасику. Все эти симулякры. Слово-то какое. Тьфу.
- Ну правильно - это помогало Стасику симулировать мышление.
Солин усмехнулся. Он курил голландский табак "Black Сaptain". Пахло аппетитно, я попросил у него трубку. У него была целая коллекция трубок, я тоже ему когда-то дарил на день рожденья...
- Так у тебя нет Бодрийяра, - сказал я.
- Что мне делать, - буркнул Солин, - чубук тебе набивать или Бодрийяра тебе искать?
- Сначала трубку.
- Стасику зачем он нужен, ты объяснил. Ну, а тебе?
- Я же говорю, какие-то новые у него мысли. Как-то все это кажется связанным с актуальной геополитикой...
- Актуальной? Брось. Актуарий ты наш. Какие там мысли. Тем более новые... Нет у него никаких новых мыслей, поэтому он и занялся фотографией. А когда надо что-то сказать, на своем вернисаже или еще где-то, он повторяет то же, что и тридцать лет назад.
- Так бы и сказал, что у тебя его нет.
- Ты же не читаешь на французском, и что бы тебе дало, если бы у меня он был? Не думаешь же ты, что я бы стал читать его в переводе? Но погоди, я найду философский словарь, может это тебя удовлетворит. Словарю, заметь, двадцать лет. Ага, вот он, Бодрийярчик. Читаем. Та-та-та, вот... Нет, немного перед этим:
Три типа дискурсов (экономический, психоаналитический и лингвистический) пытаются замаскировать амбивалентность жизни и смерти, противопоставляя производство "отдариванию", желание - "инстинкту смерти", смысл - "анаграммам". Бодрийяр делает ставку на обратимость дара в отдаривание, обмена в жертву, времени в цикл, производства в разрушение, жизни в смерть и всякого лингвистического значения в "анаграмму". С его точки зрения, во всех сферах обратимость (циклическое обращение, аннулирование) есть одна всеобъемлющая форма. Она кладет конец линейности времени, языку, экономическому обмену, накоплению и власти. Бодрийяр выделяет три стадии социальной истории вытеснения смерти, три строя "симуляции" (так называемые "симулякры" трех порядков), параллельные видоизменениям закона стоимости: подделка социального с ее метафизикой бытия и видимости (от Ренессанса до промышленной революции); производство социального с его диалектикой энергии (труда) и законов природы (промышленная эпоха); симуляция социального с ее кибернетикой неопределенности и кода. На этой последней стадии, как считает Бодрийяр, становится возможным подрыв системы...
- Ну вот, - Солин оторвался от словаря, - могу себе представить, что бы было, если бы все это осуществилось.
- А что?
- Все превратилось бы в сплошную манную кашу. Остывшую, и с такими комками, брррр... Но по сути то же, что в газете, нет? Тут еще немного текста, почитаешь перед сном. В общем, он теперь фотограф. А это в моем понимании абсолютный нуль. Клац, клац. Тик абсолюта.
- Что-что? - удивился я.
- Неважно, - махнул рукой Солин, - хватит об этом... Скажи мне другое. Тебе не приходило в голову, что Стас мог уплыть?
- Как уплыть?
- Уплыть на корабле, на пароме, прямо из Хайфы. Полиция проверяла эту версию? Хотя я бы на твоем месте сам проверил, понимаешь, полиция вряд ли так уж серьезно будет заниматься исчезновением какого-то негражданина, у нее хватает сейчас других дел. Ты вообще ходил в полицию?
- Конечно.
- Ну и что, они нормально с тобой говорили? Не сказали что-то вроде... "А был ли мальчик?"
- Нет, следователь говорил со мной нормально. Вполне вменяемо. Я спрошу, хотя я уверен, что он проверял списки не только пассажиров самолетов, но и кораблей.
- И все же, и все же... Все надо проверить. Ты говоришь, что дядя дал ему большую сумму денег, ты даже не знаешь, какую. Он мог... Он мог, скажем, очень быстро принять гражданство, изменить фамилию, имя и улететь в качестве какого-нибудь Хаима Зеэва Това в новую страну и с новым паспортом.
- Зачем?
- Мало ли зачем. Может быть, женщина...
- Ну да, это я уже слышал.
- Или роман решил написать в полной тишине. Мы можем только строить гипотезы. При этом он может быть и в Израиле, только фамилия другая. Советую тебе поработать в этих направлениях.
На следующий день я позвонил следователю и задал ему вопросы, которые накануне возникли у Солина. Возможность принятия гражданства и смены фамилии Шломо не то чтобы исключил, просто все это уже было проверено. Что касается парома... "Там такой балаган, - сказал Шломо, - может, и уплыл. Хотя у него ведь не было визы, ни кипрской, ни греческой, никакой. Может, так и плавает туда-сюда и никуда не пристает? Ну ладно, шучу. Если хочешь, я позвоню в порт, только ты сам будешь искать его в списках, ладно?" - "Ладно", - сказал я. "Тут вот еще что, - сказал Шломо, - я звонил в Иерусалим. По телефону, который был в твоей распечатке. Там у Стаса оказались друзья, с которыми неплохо бы тебе поговорить. Стас с ними познакомился уже здесь. Я примерно представляю себе эту публику. У меня почему-то такое чувство, что они что-то знают. Может быть, то, что они знают, и не имеет к твоему брату прямого отношения, но все же... В общем, я бы пошарил в этом тумане, если бы у меня время было". Он продиктовал мне телефон, я позвонил, мне ответил мужской голос. Я попросил говорить по-английски. Мне сказали, что меня могут принять только через три дня, я их чудом застал дома, они прямо сейчас уезжают с палатками на Кинерет.
Я поехал в Хайфу, посетил порт, выслушал от служащих заверения в том, что того, чего не может быть, не может быть никогда. Все же я уговорил их сделать еще несколько запросов базы данных. Результат легко было предугадать. После этого я заехал к своим старым друзьям, проживавшим как раз в Хайфе, по правде говоря, это уже было вне всякой связи с моими поисками.
Тем более странно было узнать, что Стасик у них побывал. К тому же он забыл у них свою тетрадь! Страницы были испещрены знакомыми мне каракулями... Как это было и раньше, тут и там появлялась чайка или женский лобок, их никогда нельзя было различить в его тетрадях...
"...глотнув в Бен-Гурионе кипяченого воздуха, я почувствовал, что болото, в котором я зимой утонул, осушили, по привычке я еще то и дело покашливал, каждый раз ожидая, что рот заполнит зеленый сгусток и придется его везти до следующей остановки, и можно будет выплюнуть только при выходе из метро, но ничего этого не было, притом что город, окружавший меня, был плотным, я и сам не вызывал у себя сомнений, хотя только что, перед посадкой, мне показалось, что самолет пройдет сквозь эту землю, как перед этим сквозь слой облаков, а в феврале врач районной поликлиники, посмотрев флюорограмму, отправил меня в тубдиспансер, мне там сделали повторный снимок, и тамошний врач диагноз опроверг, а когда я спросил, что было на прошлом снимке, он сказал: "Ничего. Просто наложение теней", и я повторял эти слова вслух по дороге домой, отбрасывая сразу две или три тени, которые удлинялись, потом укорачивались, исчезали и снова росли от фонаря к фонарю, будто передавались по проводам, а я был наложением, шел по проволоке, как телеграмма, как дама, адама анаграмма, наложенным платежом, а потом этот чай со зверобоем, черный старик в Тель-Авиве, который сказал, что это строят не метро, а тоннель для тех, кто лег в чужую землю, когда придет Машиах, им придется катиться под землей, еще до этого тетя, похожая на солнечный зайчик..."
Дальше было тщательно заштриховано. Я засиделся у Голобородских, они уговорили меня остаться. Инна прекрасно выглядела, в сущности она совсем не изменилась... Если бы я увидел ее впервые, я бы подумал, что это у нее силикон, потому что грудь выглядит фантастически. Кажется, что натуральной такой не бывает... Но я-то знал, что грудь у нее была в точности такой же, когда нам еще было по пятнадцать лет... Я вспоминал, как на первом курсе Миша, прежде, чем пригласил ее на свидание, позвонил мне и спросил разрешения. Я удивился, у меня с Инной ничего не было. "А мне сказали, что вы были чуть ли не женаты", - сказал Миша. Я рассмеялся и объяснил ему, что это полный бред, просто наш учитель математики "переженил" нас всех в восьмом классе, это у него шутки были такие.
- Да, это приятные воспоминания, - сказал Миша, - ну признайся, что ты немного жалеешь.
- Я счастливо женат, - сказал я, - но жалею, конечно. Можно было на правах одноклассника воспользоваться правом первой ночи...
- Ну это ты брось! - погрозил пальцем Миша. - Что мы с ним за эти наглые слова сделаем, Ин? Мы положим его спать в гостиной, а не в комнате для гостей.
- А это у вас не одно и тоже?
- Нет. Стасик тоже спал в гостиной. Вот гляди, что тут происходило, целая битва.
Миша подвел меня к белой стене и указал на пятнышки. Это были раздавленные комары.
- Стасик признался, что почти не спал, - сказал Миша с трагической интонацией, - насекомые не давали. Он вставал, ходил по комнате и бил их ботинком. Попутно он разбил Инкину любимую вазу, ну да бог с ней, бедный Стасик, представляешь, так и не смог уснуть. Комары мало того что пили кровь, они же так жужжат над ухом... А мы с Инкой спим и ничего не замечаем... Я даже думал, что у Стасика глюки, но потом, когда он ушел, я заметил, что все стены... просто хоть побелку снова делай...
- И ты поэтому уговорил меня остаться? - спросил я.
- Да нет, ну что ты. Разве же я садист? У нас теперь есть средство. Смотри, ты будешь защищен, ты будешь спать как убитый.
- Что за средство?
- Таблетка!
- Ты решил посадить меня на "колеса"?
- Размечтался. Нет, таблетка вставляется в этот прибор. А прибор в розетку. Вот так. И никакой комар сюда не сунется. Мы проверяли. Комар носа не подточит!
- Но вы и так их не замечали... Ладно, я не такой тепличный юноша, как Стасик.
- Я не хочу средь юношей тепличных... - начал было Голобородский и задумался.
- А давай мы еще выпьем? - сказал он. - Когда еще увидимся...
- Вы вечно пикировались со Стасом, - сказал Голобородский, возвращаясь в комнату с двумя банкам