назад




- Я думаю, ты ошибаешься. - Инге подхватила поднос и пошла к дверям.
- Ты не всегда так сразу бежишь на его зов, - упрекнул ее Ури, чувствуя себя одновременно и виноватым, и обиженным.
Как только Инге отворила дверь в коридор, Ральф тут же сменил скорбный вой на радостный визг и, чуть не сбив ее с ног, восторженно бросился передними лапами ей на грудь. Инге стряхнула с себя его тяжелые лапы и позвала ласково:
- Пошли со мной, псина.
- А я? - спросил Ури - Мне тоже итти?
- Не нужно, ты его раздражаешь.
- Кого - этого? - Ури кивнул на Ральфа.
- И этого, и того. Так что лучше оставайся тут. Я тебе позвоню, если будет нужно. Только не засыпай, подожди, пока я вернусь, мы ведь не договорили.
- Что же мне пока делать, телевизор смотреть, что ли?
Инге остановилась на пороге:
- А ты подумай.
- О чем мне думать в три часа ночи?
- Я дам тебе тему для размышлений: представь себе, что Карл - тот самый профессор, радикальные взгляды которого когда-то казались мне откровением.
И вышла в темноту на колокольный зов, оставив Ури наедине с Карлом, который оказался бывшим профессором, бывшим любовником, бывшим гуру и Бог знает кем еще.

ИНГЕ


Инге еще с порога поняла, что на этот раз Отто и впрямь не в порядке, безо всякого притворства. Вообще-то за эти годы он сам приучил ее не слишком доверять его театральным спектаклям с предсмертными хрипами и закатившимися глазами, но сегодня он даже выглядел не так уж драматично - наверно потому, что страдал истинно, а не на показ. Сердце Инге сжалось от смешанного чувства жалости и вины: страсть к Ури - или любовь, или просто наваждение, кто знает? - захватила ее настолько, что она последнее время совсем забросила отца.
Пытаясь удержать его жалкую искуственную руку, слабо, но настойчиво колотящую в рельс, она несколько раз повторила утешительно:
- Все в порядке, Отто, успокойся, я здесь.
Но он, не замечая Инге, продолжал упорно отстукивать что-то короткое и незнакомое - вроде бы одно слово, которое она не смогла сразу расшифровать, хоть и привыкла схватывать налету не слишком сложные требования и просьбы отца. Поспешно закатывая рукав его ночной сорочки, чтобы измерить ему давление, она пыталась понять, чего он добивается. Выходило что-то несусветное, вроде "не нагрела" или "обгорела". Решив, что это бред, Инге мысленно отмахнулась от его настояний, тем более, что давление оказалось угрожающе высоким. Она нашла в настенной аптечке нужную ампулу и, быстро наполнив шприц, отстегнула протез, - поразительно, но именно сегодня, словно предчувствуя приступ, отец ни в какую не согласился снять протез перед сном, - перетянула культю повыше локтя резиновым жгутом и стала искать подходящую вену для укола. Она надеялась, что ей удастся приостановить развитие гипертонического криза - очень уж не хотелось тащить старика среди ночи в больницу, да и сил, честно говоря, на это не было. Пока она медленно вводила в вену лекарство, обрубок отцовской руки продолжал ритмично дергаться в ее ладони, наверняка отстукивая то же самое непонятное слово. Но после всех сегодняшних передряг у нее просто не было сил напрячься, чтобы распознать нечеткие знаки его воли.
Лекарство, слава Богу, подействовало почти сразу: уже через несколько минут веки Отто дрогнули и он открыл глаза. Взгляд, правда, был еще затуманенный, но он быстро прояснялся, да и цвет его лица начал постепенно возвращаться к норме, так что с больницей можно было, пожалуй, повременить. Наново измеряя отцу давление, которое, к счастью, тоже плавно спускалось к нормальному, Инге мучилась вопросом, связан ли этот ночной приступ с давешним спектаклем? Или просто старику уже не под силу такие торжественные выезды и многолюдные праздники?
Странно, но вид усохшего немощного тельца Отто, скрюченного под периной в нелепом изгибе, некстати вытряхнул из глубин памяти Инге полустертую временем картину из прошлого: отец, еще молодой и кудрявый, бежит по дороге вверх к замку, неся ее на плечах, а она хохочет, двумя руками держась за его протез. Неужто и впрямь было так: она была маленькой девочкой и любила его? Столько событий отдалили ее от тех дней! Почему именно сейчас память о детстве настигла ее так ощутимо, что она почувствовала на языке вкус воскресного пирога с ревенем и сливами, который пекла ее давно потерянная где-то в пути мать? Пирог нарезали тонкими ломтиками и перед тем, как отправить в рот, каждый ломтик поливали сбитыми сливками с сахаром и корицей, получалась волшебного вкуса смесь, которая ласкала небо, как песня о первой любви. Инге сглотнула обильную слюну, вызванную совершенно реалистическим вкусом пирога во рту, - с чего бы это, уж не дурной ли это знак, обращенный к ее нечистой совести, нечто вроде предупреждения о скорой смерти отца? Ей вдруг стало страшно: кто мог проникнуть в темные подвалы ее подсознания, где порой мелькала, - да, каюсь, мелькала! - коварная надежда на освобождение?
Испуганная и пристыженная, Инге прислушалась к дыханию отца. Оно было хриплым, но ровным. Кажется, можно итти спать. "Нет, нет, сегодня ни в коем случае нельзя оставлять его одного!" - сказала она вслух, наказывая себя за дурные мысли, и, как была, в нарядном платье, рухнула на неудобный узкий диванчик в углу. На секунду на задворках сознания возник образ Ури, ожидающего ее где-то там, на кухне, но и кухня, и Ури были в эту минуту так страшно далеки от нее, что видение мелькнуло и исчезло, как всплеск на волны на водной глади.
Уже засыпая Инге с неожиданной легкостью расшифровала то ускользавшее от понимания слово, которое упорно отстукивал раньше Отто: "Габриэла!" - призывал он, - "Габриэла!". Кого он имел в виду? Никого с таким именем Инге не знала. Может, это какая-нибудь таинственная возлюбленная из его прошлого?
На рассвете Отто опять застонал, заметался и снова отстучал обрубком руки по стене свой призыв к неведомой Габриэле. Однажды расшифровав это имя Инге теперь узнала его с легкостью. Пытаясь опять вернуться в непрочный сон, она с ужасом подумала о том, что, пожалуй, становится страшно оставлять отца ночью одного. Выбор был небольшой - или брать его на ночь на свою половину, что практически исключало пребывание там Ури, или приглашать ночную сиделку, а на это не было денег. В результате этих неутешительных размышлений разные противоборствующие образы замелькали на внутреннем экране ее мозга, стремительно прогоняя сон. Их было много и каждый требовал внимания: мыльная пена на губах Карла, сбривающего усы, разъяренная Марта в мокром вишневом пальто, отец с ненавистью глядящий на Ури, фрау Штрайх с ночным горшком в руке. И тут Инге вдруг осенило: фрау Штрайх, конечно же, фрау Штрайх! Как она могла забыть? Ведь и у фрау Штрайх, как у всех людей, есть имя, хоть это не вяжется с ее постным обликом, с ее недовольно поджатыми ртом и осуждающим взглядом, - и зовут ее Габриэла!
Такое имя гораздо больше подошло бы гибкой темнокудрой танцовщице с заметной примесью испанской крови, и, может быть потому, подсознательно чувствуя это несоответствие, фрау Штрайх избегала сообщать его окружающим. И все-таки Отто знал, что ее зовут Габриэла, чтобы именно Габриэлу, а не Инге отчаянно призывать в критическую минуту! Чудо да и только! На экране памяти тут же услужливо возник окруженный зеленым сиянием силуэт Габриэлы Штрайх, гневно вознесшийся после спектакля над креслом Отто, и к этому вспомнилось, что отец давненько не жаловался на свою сиделку. "Что-то за этим скрывается." - вяло подумала Инге, проваливаясь, наконец, в желанное душноватое забытье.
Разбудил ее осторожный шорох шагов, невнятный шопот и позвякиванье ложечки о фарфор. Она с трудом открыла глаза и сразу увидела темное, затянутое ровной сеткой дождя окно. Этого следовало ожидать - осень каждый год неотвратимо наступала назавтра после праздника дракона, на какое бы число ни выпадал этот праздник. Опять звякнула ложечка и, преодолевая напряжение в затылке от неудобного сна, Инге повернула голову в направлении звука. Одетый, умытый и явно довольный жизнью Отто уже сидел в своем кресле, придерживая вилкой протеза тарелку с манной кашей, из которой фрау Штрайх зачерпывала порцию за порцией и ловко отправляла ему в рот. При этом она приговаривала ласковым шопотом, каким заботливая няня разговаривает с шаловливым ребенком:
- А вот мы еще ложечку! А вот мы еще ложечку!
Инге секунду помедлила, наблюдая эти нежности. Значит, она вчера не ошиблась: между отцом и сиделкой больше не было прежнего мучительно враждебного напряжения, - наоборот, фрау Штрайх прямо-таки окутывала своего подопечного теплом и симпатией. Почувствовала ли Инге укол ревности? "Глупости! - оборвала она себя, привычно анализируя собственные побуждения - Я только рада!". И вскочив с диванчика спросила, поспешно приглаживая волосы:
- Который час?
- Скоро восемь. - ответила новоявленная хранительница Габриэла, ни на миг не прерывая заботливого снования ложечки с кашей между тарелкой и ртом Отто.
- И давно вы здесь? - удивилась Иге, поскольку, согласно договоренности, фрау Штрайх должна была приходить к восьми.
- Я сегодня поторопилась прийти, - пояснила сиделка, - потому что очень тревожилась за Отто. Сердце подсказало мне, что от вчерашнего безобразия нельзя ждать добра.
Кто бы мог подумать, что у фрау Штрайх есть не только имя, но и сердце? Охватив взглядом хлопотливые руки сиделки и ублаготворенное лицо отца
Инге заторопилась уходить:
- Ну и чудно! Раз вы уже здесь, я могу итти.
Снаружи моросил противный мелкий дождик, из тех, что тянутся порой от понедельника до субботы, не столько увлажняя землю, сколько заполняя воздух мелкими колючими брызгами. Чувствуя всю неуместность своего праздничного наряда среди унылого дождевого беспредела, Инге первым делом забежала в свинарник - ведь это надо же, так проспать! Но там прекрасно обошлись без нее - свиньи уже были чисто вымыты и хмурый Клаус смешивал в миксере их утреннее пойло. Инге хотела было шутливо почесать его за ухом, как она часто делала раньше, чтобы заставить беднягу расплыться в улыбке, но вспомнила выдумки Ури о его эротических снах, - а вдруг Ури прав, и не стоит играть с огнем? И воздержалась, ограничившись лишь дружеским кивком и вопросом:
- А Ури что, еще спит?
Клаус медленно поднял не нее глаза - они были очень светлые и такие прозрачные, что Инге порой казалось, что сквозь них можно увидеть слабые извилины его ущербного мозга.
- Ури помыл свиней и пошел готовить завтрак. - вяло пробубнил он. - Велел мне прийти через час пить кофе.
У Инге отлегло от сердца, - где-то в глубине ее души таилось опасение, что после ее ночных откровений Ури мог собрать свои нехитрые монатки и слинять. После двух месяцев работы в свинарнике денег у него уже было предостаточно, и ее часто радовала мысль, что он задерживается здесь не из-за заработка. А вот Клаус был явно не в порядке.
- В чем дело, Клаус? - спросила она, благоразумно стараясь пригасить ласковые нотки в собственном голосе. - Ты чем-то огорчен?
Клаус уставился на нее в смятении, но не смог выдавить из себя ни слова - он, как обычно, жаждал открыть ей душу, но какая-то внешняя сила останавливала его. За многие годы знакомства с Клаусом Инге хорошо изучила его порывы и запреты. Поэтому представив себе, сколько грубых шуток по поводу Хозяйки, Гнома и Дракона он услышал вчера после спектакля, она не стала настаивать, не желая напрасно тревожить его уязвимую душу, да и свою тоже.
- Ладно, поговорим потом, - с притворной бодростью воскликнула она и пошла к выходу. - Приходи пить кофе!
Пока Инге галлопом пробежала под моросящим дождиком от свинарника к кухне она лихорадочно перебрала в уме разные варианты того, что она расскажет Ури о Карле - все, ничего или часть? И если часть - то какую именно? Взбежав на крыльцо она распахнула дверь и в нос ей ударил вкусный запах корицы и горячих яблок. Ури, очень миленький в ее кружевном фартухе, колдовал над сковородкой у плиты.
- Явилась, наконец? - сказал он не оборачиваясь. - Хорош бы я был, если бы так и ждал тебя до утра.
- А ты не ждал?
- Вот именно, что ждал. Но не дождался, а так и заснул в кресле у тебя в комнате.
- Бедный ты мой, бедный, - пожалела она его. - А что ты жаришь?
- Садись к столу - узнаешь.
Но Инге к столу не села, а отпросилась сперва принять душ. После трудной ночи на коротком жестком диванчике она чувствовала себя старой лошадью с грязной нечесанной гривой. Когда четверть часа спустя она вышла на кухню, смыв с себя тоску и усталость прошедших суток, Ури сидел за столом, на котором рядом с кофейным сервизом стояла большая тарелка с зеленовато-коричневыми лепешками.
- Ну, что ты тут изготовил? - спросила Инге, втягивая ноздрями прянный аромат разгретой в оливковом масле корицы.
- Настоящие яблочные оладьи! - с гордостью сообщил Ури.
- Это что за зверь? Никогда не пробовала!
- Как так - не пробовала? Это - народное немецкое блюдо.
- Кто тебе это сказал?
- Моя мама. К каждому уроку немецкого языка, который она в меня впихивала силой, она подавала яблочные оладьи. Рецепт этих оладьев передается у нас в семье из поколения в поколение.
- Первый раз слышу. Вот картофельные оладьи с яблочным муссом - это действительно народное немецкое блюдо, но я боюсь, что концепция яблочных оладьев была разработана и реализована исключительно твоими еврейскими предками.
Инге налила себе кофе и подцепила вилкой одну оладью:
- Однако надо признать, - сказала она, распробовав кисло-сладкую упругую мякоть, - что результат получился восхитительный.
- Я рад что мои еврейские предки не подвели. А теперь, - поднял на нее взгляд Ури, - раз мы благополучно решили вопрос об оладьях, можно вернуться к проблеме Карла.
- Что тут выяснять, Ури? - внезапно потеряв аппетит Инге опустила вилку с надкушенной оладьей. Хоть она все время знала, ожидала, предвидела, что Ури снова заговорит о Карле, слова его странным образом застигли ее врасплох. - Ведь я вчера ночью все тебе рассказала.
- Все ли?
- Хорошо, что еще ты хочешь узнать? Пожалуйста, спрашивай.
- Задавайте вопросы, господин следователь. - хмыкнул Ури. - Чтобы я не сболтнула чего лишнего невзначай. Итак, начнем?
- Начнем, раз так надо. - Инге отставила подальше чашку с недопитым кофе. - Это же надо так испортить завтрак!
- Приступим к следствию по делу об исчезновении Карла... Кстати, как его фамилия?
- Фамилия? - Инге беспомощно заморгала и прикусила губу. На язык лезло вовсе не то, что надо.
- Ты что, фамилию его забыла?
- А почему бы нет? - огрызнулась она. - Уже скоро год, как я выбросила его из головы.
- О-кей, забыла, так забыла. Итак, основные данные: имя - Карл, фамилии не имеет, ученное звание - профессор... Профессор по какой части?
Этот допрос уже не выглядел шутливым. Инге встревоженно заглянула в глубь любимых, миндалевидных, зеленовато-карих глаз - их быстро заполняло зловеще разгоающееся пламя неконтролируемой ярости. Ей несколько раз приходилось наблюдать, как на него "накатывает", и она уже знала, что, если не удастся пресечь приступ в первые минуты, потом никакими средствами нельзя будет погасить эту ярость, пока она не сожжет дотла все его душевные рессурсы.
- Специалист по сравнительной антропологии, - очень ровным голосом сказала Инге, стараясь приглушить пульсируюющие вспышки его раздражения.
-Итак, продолжим: ученное звание - профессор сравнительной антропологии, трудовой статус - наемный рабочий, узкая специализация - забой свиней. Убедительно ли это звучит с точки зрения сравнительной антропологии?
- Послушай, - начала Инге неторопливо, чтобы выиграть время, пока она потихоньку, стараясь не спугнуть Ури, отодвигала свой стул от стола. Ей уже было ясно, что о полной откровенности не может быть и речи. - У людей ведь бывают разные обстоятельства.
- Именно эти обстоятельства мы и стремимся выяснить в ходе настоящего расследования, не так ли?
Инге вышла из-за стола, осторожно прошла за спину Ури и остановившись за его стулом начала массировать ему затылок и плечи, чтобы хоть слегка уменьшить напряжение его готовых к атаке мышц. Он нетерпеливо стряхнул ее руки:
- Я хочу понять, почему профессор сравнительной антропологии покинул светлый храм науки для того, чтобы забивать здесь свиней и выгребать свиное дерьмо?
"Главное, не переборщить" - приказала себе Инге, понимя, что Ури достаточно чуток, чтобы уловить даже мелкий оттенок фальши. Она опять легко, едва касаясь, пробежала пальцами по его затылку и на этот раз он ее не оттолкнул - он, небось, сам боялся надвигающегося приступа и жаждал его избежать.
- Ну, свиней забивать он просто любил, возможно из врожденного садизма. - бросила она Ури огрызок правды, чтобы ослабить его подозрительность. - А насчет остального... Тебе ведь Клус цитировал его речи, чего же тебе неясно?
Он - типичный психопат-мятежник, который ни с кем и нигде не может долго ужиться.
- Что значит, ни с кем? - мышцы на спине Ури слегка расслабились и голосовые связки, наверно, тоже, потому что из голоса его стали потихоньку исчезать металлические нотки. - С женой и детьми, что ли?
- С женой и детьми тоже. Но главное, с университетским начальством. - с облегчением подтвердила Инге, чувствуя, что на этот раз ей, кажется, удастся мирно уладить этот скользкое дело.
- Ты хочешь сказать, что его выставили из университета? Из какого
"Ну, быстрей, быстрей соображай!" - скомандовала она себе, вкладывая все свое искусство в кончики пальцев. И ответила небрежно, как об обыденном:
- Из многих. Из одних выставили, из других сам ушел.
- А жена тоже его выставила или он сам ушел?
- На этот счет у него были разные версии. Иногда он говорил, что сам ушел, а иногда, что ему настойчиво предложили убираться.
- И какой из них ты верила?
Это был уже совсем человеческий разговор, и в таком разговоре у нее на руках были все карты.
- А мне было все равно. Главное, что он убежал ко мне!
- Ты так его любила?
"Как пишут на коробках с бокалами?" - пронеслось у нее в голове - "Что-то вроде, осторожно, стекло!". И она протанцевала слово за словом, словно на пуантах по столу среди хрупких бокалов:
- Сначала - очень любила. Зато тем сильней его разлюбила. Потом.
- Когда это - потом?
- Ну, когда он поселился здесь и я стала жить с ним рядом. До того мы ведь встречались только урывками. Так что каждая встреча была праздником. А тут у нас пошла обыденная жизнь, а в обыденной жизни ему не было места.
- Ты у него училась, что ли?
- Да нет, я ведь училась в Гейдельберге. А он никогда там не преподавал.
- Откуда мне знать, где ты училась и где он преподавал? - рассердился Ури. - Ты ведь только вчера об этом проговорилась.
- Если тебе интересно, я все расскажу тебе подробно, - тихо ответила на этот справедливый упрек Инге, вся - воплощенная кротость.
- Прямо так-таки все расскажешь? Например, какую роль сыграл Карл в твоей знаменитой ссоре с профессоршами из Верхнего Нойбаха?
От этого вопроса Инге просто опешила.
- При чем тут моя ссора с профессоршами?
- Но такой человек, как твой Карл, уж наверняка не должен был пропустить этих милашек!
- Ты что, думаешь, я не поделила Карла с этими лесбиянками? - засмеялась Инге с облегчением. - Ты ошибся, они даже не были знакомы. А жаль, они бы слушали его речи с восторгом.
- Чего ж ты их не познакомила?
Инге принялась машинально разминать вилкой душистую яблочную массу:
- Карл последнее время стал страшный нелюдим, - сказала она после долгой паузы. - Он ведь со всем миром рассорился и всех, кого мог, отверг: жену, детей, студентов, университетскую братию, всех, кроме меня. А уж наших сытых радикалов он и вовсе знать не хотел.
- Почему, ведь он с ними даже не был знаком?
- Он презирал их за их сытое благополучие. Ты же вчера видел их виллы?
- Да, впечатляющие домики! Не бедные.
- А он считал, что они из идеологических соображений должны бы были жить в бедности.
- А действительно, из каких соображений эти профессора свили свое прелестное гнездо в вашем медвежьем углу?
Слава Богу, - подумала Инге, с удовольствием возвращаясь к оладьям, - кажется, он отвлекся от Карла и направил свой интерес в другом направлении. Тут она могла позволить себе полную откровенность:
- Недавно тут неподалеку построили большой университет. В промышленном городке, километрах в двадцати пяти отсюда. Городишко сам по себе неплохой, но скучный, серый, лишенный красот, а кроме того сегодня модно жить на природе. Вот тамошние профессора и выбрали наш Нойбах - именно за то, что это медвежий угол. Сперва один купил участок, потом еще два, а потом все гуртом повалили...
В дверях без стука возникла фигура Клауса. Он не входя топтался на пороге, и тонкие губы его жевали воздух в неловкой попытке выразить что-то непривычное, но важное. Инге глянула на часы - его время пить кофе еще не наступило.
- В чем дело, Клаус? Что-то случилось?
- Эти ...профессорши.... - выкрикнул он, наконец, - из Верхнего Нойбаха!
Слова его прозвучали столь естественным продолжением их разговора, что Инге на мгновение показалось, будто Клаус тоже решил принять в этом разговоре участие. Она терпеливо дождалась, пока Клаус немного успокоится, после чего спросила:
- Так что ты хотел сказать о профессоршах?
Клаус глубоко вдохнул воздух и сказал запинаясь:
- Приехали. Там, у ворот. Там, на красной машине.
Инге резко оттолкнула тарелку:
- Что ты мелешь? Кто приехал?
Клаус испуганно пятясь тыкал пальцем в сторону ворот:
- Они, обе. Там, у ворот. На красной машине.
Инге вышла на крыльцо и глянула туда, куда указывал палец Клауса:
- О, Боже!
- Что, действительно они?
- Они. На красной машине. Что им тут понадобилось?
- Они что, никогда у тебя не бывали?
- Тысячу лет назад, до ссоры. - От ворот донесся пронзитнльный звон колокольчика. - Что же делать? Притвориться, что мы не слышим?
Колокольчик трезвонил с неотступной равномерностью и Инге стало ясно, что никакое притворство не поможет.
- Иди, открой им, Клаус, - обреченно сказала она. - И пригласи в дом.

КЛАУС


Потому что мамка говорит неправду, вот! Я так ей и сказал и нечего сразу драться. Я бы тоже мог ей вмазать, если бы захотел, я сильней ее. Я бы мог схватить ее за руки, - нет, это не выйдет, она будет пинать меня ногами, - я лучше скручу ей руки сзади за спиной одной рукой, как Ури меня учил, когда показывал приемы, но она может начать лягаться, так что надо стоять от нее сбоку, и тогда ей будет трудно меня лягнуть. Она, конечно, станет вырываться, но я сильней и могу сделать ей больно, чтоб она знала, как врать. Чтоб она знала! Чтоб знала! Чтоб знала!
Ну вот, из-за нее я сломал руль на своем велосипеде! Теперь придется катить его в гору до самого замка, там мы с Ури его починим. Ури может что угодно починить, фрау Инге говорит, что у него золотые руки. Но я много раз об него ударялся, когда он учил меня приемам, и точно знаю, что они совсем не золотые, обыкновенные руки, как у всех. И мамка все врет, когда говорит, что он не такой как все люди, а исчадье зла: мы когда ходили с ним в карьер за камнями, он подошел к дереву пописать, а я пошел за ним посмотреть, и ничего там, куда он писал, не случилось. А мамка говорила, что там все должно было почернеть и превратиться в пепел.
С тех пор, как мамка стала часто ночевать у тети Луизы, она начала здорово завираться. А вчера после праздника она совсем обалдела. Привела зачем-то в дом пьяного булочника Петера и они среди ночи стали пить пиво и рассказывать друг другу, как они здорово проучили фрау Инге - чтоб не задавалась. Они так громко хохотали, что я никак не мог заснуть. Я терпел, терпел, но конце концов не выдержал и заорал, чтобы они перестали шуметь, потому что мне надо рано вставать на работу. И тут мамка совсем взбесилась и пошла врать, и пошла - будто мне фрау Инге дороже родной матери, потому что она меня околдовала приворотными травами, которые у нее в шкафу за стеклом. И что она, мамка, еще до этих трав доберется и расскажет о них кому надо, а потом понесла такое про Карла и про Ури и даже про Отто, что я не выдержал, схватил велосипед и поехал в замок. Лучше я открою калитку своим ключом и лягу спать на полу в кормовой, - у меня там есть старое одеяло и матрац, - чем слушать ее вранье. Я думал, что мамка пожалеет, побежит за мной и станет просить, чтобы я не уезжал среди ночи, но она только погрозила мне вслед кулаком и крикнула:
- Ну и катись к своей ведьме, раз тебе у родной матери плохо!
Я так не нее разозлился, что сперва даже не заметил, как начался дождь. Я почувствовал, что за шиворот течет, только когда руль вдруг отломался - не помню, как я его своротил, я все время думал про мамкину шею, какая она белая и жирная. И вот теперь из-за нее я должен катить велосипед в гору одной рукой, а в другой нести руль, так что даже нечем заслониться от этого противного дождя. Ужасно не люблю, когда начинается осень - скоро темнеть начнет совсем рано и на дороге всегда будет стоять туман, а у меня от этого тумана мозги будто склеиваются в голове и я начинаю на всех сердиться. Иногда даже на фрау Инге.
В замке никто не заметил, что я пришел, хотя в спальне фрау Инге все еще горел свет. Я подумал, что она там делает до самого рассвета, и прокрался к окну заглянуть - а вдруг мамка не врет и она и вправду там ворожит, чтобы все в нее влюблялись? Мне сначала показалось, что в комнате никого нет, а потом я увидел чьи-то ноги в ботинках, и тогда я прижался носом к стеклу, чтобы получше разглядеть, кто там сидит, но это оказался просто Ури, - он почему-то спал в кресле одетый, а фрау Инге нигде не было видно.
Тут мне тоже страшно захотелось спать, так что я с трудом дотащился до свинарника и повалился в кормовой на матрац, даже одеяло не стал доставать.
Но только я заснул, как следом за мной явился пьяный булочник Петер и стал поливать меня пивом из большой кружки, - такая кружка во время праздника висит над входом в палатку певческого ферайна, в котором Петер председатель. Пиво лилось мне в уши и за воротник, так что мне в конце концов пришлось открыть глаза и тут оказалось, что это вовсе не Петер, а Ури - поливает меня водой из шланга и смеется.
- Просыпайся, а то все на свете проспишь. Даже фрау Штрайх уже пришла, а ты еще дрыхнешь,- сказал он мне совсем не сердито, он очень редко на меня сердится, не то, что другие. - А почему ты спишь здесь, а не у себя дома?
Я не знал, как ему объяснить, почему я сплю здесь, а не дома, - не мог же я ему рассказать, что говорила мамка о нем и о фрау Инге, но он сам догадался и похлопал меня по плечу:
- Из-за мамаши, да? А ты плюнь и разотри, вот так, как я, - он плюнул себе под ноги и растер плевок каблуком. - У меня ведь с моей мамашей тоже есть проблемы, не только у тебя.
Я очень удивился, мне и в голову не приходило, что у Ури тоже есть мамка как у других. Пока я удивлялся, Ури взял свой шланг и пошел к дверям. На пороге он остановился и направил струю из шланга на какую-то грязную точку на стенке:
- Но это не самые страшные проблемы, они смываются потоком времени, как грязь со стены.
С Ури иногда бывает, что он заговаривается - возьмет и скажет что-нибудь невнятное, вроде стихов, которые мы проходили в школе, когда я еще туда ходил. Ури обернулся, посмотрел на меня и, конечно, сразу увидел, что я ничего не понял.
- Ты можешь повторить то, что я сказал? - спросил он.
Повторить-то я точно мог, хоть и не понял.
- Но это не самые страшные проблемы, они смываются потоком времени, как грязь со стены. - сказал я быстро.
- Цены тебе нет, Клаус, - засмеялся Ури и начал мыть подстилки под свиньями, а я взял морковку из ящика на полу и стал грызть.
- Ты, небось, голодный, - сказал Ури. - Я сейчас тут домою и пойду готовить завтрак. Так что приходи через час пить кофе.
Ждать целый час было трудно, очень бурчало в животе, но я погрыз еще немножко морковки и стал придумывать, что Ури может приготовить на завтрак. Пока я смешивал в миксере корм для свиней, у меня в перед глазами проходили разные замечательные картины, вроде сосисок с капустой или шмальценброда с картофельным салатом. Потом среди этих картин появилось лицо фрау Инге, - я так размечтался про завтрак, что даже не заметил, как она вошла. Она почему-то была в том самом нарядном платье, в котором она вчера ходила на праздник, глаза у нее были усталые и волосы не причесаны. Я вспомнил, как Ури ночью тоже спал в кресле одетый, и мне стало казаться, что у них что-то случилось. Тем более, что фрау Инге не улыбалась, как обычно, а смотрела на меня как-то недобро, - наверно из-за мамки. Я только не мог понять, как она узнала, какие ужасные вещи мамка плела про нее ночью Петеру. Но это было неважно, - важно было, что она про это знает и сердится за это на меня.
Она что-то сказала, - я не расслышал, что, - и быстро ушла, и я совсем расстроился, потому что не знал, итти мне к ним завтракать или нет. Я стоял и все крутил, и крутил в миксере похлебку для свиней, хотя она давно уже была готова, и с трудом удерживался, чтобы не заплакать. Как-то вдруг получилось, что никто-никто на свете меня не любит: мамка отпустила меня среди ночи и не попросила остаться, а фрау Инге все равно сердится на меня из-за мамки. И даже к Отто я не могу пойти, как раньше, чтобы все ему рассказать: Отто теперь стал дружить с фрау Штрайх больше, чем со мной, и совсем не радуется, когда я к нему прихожу. Мне даже иногда кажется, что он хочет, чтобы я поскорей ушел.
Тут кто-то налетел на меня сзади и больно ударил под коленки, так что я чуть не упал. Это был мой друг Ганс и мне стало стыдно, что я про него совсем забыл, а ведь он один-единственный меня любит. От этого я огорчился еще больше, потому что мой Ганс за последнее время здорово вырос и я теперь ужасно боюсь, как бы фрау Инге его не зарезала, когда у нее будет большой заказ из колбасной фабрики. Я все время собираюсь попросить ее, чтобы она его вообще не резала, а оставила на развод - у нее есть такие кабаны на развод, они живут в отдельном загоне, их не режут, а кормят специальной едой и запускают к свиньям, когда у маток течка. Карл любил говорить, что у него руки чешутся их всех перерезать, потому что они типичные представители класса паразитов. Но мне все равно, пусть Ганс будет паразит, только бы фрау Инге оставила его жить в свинарнике, чтобы мне было с кем дружить.
Я повез тележку с кормом в свинарник, а Ганс с радостным хрюканьем побежал за мной. Когда я разливал пойло по кормушкам, я подумал, что просить фрау Инге про Ганса не поможет, потому что вспомнил, как она велела, чтобы я прекратил нежничать с Гансом - она так и сказала
"прекрати с ним нежничать, а то ты создаешь моральную проблему ". Я не знаю, что такое "моральная проблема", а когда я спросил про это у мамки, она шлепнула меня по губам и сказала, чтобы я не умничал. Наверно, она тоже не знает, но это точно что-то плохое.
Я решил не рассказывать Гансу про эту моральную проблему - зачем его пугать, что его каждый день могут зарезать, если я все равно не могу его спасти? Я просто присел возле него на корточки и начал чесать его за ухом и тут вдруг громко зазвонил колокольчик у ворот. Я очень удивился, потому что фрау Инге не говорила, что она кого-то ждет, и пошел посмотреть, кто бы это мог быть. На улице моросил противный холодный дождик, из-за которого было трудно разглядеть, кто стоит у ворот в длинном прозрачном плаще, но это точно был кто-то незнакомый. Рядом с незнакомой фигурой в длинном плаще был припаркован незнакомый темно-красный Оппель. Я нарочно шел к воротам медленно, чтобы сперва рассмотреть, кто это приехал - фрау Инге не любит, когда я открываю чужим. Сейчас еще не так, а когда у нас жил Карл, так она просто запрещала мне открывать вотрота.
Но когда я подошел ближе, я увидел, что это вовсе не незнакомые люди, а две профессорши из Верхнего Нойбаха, как раз те самые, которые поссорились с фрау Инге из-за начинки лукового пирога. Они очень друг на друга похожи, только одна красивая, а вторая страхолюдная. Страхолюдная звонила в колокольчик, а красивая выглядывала из Оппеля и кричала страхолюдной:
- Звони, звони еще, Доротея, она точно дома!
Потом она заметила меня, - я как раз остановился, чтобы решить, открывать им или нет, - и начала махать мне изо всех сил:
- Отвори ворота, Клаус, мы знаем, что фрау Инге дома!
Я очень испугался - откуда она могла знать, что меня зовут Клаус, разве я был с ней знаком? И я не стал им открывать, а побежал к фрау Инге сказать, что кней приехали те самые профессорши из Верхнего Нойбаха. По дороге я вспомнил, как один раз мамка и Эльза мыли посуду на кухне и думали, что я не слышу, так они говорили про этих двух такое, такое, такое! - нет, я ни за что не мог бы это повторить.
В кухне было тепло и пахло чем-то вкусным, но фрау Инге не позвала меня есть, а спросила, зачем я пришел. Когда она услышала, какие гости явились к ней в красном Оппеле, она нисколько не обрадовалась. Она сперва сомневалась, впускать их или нет, но они все не унимались и трезвонили в колокольчик как ненормальные. Так что она велела мне пойти и открыть им калитку.
- Ничего не поделаешь, - сказала она, - они дамы настырные, они будут стоять у ворот, пока мы их не впустим.
Но я все не уходил и топтался на пороге, потому что не знал, возвращаться мне на кухню или нет, и слышал, как Ури спросил:
- А почему их называют так коллективно - "профессорши"? Они что, профессорские жены или сами профессора?
- Кто как, - ответила фрау Инге. - Твоя прекрасная Доротея - и жена, и профессорша, а Вильма - только профессорша.
Я подумал, что мамка опять наврала, потому что раз у одной из них есть муж, значит того, что они тогда с Эльзой плели, быть не может. Тут фрау Инге заметила, что я все еще не ушел и сказала:
- Иди уже, наконец, впусти их, Клаус, и веди их прямо сюда, не давай им болтаться по двору и все разглядывать. Небось они за тем и явились без приглашения.
И мне сразу стало очень весело и хорошо - я ведь знаю фрау Инге: уж если я приведу этих профессорш на кухню, так она и мне даст поесть. Поэтому я улыбался, когда отворил им калитку, и страхолюдная сказала красивой:
- Ну вот, Вильма, а ты говорила, что она нас не впустит. Причем, ты заметила, что этот идиот к ней ушел хмурый, а от нее вернулся с улыбкой?
Она хоть и профессорша, а тоже, как все, думает, что при мне можно что угодно сказать про меня. Но я не стал рассказывать страхолюдной Доротее, что я о ней думаю, а просто посторонился и молча пропустил ее во двор. Красивая Вильма за нею не пошла, а крикнула мне, нельзя ли открыть ворота, чтобы она въехала во двор на машине. Но я притворился, будто не понимаю, чего она хочет, - раз они считают меня идиотом, пусть им будет хуже, - и сделал вид, что собираюсь запереть калитку. Так что Вильме пришлось быстренько припарковать свой Оппель за воротами и поспешить за мной.
Пока я вел Вильму и Доротею к замку, они ширяли глазами во все стороны, а у входа в старую башню отстали от меня и начали о чем-то шептаться. Тогда я сказал им, чтобы они не останавливались и шли за мной.
- Куда ты так спешишь, Клаус? - спросила красивая Вильма. - То ты полчаса не открывал, а теперь бежишь, будто с цепи сорвался.
- Теперь он бежит к своей хозяйке, - сказала страхолюдная Доротея и обе они противно засмеялись, непонятно над чем.
Мы вошли в кухню, Ури там уже не было, а фрау Инге стояла у стола и составляла тарелки и чашки на поднос. Я остановился в дверях и сказал:
- Вот они. Обе.
- Добрый день, Инге, - сказала Доротея с порога.
- Добрый день, Инге, - сказала Вильма и протиснулась между Доротеей и мной.
- Добрый день, - сказала фрау Инге, положила на поднос вилки и ножи, поставила поднос на стол и стала молча ждать, что будет дальше. Бедные Вильма и Доротея никогда раньше не бывали в нашем замке и еще не знали, как трудно вынести молчание фрау Инге. Но они быстро узнали и затрепыхались, как форели на сковородке, когда мамка приносит их по воскресеньям от пьяницы Эрвина из Крумбаха и жарит на обед.
- Вы, наверно, удивляетесь, Инге, что мы пришли к вам.... - заторопилась Вильма.
-... и даже не позвонили перед тем, как прийти! - подхватила Доротея. - Но мы боялись, что вы не захотите нас видеть...
- ... после всего....
- ... после нашей нелепой ссоры из-за этой начинки...
- ... это наша вина, мы признаем...
- ... не правда ли смешно, интеллигентным людям ссориться из-за какого-то пирога...
- ... стыдно перед простыми людьми...
- ... и мы решили исправить...
Они, видать, уже совсем замучились перебивать друг друга, но фрау Инге продолжала молчать. Они немножко помолчали все вместе, а потом Вильма и Доротея начали все сначала, - куда им тягаться с фрау Инге, она любого может перемолчать!
- ... Так мы решили прийти...
- ... простите, что без звонка...
- ... но мы боялись, что вы не захотите ...
- ... после всего....
- ... это наша вина, мы признаем...
- ... не правда ли смешно, интеллигентным людям ссориться из-за какого-то пирога...
Тут фрау Инге, наконец, надоела их болтовня и она сказала хмуро, без улыбки:
- Может, вы выпьете по чашечке кофе?
Обе задрыги - и красивая, и страхолюдная, - так обрадовались, будто две недели уже кофе не пили. Они прямо побежали к столу, с которого фрау Инге стала убирать поднос с грязными чашками, чтобы поставить туда чистые. А я продолжал стоять на пороге, потому что не знал, что мне делать - уходить или оставаться. Тут фрау Инге, наконец, меня заметила, Раньше эти две настырные дамы - надо будет спросить Ури, что такое "дамы", он, конечно, знает, - так ее уболтали, что она про меня вообще забыла.
- Боже, Клаус, - мне она улыбнулась, не то, что этим задрыгам, - ты ведь сегодня не завтракал! Иди сними сапоги и садись к столу.
Страхолюдная Доротея наклонила голову к плечу и стала похожа на кривой торшер, который стоит в спальне у фрау Инге:
- Видите ли, дорогая Инге, мы бы хотели поговорить с вами наедине.
Фрау Инге высоко подняла брови:
- Что-то серьзное?
Доротея открыла рот и хотела, наверно, сказать, что да, серьзное, потому что Вильма наступила ей на ногу под столом, - мне с порога хорошо было видно, как одна грязная кроссовка прижала носком другую грязную кроссовку - тогда Доротея закрыла рот и ничего и не сказала. А я пошел на крыльцо снимать сапоги. С крыльца я увидел Ури в рабочем комбинезоне: он возился с красными камнями, которые приготовил когда-то Карл, чтобы пристроить добавочную комнату к боковой стене свинарника, где второй выход. Ури помахал мне издали, чтобы я подошел поближе. Мне уже очень хотелось итти завтракать, но Ури снова позвал меня, так что пришлось спуститься с крыльца и подойти к нему.
- Ну, как там наши гостьи? Зачем пожаловали? - спросил он.
Я немножко подумал и ответил:
- Наверно, чтобы пить кофе.
Ури засмеялся и опять объявил, что мне цены нет. Не знаю, может, он хотел этим сказать, что за меня никто ничего бы не заплатил, - ну и не надо, пусть не платят!
- Ладно, иди есть. Только обязательно запомни все, о чем они там будут говорить и расскажи мне, ладно?
Я сказал "Ладно, запомню." и вернулся на кухню - фрау Инге уже налила кофе своим гостьям и поставила чашку и бутерброды для меня. Я был такой голодный, что сразу набросился на бутерброды и сперва прослушал, о чем говорили за столом. Когда я прожевал первый бутерброд и взялся за второй, я вдруг услыхал мамкино имя:
- ...должны отреагировать на злобные инсинуации Марты. - говорила Доротея про мамку на незнакомом языке.
- Т-с-с! - зашипела Вильма и показала глазами на меня. Доротея посмотрела на меня, но по-моему, не увидела, потому что глаза ее были затянуты какой-то блестящей пленкой, в которой отражался маленький-маленький я и маленькая-маленькая фрау Инге с кофейником в руке.
- На что тут реагировать? - спросила фрау Инге уже по-немецки.
- Но ведь нельзя допустить, чтобы эта... - начала Доротея, но Вильма опять зашипела и показала глазами на меня.
- Нет, так невозможно разговаривать. - сказала Доротея и взяла с блюдца свою чашку с кофе, к которой она до сих пор не прикоснулась. - Мне кажется в этом замке есть достаточно комнат, где можно было бы обсудить этот вопрос без помех.
Фрау Инге налила мне кофе и поставила кофейник на стол:
- О чем тут еще говорить? Все и так ясно. - сказала она устало и я вспомнил, что она всю ночь бродила где-то в своем парадном платье, пока Ури спал одетый в кресле в ее спальне.
- Как это, не о чем говорить? - расплескав мой кофе красивая Вильма вскочила из-за стола и начала нервно шагать по кухне. - Мы сюда специально приехали, чтобы предложить вам свою помощь!
Мне показалось, что и на ней, и на Доротее надеты те же самые мятые майки, в которых они были вчера на празднике, - может, они тоже спали в одежде? Наверно, вчера была такая ночь, что всем пришлось спать в одежде. Интересно, а мамка и булочник Петер тоже так и заснули, не раздеваясь? До нет, я свою мамку знаю, она хоть кого заставит раздеться!
- Хотела бы я знать, над чем ты смеешься, Клаус? - сердито спросила Доротея - Что ты нашел смешного в моих словах?
По-моему, она страшно разозлилась, а я удивился, чего она ко мне привязалась, - я в это время представлял себе мамку и булочника Петера без одежды и даже не заметил, что Доротея что-то сказала.
- Оставьте его, - вступилась за меня фрау Инге, он вас даже не слышал, он думал о своем, правда, Клаус?
Я всегда удивляюсь, как она до всего догадывается?
И тут я вспомнил, что обещал пересказать Ури весь их разговор, а сам почти все прослушал. Я решил: пусть будет не сначала, но все, что они скажут теперь, я постараюсь запомнить. Я взял с тарелки третий бутерброд - он был с сыром, а я сыр не очень люблю - и стал медленно его жевать, делая вид, что я вовсе не слушаю. Я и на самом деле не слушал, а только запоминал, - это гораздо легче. Когда я запомнил столько, что голова у меня начала лопаться, я быстро проглотил последний кусок сыра, сказал "Спасибо", встал из-за стола и направился к выходу.
- Слава Богу, наконец можно будет поговорить спокойно. - сказала Доротея, когда я выходил.
Я надел сапоги, подошел к Ури и стал смотреть, как он укладывает камни. Руки его так и летали: сперва он наливал толстый слой цемента, потом клал на него ровный ряд камней, тесно прижимая один к другому, потом заливал в щели еще цемента и разравнивал его мастерком. Он почувствовал, что я стою за его спиной, и обернулся:
- А, Клаус! Ну как, поел? Можешь рассказать, что ты там услышал?
Я глубоко вдохнул воздух и сказал, что могу, только быстрей, пока я не забыл. Мне очень хотелось, чтобы Ури был мной доволен: до сих пор все, кому ни лень, меня ругали, и только он заметил, что я могу запомнить и повторить какой угодно разговор. Он даже говорит, что такой памяти, как у меня, он не встречал у самых умных людей. Иногда он читает мне страницу из какой-нибудь ученой книги и я ему эту страницу повторяю, хоть часто ни слова не понимаю, а он следит по книге, правильно я повторяю или нет. Почти всегда я повторяю все слово в слово и тогда Ури восхищается, хлопает меня по плечу и говорит, что я - настоящий органический магнитофон! Мне очень нравится, когда он так говорит - ведь до сих пор никто никогда мной не восхищался.
Ури положил мастерок, скомандовал "Начинай!" и я начал:
- Нельзя допустить, чтобы такой клеветнический выпад остался безнаказным!
- Я совершенно не понимаю, о чем идет речь.
- Зачем вы так говорите, Инге? Вы прекрасно знаете, о чем я говорю!
- Понятия не имею!
- Мы понимаем, что вам неприятно и уважаем ваши чувства, но ...
- Бред какой-то! Какие чувства?
- Этот гнусный спектакль!
- Мы, к сожалению, опоздали и не видели начала,...
- ...но нам рассказали, как эти люди издевались над вами и над вашим больным отцом.
- Мы опоздали, а то бы мы ни за что не допустили такого издевательства...
- Да с чего вы взяли, что речь шла о нас с отцом? Ведь имен никто не называл!
- Ну и что? Аналогия была такая порзрачная, что и без имен все поняли намек.
- Да не было никакого намека! Вы что, хотите, чтобы я самолично узнала себя в героине деревенского балагана?
- Вы просто выворачиваете все наизнанку!
- Это вы выворачиваете, а не я! И вообще, что вам за дело до наших деревенских дрязг?
- Мы такие же жители этой деревни, как и вы!
- Доротея даже член местного совета!
- Такие же, да не совсем! Моя семья владеет этим замком с шестнадцатого века.
После этих слов я замолчал. На лбу у меня выступил пот и стал заливать глаза.
- Ты все это прямо так сходу запомнил? Ты гений, Клаус! - восхитился мной Ури. - Давай дальше.
Но я не мог дальше, я сел на камень и сказал "Все!".
- Все? - огорчился Ури. - Жалко, прервалось на самом интересном месте.
Я тоже огорчился, что я больше не смог запомнить, а Ури попросил:
А ну-ка повтори мне эту фразу про прозрачную аналогию.
Но я уже ничего не мог повторить: как только я из себя все это выпустил, оно тут же куда-то исчезло и я ни слова не мог вспомнить. Я испугался, что Ури больше не будет считать меня гением, а станет, как все, думать, что у меня голова как дырявая корзина, но он похлопал меня по плечу и сказал, все в порядке. Тут дверь из кухни открылась и все трое вышли на крыльцо, фрау Инге и обе дамы. Я не успел спросить Ури, что такое "дамы", но наверно это что-то плохое, такие они были противные. Фрау Инге помахала Ури с крыльца:
- Пошли с нами, Ури! Мы идем осматривать замок.
Я сказал тихо-тихо:
- А можно я тоже пойду?
А Ури крикнул громко:
- Фрау Инге, можно Клауса взять с нами? Он сегодня всю работу уже сделал!
Он сказал неправду, - мне еще надо было прокрутить в миксере овощи свиньям на вечер и вымыть окна и двери у Отто, но я, конечно, мог бы сделать это позже, если бы фрау Инге позволила мне пойти с ними осматривать замок. Когда-то раньше я осматривал замок с Карлом, но Карл очень любил тайны и не всегда брал меня с собой. Были такие места, которые он не хотел, чтобы я видел. Вот было бы здорово посмотреть их сейчас!
УРИ
- С чего мы начнем? - спросила Инге своих гостий. - Сегодня я долго не могу, у меня работы непочатый край.
- С того, что порекомендует Вильма. - поспешно сказала Доротея. - Она преподает архитектуру средних веков и знает про старые замки абсолютно все.
Но Вильма, казалось, ни слова не слышала - она так вертела головой, разглядывая башни и стену, что ей грозила опасность превратититься во флюгер. Наконец она не столько произнесла, сколько пропела:
- Боже, неужели я действительно здесь? Я ведь давно потеряла надежду проникнуть за эти заколдованные стены. - Тут она повернулась к Инге. - Пошли, дорогая Инге, я расскажу вам, какое сокровище оказалось у вас в руках! Только хорошо бы взять с собой план замка. У вас должен быть план.
- План замка? - Инге наморщила лоб, силясь вспомнить.
- У вас обязательно должен быть план. - настойчиво повторила Вильма.
Инге прикусила нижнюю губу и задумалась.
- По правде говоря, я видела его последний раз много лет назад, когда все здесь перестраивала. Понятия не имею, куда он девался с тех пор! Может быть, он в шкатулке, которя стоит в рыцарской трапезной?
Вильма и Доротея так и повисли на ней.
- Рыцарская трапезная! У вас сохранилась рыцарская трапезная? - зачирикали они, перебивая одна другую. - Подлинная трапезная? Какого века?
Инге бросила быстрый взгляд на Ури, но он развел руками, - мол, делать нечего, ты же сама предложила показать им замок.
- Хотите посмотреть? - спросила Инге и взялась за ручку двери.
Обе дамы завизжали от восторга и обгоняя друг друга ринулись за ней. Клаус тоже хотел было пойти с ними, но Ури его не пустил:
- Рыцарскую трапезную тебе смотреть необязательно, ты там каждую неделю пыль вытираешь. Так что иди пока помой посуду и наведи порядок на кухне, - сказал он и пошел обратно обмазывать цементом свои камни.
Клаус вымыл посуду, протер пол на кухне и даже помыл газовую плиту, а они все еще топали и чирикали в рыцарской трапезной. Наконец, он не выдержал и вышел на крыльцо:
- Ури, можно, я поду посмотрю, что у них там творится?
- Я сам пойду, - ответил Ури, положил мастерок, вытер руки и пошел в трапезную. Там горели два канделябра, которые образовали светлые круги по обе стороны рыцарского стола, - в одном круге Доротея и Вильма, напялив шлемы и доспехи, любовались своим отражением в большом зеркале, в другом Инге стояла на коленях перед нижним ящиком старинного комода. Остальные ящики комода были выдвинуты и весь хлам из них был разбросан по полу, а на верхней доске стояла открытая чеканная шкатулка, из которой Инге вытряхнула все бумаги.
- Не могу понять, куда этот план мог запропаститься, - сказала она, обращаясь то ли к Ури, то ли к отражению Доротеи и Вильмы, совсем неотличимых за опущенными забралами. Она закрыла нижний ящик, поднялась с колен и стала аккуратно собирать разбросанные бумаги, внимательно просматривая каждый листок прежде, чем вложить его в шкатулку. Доротея и Вильма сняли со стены шпаги и с громкими криками скрестили их, не отрывая глаз от зеркала. Инге вздрогнула, не разглядывая бросила в шкатулку последнюю пачку бумаг и со звоном захлопнула крышку. Потом быстро сгребла в охапку раскиданные по полу старинные одежки, кое-как рассовала их по ящикам комода и обратилась к отражению в зеркале:
- Прошу прощения, дорогие гостьи, но нам придется отложить осмотр замка до другого раза.
Вильма подняла забрало:
- Как это - отложить? - воскликнула она. - Ведь мы же договорились!
Инге устало откинула волосы со лба:
- Мне очень жаль, но я боюсь, мы договорились неправильно. Во-первых, я так и не нашла план.
Доротея сняла шлем:
- Бог с ним, на первый раз можно и без плана.
- А во-вторых, - сказала фрау Инге твердо, - уже двенадцать часов и у меня полно работы.
- Но мы так мечтали увидеть замок! - захныкала Вильма, выбираясь из доспехов.
- Не огорчайтесь, вы еще его увидите, когда я найду план. - пообещала Инге, делая шаг в сторону лестницы. - Теперь, когда мы благополучно разрешили наши непримиримые противоречия по поводу лукового пирога, что может помешать нам... - она засмеялась и обе гостьи засмеялись вместе с ней.
- На случай, если план не найдется, вы можете обратиться в Управление по охране памятников. - сказала Вильма. - Там в архиве хранятся планы и родословные всех замков этого периода.
- А где оно, это Управление? Никогда о нем не слышала. - удивилась Инге.
- В Байерхофе. В земле Гессен. Вы там когда-нибудь бывали?
- Боюсь, что никогда.
- Тогда вы просто обязаны поехать посмотреть! - вскинулась Вильма. -
Это прелестный старинный город - настояшая жемчужина! Он сохранился с семнадцатого века в таком виде, как его построили.
- Даже американские бомбардировщики обошли его в сорок пятом. - вставила словечко Доротея.
- Далеко он?
- Отсюда километров двести, не больше. Если вы поедете туда, обратитесь к моему учителю, профессору Курту Рунге, он ведает этим архивом. Можете сослаться на меня. Моя девичья фамилия Шенке, Вильма Шенке.
За спиной Ури раздался странный звук, словно кто-то поперхнулся хлебной крошкой, но сдерживается, стесняясь кашлять вслух. Ури обернулся и увидел Клауса - он пялился на Вильму разинув рот, в уголках губ у него запеклась слюна.
КЛАУС
Когда я услышал про девичью фамилию, я понял, что мамке ни в чем нельзя верить. Раз у Вильмы была девичья фамилия, значит, у нее был муж. Выходит, и у Вильмы был муж, и у Доротеи был муж! А значит, напрасно мамка с Эльзой про них насочиняли, будто они лижут друг друга языком в таких местах! Замужние женщины так делать не могут! Или все-таки могут? Тут я стал представлять себе, как они это делают, мне стало страшно жарко, и я не заметил, что все погасили свет и ушли, а я остался один в темноте.

УРИ


Ури взял из пачки белый лист, написал: "Дорогая моя старушка", прочел написанное, поморщился и зачеркнул. Под зачеркнутым написал: "Клара, цветок души моей", прочел написанное, опять поморщился, скомкал лист и бросил в корзинку. Идея написать матери письмо осенила его внезапно и поразила своей простотой. Просто письмо, подробное, спокойное, обстоятельное, - вместо бессмысленных дорогостоящих телефонных разговоров, после которых у него на губах оставалась вязкая горечь от собственного хамства. Тут была какая-то загадка: стоило ему услышать голос матери, как из глубин его подсознания вырывались неведомые гнусные химеры, - поразительно, когда в тайниках его души (души ли?) успело накопиться столько желчи? И самое ужасное, что мать не пыталась уклониться, не прикрывала лицо руками, а кротко позволяла ему расправляться с нею со всей жестокостью, на какую он был способен. А с нею он был способен на многое. И чем больше хамства она ему прощала, чем покорнее звучали ее ответы, тем сильнее он распалялся.
Возможно, все дело было в том, что он инстинктивно угадывал за ее кротостью тот темный ужас, который охватил ее после всего, что с ним случилось. Она считала его тяжело, неизлечимо больным, так же, как и все его бывшие друзья, с которыми он в результате успешно расплевался. С друзьями, как и с подружками проделать это было куда легче, чем с матерью, их терпения не хватило надолго. А вот мать в своей всепрощающей покорности была непобедима. Ури чувствовал, что для него было бы смертельно раствориться в ее жалости, и потому сопротивлялся как мог.
"Итак, будем писать мамке письмо." - вздохнул он вслух и вдруг понял, как он должен к ней обратиться. Он придвинул к себе новый лист и написал с легкостью: "Привет, мамка!". Он написал эту фразу по-немецки и засмеялся, представив себе, как поразит ее такое обращение. После этого непочтительного вступления он перешел на иврит - все-таки писать справа налево было куда сподручней, - и слова свободным потоком потекли из-под его пера:
"Не удивляйся: так называет свою свирепую мать мой подручный дурачок Клаус, - я тебе о нем как-нибудь напишу подробно, это отдельная тема. А пока я отвечу на твой главный вопрос: я еще не знаю, когда я вернусь. Мне тут хорошо и спокойно, хотя я часто (но к счастью, не всегда) укоряю себя, что мне не должно быть хорошо и спокойно в Германии. Как ни странно, - а впрочем, может быть, это естественно, - но здесь я начал гораздо больше понимать твое настойчивое отталкивание от этой страны. Отталкивание от нее и притяжение к ней. Я даже съездил на еврейское кладбище в Цвайбрюккен и нашел там могилу твоей бабушки. Мне не повезло - или повезло, если тебе угодно, - потому что накануне, то ли в насмешку, то ли в наказание, именно на этом кладбище порезвились хулиганы. Они перевернули и разбили несколько могильных плит (к счастью, не бабушкину) и разрисовали все стены и памятники свастиками. Этой милостью они нас не обошли, так что твоя либеральная душа может быть спокойна - тут мы слились со своим народом.
Вообще, здесь, в нашей лесной глухомани скрыта какая-то тайна. Тут почти нет и давно не было евреев, - говорят, и до Гитлера их, то-есть нас, было здесь немного. Еврейское кладбище в Цвайбрюккене подтверждает это: оно такое маленькое и основная масса могил относится к прошлым векам. Я боюсь, семье твоей бабушки было здесь одиноко. Однако многие городишки в наших окрестностях носят фамилии моих школьных друзей - я уже побывал в Канделе, Манделе, Гинзбурге, Ландау и Майзеле, значит все они отсюда родом. Можешь им это при случае сообщить.
Но это все между прочим, а по делу я хотел объяснить тебе, что меня здесь удерживает, если такое вообще можно объяснить. Да, ты права, меня здесь удерживает Инге, или как ты называешь ее "эта женщина". Мне странно слышать такое определение от тебя - тебя ведь столько раз так обзывали и ты знаешь по себе, как это обидно и несправедливо. Ты спрашиваешь, люблю ли я ее. Я не знаю, что значит "любить", слово это потеряло для меня смысл вместе со многими другими важными словами. Люблю ли я тебя? Любил ли я Ирит? Ведь оказалось, что мне было легче с нею расстаться, чем продолжать нашу душераздирающую драму. Был ли я виноват в этом? Мог ли я вести себя иначе?
Но я не хочу возвращаться к тому страшному времени, когда мне легче было числить себя среди мертвых, чем среди живых, потому что среди живых мне было неуютно. Я только пытаюсь объяснить тебе, что привязывает меня к Инге. Ты только не смейся, но я думаю, что она меня приворожила - она сама полушутя называет себя ведьмой и говорит, что пару веков назад ее бы сожгли на костре. Знаешь, бывают минуты, когда я в это верю, потому что ворожбой ли, колдовством ли, не знаю, но она вернула меня к жизни. Тем более, что место здесь вполне подходящее для колдовства: всего в паре километров от нас находится гора Лемберг, где ведьмы когда-то плясали на Вальпургиеву ночь, если ты еще помнишь ваши немецкие легенды. Кто их знает, может, они и сйчас там пляшут, - во всяком случае, здесь, в деревне, одна половина жителей подозревает вторую (а вторая первую), что они лешие, ведьмы и колдуны. Но кто бы они ни были, мне здесь хорошо и спокойно. Если тебе так легче, можешь рассматривать это место как санаторий для нервно-больных.
Ну вот, а теперь, когда я написал тебе о главном, я постараюсь удовлетворить твое любопытство и описать тебе внешнюю сторону своей жизни. Я живу в очень старинном замке, на три четверти разрушенном и на одну четверть пристойно модернизованном. Я думаю, что ты, с твоим изысканным чувством прекрасного и любовью к европейской культуре сумела бы по-настоящему оценить красоту моего временного жилища. Ты заметила? - я пишу "временного" и потому (но не только потому) не приглашаю тебя приехать и восхититься. Ведь ты сама внушила мне, что нога твоя никогда не ступит на проклятую немецкую землю, и я тебе верю, потому что вера в тебя, это, пожалуй, единственная вера, которая у меня осталась, - если не считать, конечно, вновь-приобретенной веры в нечистую силу.
Но вернемся к замку. Он построен из местного кроваво-красного камня, из которого в этой округе построено все, от дровяного сарая до Фрайбургского собора. Представляешь, какая это красота - красные зубчатые стены на склоне горы в кольце густого темно-зеленого леса, над которыми взлетают ввысь мрачные красные башни со стрельчатыми бойницами! Последний художественный штрих внешнему виду замка придает многоцветная мозаика, искусно выложенная над его старинными двустворчатыми воротами несколько веков назад. Наш дурачок Клаус - я часто его цитирую, потому что в его словах мне слышится необъяснимая мудрость юродивого, - так описывает эту мозаику: " На этой картинке пять рыцарей на конях барахтаются в мыльной пене, которая сливается на них сверху из какой-то невидной нам стиральной машины." Похоже, эти рыцари подъехали к воротам снизу из деревни по извилистой горной дороге.
А ведь внутри замок еще красивей, чем снаружи. Честно говоря, до сих пор я видел только комнаты и переходы, доступные поверхностному обзору, и лишь недавно обнаружил, что можно проникнуть в ту часть замка, которую я считал запретной. Дело в том, что замок по сути состоит из трех замков разного возраста: самый древний, построенный еще в двенадцатом веке сильно разрушен, средний тоже разрушен, но не так сильно, а самый юный - всего лишь середина шестнадцатого века, совсем дитя, ха-ха-ха! - неплохо сохранился. Его возвели (не могу употребить глагол менее возвышенный применительно к такому архитектурному чуду) уже предки Инге, а она его частично перестроила и модернизовала.
Признаюсь, я несколько раз пытался пробраться в запечатанные семью печатями старинные покои, но мне это оказалось не под силу, тем более, что когда Инге об этом узнала - дурачок Клаус проболтался - она учинила мне страшный скандал. Она кричала, что это опасно, потому что там все рушится, и умоляла меня больше туда не лазить. И я пообещал прекратить свою поисковую активность, тем более, что работы у меня тут по горло и времени на детские глупости нет.
А теперь самое интересное: у нас тут произошли разные мелкие перетасовки, в результате которых замок повернулся ко мне передом, а к лесу задом. Все началось с того, что к нам в гости повадились две местные профессорши лесбиянки, - предупреждаю, никакого отношения к здешним колдунам и чародейкам они не имеют, они - из университетских кругов. Тебе может показаться, что я совсем зарапортовался - то у меня шабаш леших и ведьм, то шабаш лесбиянок и профессоров, но ничего не поделаешь: такова реальность здешней жизни. Так вот, эти две прекрасные дамы, - впрочем, прекрасная из них только одна, а вторая страшней войны, вся составлена из разнокалиберных осколков стекла, но эта деталь нисколько не снижает интенсивности их взаимной страсти, -о чем это я? Ах да, так эти дамы последнее время зачастили к нам и мы с Инге никак не можем решить, ради кого из нас: ради Инге, ради меня или ради замка. Не исключено, что ради всех троих.
Внешним предлогом их визитов служит профессиональный интерес Вильмы - это та, которая красивая, она пишет книгу о средневековой архитектуре этих мест, а Доротея, - та, что из осколков стекла, - просто сопровождает ее, ибо они неразлучны. И вот в связи с этой книгой они жаждут осмотреть замок. Ты спросишь, почему они возникли с этим требованием именно сейчас, и я мог бы тебе это объяснить, но это тоже отдельная история, так что ее я расскажу тебе как-нибудь отдельно. Но суть состоит в том, что именно сейчас они буквально атакуют Инге и настойчиво требуют разрешения обойти все запертые покои, залы, лестницы, подвалы и переходы. Инге не решается пускать их одних и, если очень уж занята, то посылает меня их сопровождать при условии, что мы не будем заходить в помещения, огороженные веревками. Когда-то, когда Инге перестраивала жилую часть замка, какие-то специалисты огородили особо опасные места.
Мои подопечные - дамы любопытные, любвеобильные и любознательные, а главное большие борцы (или лучше "борицы"? или может, "поборницы"?) за права человека. И потому вперемешку с лекциями по истории и архитектуре феодальных княжеств Баден, Пфальц и Вюртемберг я впридачу к каждой экскурсии получаю суровый втык за свое дурное обращение с палестинцами. От полного морального уничтожения меня спасает только их еще не полностью угасшее, но стремительно угасающее на глазах немецкое чувство вины перед евреями.
Если бы не эти их безудержные взрывы либеральной патетики, наши экскурсии по заброшенным пустынным палатам и переходам замка можно было бы назвать романтическими - там всгда или темно или по крайней мере сумрачно и очень тихо, так что мы непроизвольно приглушаем свои шаги и голоса, чтобы не слишком нарушать эту тишину. Милые лесбиянки все время нежно ходят рука об руку, а иногда обнимаются и целуются у меня за спиной и воркуют вполголоса как два голубка. Но я, собственно, собирался рассказать не о них, а о замке. Их я упомянул попутно - уж слишком они живописны, чтобы их просто так миновать.
Замок при ближайшем рассмотрении оказался куда обширнее, чем он выглядит снаружи, потому что он уходит глубоко внутрь огромной скалы, в которую он встроен. Эрудированная Вильма утверждает, будто строители замка так хитроумно использовали все извивы и впадины этой неприступной скалы, что создали в результате архитектурное чудо.
Вчера мы бродили по этому архитектурному чуду особенно долго. Было воскресенье и сиделка старика Отто фрау Штрайх увезла его с утра в церковь послушать, как наш Клаус поет в церковном хоре - ты даже не поверишь, какая в этом медвежьем углу богатая и напряженная общественная жизнь! - так что Инге тоже присоединилась к нашей экспедиции. Она, конечно, хорошо знает замок и под ее руководством мы прошли через потайную зеркальную дверь в рыцарской трапезной - никакими словами нельзя описать тот восторженный трепет, который охватил наших лесбиянок, когда эта дверь начала бесшумно поворачиваться вокруг центральной оси, открывая за собой черное зияние подземного хода.
Я много раз проходил по этому подземному ходу - он ведет из комнат Инге в комнаты Отто, - но только мимоходом заглядывал в ответвляющийся от него
другой подземный ход, по которому повела нас вчера Инге. Вообще я вынужден признать, что беспардонное вторжение либеральных дам в нашу размеренную трудовую жизнь превратило ее в некое подобие праздника, - вроде никогда не было времени, а вот теперь вдруг нашлось. И веселой праздничной процессией мы пошли по сводчатым подземным коридорам, освещая себе путь пускай не факелами, а всего лишь электрическими карманными фонариками, но все же... Потому что в этих коридорах даже фонарики создают атмосферу мистической тайны.
Подземный ход довольно долго спускался вниз, пока не привел нас в круглый красный зал, расположенный в подножии самой древней башни. Дневной свет проникает в зал сквозь разные прорехи вроде выбитых окон и отвалившихся дверей, - поэтому, хотя погода была дождливая и небо серое, наши фонарики стали бесполезны, а их свет бледным и бестелесным. Но даже в этом бледном сумеречном свете было видно, как прекрасны пропорции зала, хоть многое в нем сильно разрушено.
Инге сказала, что она покажет нам что-то любопытное и повела нас по полуразрушенной лестнице на вырубленную в стене галлерею, опоясывающую зал на уровне второго этажа - да, я забыл сказать, что зал очень высокий, а над ним взлетает к небу грозная сторожевая башня. Мы шли гуськом, осторожно глядя себе под ноги, потому что каменный пол галлереи изрядно выщерблен и в некоторых колоннах баллюстрады зияют опасные трещины. На пол-пути в стене прорублен узкий проход, в который мы свернули и, пройдя несколько шагов, вышли на главную стену замка. Замечу, что зубчатые стены замка сохранились лучше всех других его частей - их действительно строили на совесть, ведь от их прочности зависела жизнь строителей! Зубцы той стены, на которую мы вышли, метра в полтора толщиной, а вдоль зубцов по внутреннему краю стены вьется каменная дорожка шириной еще в пол-метра, а то и больше.
- Смотрите! - сказала Инге и указала на непонятное цилиндрическое строение с куполообразной крышей, втиснутое в зазор между главной стеной и угловой башней, так что его нельзя увидеть ни со двора, ни с дороги. Под самой крышей в том месте, где строение подходит вплотную к идущей вдоль зубцов дорожке, в его цилиндрическом теле зияет узкий проем, в который можно влезть со стены.
- Загляни туда, Ури - предложила мне Инге.
Я сунул голову в проем и осветил фонариком внутреннюю полость строения: там было темно и таинственно, покрытые плесенью цилиндрические стены уходили далеко вниз, в пустоту.
Инге спросила, кто знает, что это, но никто из нас сходу не смог придумать ничего путного. Мы с Доротеей высказали пару дурацких предположений, которые нам казались страшно остроумными, но Инге отмела все наши идеи. Пока мы смеялись над собой, Вильма взяла у меня фонарик и стала вглядываться в темное пространство под проемом.
- Это цистерна! Водяная цистерна! - вдруг завопила она, теряя от возбуждения все свои дамские профессорские манеры.
- Правильно, - подтвердила Инге, - это древняя водяная цистерна. В ней хранили воду при долгой осаде, когда в замке пряталась вся деревня со скотом и лошадьми.
- И все? - спросила Вильма, явно предвкушая какое-то откровение.
- Не совсем. - отозвалась Инге. - Если верить легенде, в очень давние времена эту цистерну наполняли водой не только для питья. Когда грозный враг стеной шел на приступ и защитники замка теряли надежду его отстоять...
Вильма захлопала в ладоши:
- Я так и знала! Они открывали цистерну снизу и разом выливали из нее всю воду! Сбрасывали настоящий водопад на головы наступающих врагов!
Вильма была счастлива, - какая это находка для ее книги! Оказывается, сейчас очень редко можно найти сохраный механизм, способный сбросить тонны воды на головы нападающего врага. Она спросила, работает ли это устройство до сих пор, но Инге только пожала плечами и ответила, что последние четыреста лет вряд ли кто-нибудь это проверял. Чтобы показать нам, как глубоко вниз уходит цистерна, Инге бросила туда камень и мы довольно долго ждали, пока он ударится о дно. Так что, если эту цистерну честно наполнить доверху, можно затопить небольшой город. Только тут до меня дошел смысл мозаики над воротами замка в трактовке нашего мыслителя Клауса: вот из какой стиральной машины мыльная пена льется обильным потоком на испуганных рыцарей и на их не менее испуганных лошадей!
- А откуда берется вода? - спросила практичная Доротея.
Инге указала вверх, на отвесно возносящуюся над замком красную скалу:
- Там наверху, в расщелине, есть источник - из-за него, наверно, и построили здесь когда-то замок. Лет двадцать назад мой отец провел водопровод, чтобы использовать воду этого источника в нашем хозяйстве. А раньше этой водой в случае надобности наполняли цистерну.
Я присмотрелся получше и заметил, что с вершины скалы в цистерну идет сухой каменый желоб, дальняя часть которого теряется где-то наверху. Однако любознательную Доротею не удовлетворил услышанный ею рассказ:
- А почему сейчас цистерна пустая? В нее вода не льется вообще?
- Нет, сток в этот жолоб перекрыт специально сконструированным шлюзом, отводящим воду в водопровод.
- А вдруг вам понадобиться наполнить цистерну? - не унималась Доротея.
- Мне трудно представить такого врага, на на голову которого мне бы захотелось ее опрокинуть. - сухо сказала Инге и я заподозрил, что ей уже начала надоедать эта суета вокруг красот замка, польза от которой получалась только Вильме, а ей одни хлопоты. Но настырную Доротею не так просто было остановить:
- Ну, а если все же понадобиться, как это сделать?
Хоть Инге, похоже, уже устала от этого напора любознательности, она предпочла не подвергать риску зыбкое, едва установившееся перемирие, и безропотно повела наш маленький разведотряд по стене - туда, где сторожевая башня смыкается со скалой. Там нашим глазам открылась почи невидимая из других точек вырубленная прямо в скале крутая лестиница, ведущая к шлюзу.
Восторженная Доротея хотела немедленно начать карабкаться наверх, но Инге показала на толстую веревку, преграждающую вход, и объяснила, что взбираться по лестинице запрещено, потому что опасно. Доротея со вздохом отступила и стала умолять Инге спуститься вниз, в подвал, чтобы посмотреть, как работает сбросовый механизм цистерны. Но Инге спускаться вниз отказалась под тем предлогом, что у нас нет плана.
- Что, план так и не нашелся? - удивилась Вильма. - Вы хорошо искали?
- Я все шкафы перерыла. - пожала плечами Инге. - Но он исчез бесследно.
Мне показалось, что прекрасная Вильма, живые мозги которой были гораздо подвижней стеклянных мозгов Доротеи, тоже догадалась, что Инге уже наскучила эта экскурсия. И желая сохранить возможность прийти сюда в другой раз, она выступила с неожиданной и, на мой взгляд, блестящей идеей, - нужно привести замок в порядок и показывать его туристам за деньги!
- Ну, а где взять деньги, чтобы привести замок в такой порядок, за который туристы будут платить деньги? - спросила Инге.
Вильма тут же объяснила, что деньги может дать то самое Управление по Охране Памятников, о котором она уже говорила на днях. Нужно только провильно составить просьбу-проект. Она готова помочь Инге составить проект и посодействовать, где надо.
Мне эта идея показалась просто замечательной, но Инге вовсе не понравилось, что она, пра-пра-пра-пра-внучка баронов Губертусов станет показывать свое родовое имение всякому сброду. Однако у хитрожопой Вильмы был на это достойный ответ: "В Бергцаберне за вход в замок берут десять марок и от посетителей отбою нет. В ведь их замку далеко до вашего. Так что вы сможете спокойно брать все пятнадцать. Или вам деньги не нужны?".
А кому не нужны деньги? Инге они точно нужны, - она тащит на себе все это грандиозное хозяйство и отца-инвалида впридачу. Или про отца-инвалида я тебе еще не рассказывал? Слушай, мне так много пришлось бы тебе рассказать, чтобы ты могла составить хоть смутное представление о моей здешней жизни, а мое терпение уже иссякает. Поэтому я обрываю письмо на полуслове и иду кормить своих свинок, ладно?
Всего хорошего, мамка.
Твой дорогой (в пересчете на марки) сыночек Ури.
З.Ы. Чтобы тебе было понятно, о чем речь, прилагаю к письму наспех набросанный мной портрет замка. Ты видишь, я настолько пришел в себя, что мысль о писании портретов мне уже не так отвратительна, как несколько месяцев назад. Твой У.

ОТТО


Когда Отто надоели вопросы Инге, он сделал вид, будто он задремал. Но хоть он закрыл глаза и даже начал слегка похрапывать, - единственный звук, который он производил так же хорошо, как и до болезни, - она не ушла на цыпочках, боясь потревожить его сон, а упрямо осталась стоять над его головой и настаивать, что план замка должен быть где-то у него. Она даже пустилась в выяснение каких-то давно забытых никому не нужных обстоятельств, при которых она отдала план ему на хранение, но ему смертельно скучно было все это слушать, потому что его ни в чем не надо было убеждать. Он прекрасно знал, что план хранится у него, и отлично представлял, куда он его спрятал, но вовсе не собирался ей этот план отдавать.
Он чуть было не рассказал ей, как непросто было ему с его протезом и парализованной рукой спрятать этот дурацкий план, который стал для него угрозой и обузой. Правда, у него хватило ума и предусмотрительности спрятать план заранее, еще до того, как само наличие этого плана в замке могло бросить тень подозрения и на него, и на Инге. И какую благодарность он получил от нее за свою самоотверженность и осторожность? Никакой.
Отто так обиделся на дочь за эту черствость, что перестал храпеть и поднял было лапу, чтобы отстучать ей свои обиды, но во-время спохватился. Он что, совсем обалдел? Ведь она же ничего не знает, именно от нее-то и весь секрет, на всех других ему плевать. Он даже еле слышно застонал от ужаса при мысли о своей возможной оплошности, однако Габриэла этот стон услышала и истолковала его по-своему. Она выскочила из кухни, где готовила ему на обед его любимый протертый суп из зеленого горошка, и набросилась на Инге с обвинениями, что она подвергает опасности здоровье отца.
Инге так опешила от этой неожиданной атаки, что поначалу даже не нашлась, что ответить, а просто виновато забормотала "Да, да, фрау Штрайх... конечно, фрау Штрайх...". Было очень смешно слушать ее бормотатание, - можно было подумать, что это она работает у Габриэлы, а не Габриэла у нее. Как он мог так ошибаться и называть Габриэлу глупой курицей? Она оказалась совсем не глупой и совсем не курицей! Но кто, глядя на нее, мог бы заподозрить в ней такую смелость и широту ума? Ее лицо, бледное и бесформенное, не допускало даже намека на эти качества. Как ни печально, он вынужден был признать, что Создатель не потратил много усилий на лицо Габриэлы, но он, Отто, уже давно вышел из того возраста, когда о женщинах судят по лицу.
Похоже, к Инге тем временем вернулась ее хозяйская самоуверенность, потому что разговор между ней и Габриэлой перешел в легкую перебранку и голоса их зазвенели на более высоких нотах. Отто услышал, как дочь сказала тоном, не допускающим возражения:
- Пожалуйста, фрау Штрайх, оставьте нас одних на пять минут. Мне нужно обсудить с отцом важную семейную проблему.
Габриэла начала было протестовать, но Отто, испугавшись, что сейчас они рассорятся и Инге уволит Габриэлу, как она уволила Марту, - уж кому, как не ему было знать, какая его дочь стерва! - лихорадочно заколотил лапой в рельс:
"Суп! Суп подгорит, Габриэла!"
Неясно, поняла ли Габриэла его предостережение или просто вспомнила про суп, но она молча вышла на кухню и закрыла за собой дверь, оставив Отто недине с дочерью. Инге долю секунды поглядела ей вслед и с улыбкой перевела взгляд на отца:
- Ишь, как она бросилась тебя спасать! У тебя с ней роман, что ли?
Отто, польщенный таким предположением, ответил ей с некой даже лихостью, о которой он последние, мучительные свои годы и думать уже забыл:
- А что, только тебе можно романы заводить?
Инге рассмеялась и с неожиданной нежностью погладила его по сильно полысевшей, но все еще кудрявой голове:
- Что ж, роман, так роман, лишь бы на здоровье! О-о, я вижу, она тебя даже постригла? Ну и ну!
Она так давно не прикасалась к нему, - по-человечески не прикасалась, а не по необходимости, когда надо было поменять ему пеленку или ночную сорочку! Он с немой мольбой прижался щекой к ее руке, чтобы она не сразу ее отдернула. Еще минута, и он все бы ей рассказал, но к счастью - ничего себе счастье! - он уже не способен был мигом выпалить то, что рвалось из него наружу. А пока он поднимал лапу к рельсу, дочь успела отнять руку и он успел подумать, что ей противно прикасаться к его ссохшейся старческой коже, и от этой привычной мысли все вернулось на свои места - осторожность, недоверие, неприязнь.
- Куда же мог запропаститься этот план? - спросила она, ничуть не подозревая о пронесшейся в его душе мгновенной буре чувств.
Что ж, так даже лучше, пусть и дальше не подозревает. Ее недогадливость ему на-руку - пусть она и дальше не подозревает, что он спрятал этот план. Инге начала задумчиво шагать из угла в угол, обращаясь то ли к нему, то ли к себе самой:
- Черте что! Я уже всюду, где могла, искала. Ума не приложу, где еще его искать. Я помню, что он долго лежал в маминой шкатулке среди других старых бумаг. Я его так ясно себе представляю - коричневая папка, а в ней несколько больших желтоватых листов с планами отдельных частей. Но это было давно, куда же он делся потом? Куда я могла его перепрятать?
Она резко остановилась перед античным бюро орехового дерева, в котором хранились всякие нужные и ненужные документы, накопившиеся за долгую жизнь Отто, и принялась перебирать аккуратно перевязанные разноцветными тесемками связки старых писем, банковских счетов и контрактов. Отто дважды ударил лапой в рельс, - он терпеть не мог, когда рылись в его бумагах, нужно было срочно вызывать Габриэлу. Та немедленно возникла на пороге с чашкой супа на подносе, - наверно, стояла под дверью и ждала удобного момента, чтобы ворваться.
- А вот и наш супчик! - радостно объявила она и, не глядя на Инге, быстрым шагом направилась к креслу Отто. - Замечательный супчик, именно такой, как мы любим!
Инге с треском закрыла выдвинутые ящики комода и невидящими глазами уставилась на ловкие руки Габриэлы, повязывающей салфетку под подбородком Отто. Предоставив Габриэле готовить его к приему пищи, что стало теперь для него непростой процедурой, Отто продолжал напряженно следить за дочерью - что-то неуловимое в ее поведении тревожило его. Она секунду постояла задумчиво прикусив губу, потом тряхнула волосами и сказала то ли ему, то ли себе самой, то ли фрау Штрайх:
- Ничего не поделаешь, придется ехать в Байерхоф!
- Зачем? - сердито отстучал Отто, хотя он прекрасно знал, зачем ездят в Байерхоф.
- В Управление по Охране Памятников. Там можно получить новую копию плана.
При упоминании Управления по Охране Памятников Отто пришел в ярость и, расплескивая по скатерти аппетитный супчик Габриэлы, принялся сбрасывать с обеденного столика все, до чего мог дотянуться - вилку, ложку, нож, солонку и плетеную хлебницу с хлебом. Некоторое время Инге молча следила, как фрау Штрайх, обиженно поджав губы, поднимает и кладет на стол сброшенные предметы, которые Отто тут же сбрасывает обратно.
- В чем дело, папа? - наконец спросила она.
"Что за горячка? Чего вдруг тебе срочно понадобился план?"
- Хочу кое-что отремонтировать и перестроить.
"Ты что, получила наследство? Интересно, от кого?"
- Почему именно наследство? Есть другие способы получить деньги на ремонт
памятника архитектуры.
"С какой стати кто-то даст тебе деньги на ремонт твоего памятника?"
- Есть фонды, которые дают на это деньги, если я обязуюсь после ремонта открыть замок для публики.
Если бы Отто мог взреветь, он бы взревел. Если бы он мог вскочить и стукнуть по столу кулаком, он бы вскочил и стукнул по столу кулаком. Но ничего этого он не мог. Единственное, что ему оставалось, это сбросить со стола фарфоровую чашку с замечательным протертым супом из зеленого горошка, что он и сделал. Габриэла ахнула и закрыла лицо руками. Отто на мгновение стало ее жалко, но сейчас ему было не до нее, тем более, что с закрытым лицом она выглядела куда лучше, чем с открытым. Поэтому он оставил ее стоять, как она стояла, и заколотил в рельс со всей яростью, на которую был способен:
"Запрещаю! Запрещаю! Запрещаю!"
В ответ Инге повернулась и молча пошла к двери. Отто заколотил еще громче:
"Вернись! Не смей уходить!" Но она, конечно, и не подумала вернуться, она открыла входную дверь и сказала с порога:
- Не стоит так горячиться, Отто, ты все равно ничего не можешь мне запретить. А мне придется на это пойти, как мне это ни противно, потому что я не вижу другого способа заработать хоть еще немного денег.
"К чорту деньги!" - отстучал он, краем глаза следя, как Габриэла отняла руки от лица, взяла тряпку и начала вытирать пол.
- Поверь, папа, у меня больше нет сил бороться за каждый пфенниг, чтобы сводить концы с концами в этом проклятом замке. - тихо сказала Инге и ушла.
Глядя, как за ней закрывается тяжелая дубовая дверь, Отто откинул голову на спинку кресла и громко заскулил. Ему было жаль себя, потому что он не хотел быть ей в тягость, ему было жаль ее, потому что он был ей в тягость, но сейчас ему было особенно жаль замечательный протертый суп из зеленого горошка, который он расплескал по полу без всякой пользы.

ИНГЕ


- Итак, в путь! Труба трубит! - пропела Инге, затягивая ремень пассажирского сиденья.
Пока Ури давал последние инструкции Клаусу, Ральф сделал очередную отчаянную попытку протиснуться в кабину, а когда она не удалась, решительно растянулся на асфальте прямо под колесами, всем своим видом давая понять, чтобы они и не помышляли уехать без него.
- Что будем с ним делать? - спросил Ури, - с собой, что ли, возьмем?
- Ни за что! - твердо сказала Инге. - Мы едем далеко и по делу.
Ури сел за руль и начал затягивать ремень:
- Так что, переехать его? Ты же знаешь, я давно мечтаю.
Инге задумчиво разглядывала содержимое свооей дорожной сумки:
- Может, и не переехать, но уж обмануть его точно придется. - она вынула из сумки бархатную комнатную туфельку и скомандовала:
- Клаус, открой ворота! А только мы выедем, тут же закрой!
Как только Клаус развел в стороны тяжелые створки ворот, Инге размахнулась, изо всех сил швырнула туфельку прочь от машины и крикнула:
- Ральф, аппорт!
Ральф метнулся за туфелькой, Ури нажал на газ, фургон рванул с места, сходу проскочил через мост и затормозил над самым обрывом. Инге посмотрела назад: Ральф с туфелькой в зубах тщетно пытался прорваться в щель между сходящимися створками ворот. Инге откинулась на спинку сиденья и залилась счастливым детским смехом:
- Мы свободны! Свободны! Я ведь не верила, что мне когда-нибудь удастся вырваться! На целых два дня!
Сзади за закрытыми воротами Ральф зашелся протяжным обиженным лаем.
- Поехали скорей! - сказвла Инге. - Пока я его не пожалела.
- А туфелька как же? Она ведь тебе нужна.
- Туфельку мы оставим Ральфу для утешения. Тем более, что он все равно ее не отдаст.
Ури осторожно маневрируя скоростями, разворачивал фургон на краю обрыва:
- Жалко, красивые были туфельки. Очень тебе шли.
- Чем не пожертвуешь ради нескольких мгновений свободы!
- Кстати, дорого тебе вся эта затея обошлась? - полюбопытствовал Ури, выводя, наконец, фургон на дорогу.
- Дешевле, чем я продполагала. И фрау Штрайх, и Клаус согласились взять меньше денег, при условии, что я дам им обоим отгул в День Охотника. На этот раз он выпадает на середину недели.
- Господи, неужто опять праздник? Скоро?
- Где-то в конце месяца.
- Сколько у вас тут праздников, уму непостижимо! - то ли восхитился, то ли возмутился Ури. - Можно подумать, что в будний день вам что-то мешает есть сосиски и пить пиво!
- Праздники в нашей глуши - главное средство от скуки. А не то люди бы тут совсем посходили с ума. Я их очень понимаю, я сама иногда готова сойти с ума.
Когда они выехали на скоростное шоссе, ведущее на северо-восток к Байерхофу, солнце уже почти зашло. Подсвеченная розовым сиянием заката асфальтовая лента дороги плавными извивами спускалась в усеянную пестрой россыпью деревушек долину Рейна. Им повезло: надоедливый холодный дождь утром прекратился и появилась надежда, что начинается короткое, но прекрасное бабье лето. Инге открыла большую карту Германии и расправила ее у себя на коленях:
- Ехать часа три, а то и больше, - она опять беспричинно засмеялась. - Я уже и забыла, какое это счастье мчаться по шоссе далеко-далеко - это почти как лететь.
- А ты любила летать? - сквозь зубы спросил Ури.
- Очень. - ответила Инге, невольно отмечая напряженность его голоса. Она мельком подумала, что он ревнует ее к прошлому и эгоистично порадовалась
этой ревности. Пусть ревнует, пусть подозревает, пусть что угодно думает и делает, только бы это удержало его возле нее подольше.
- А почему? - спросил он. - Чего там хорошего: висишь между небом и землей, а пассажиры капризничают, один требует воды, другой виски.
- Бог с ними, с пассажирами, они не в счет. Полеты как наркотик: когда втягиваешься, то становится невозможно без них жить. В полете есть нечто особенное - ты оставляешь привычную жизнь далеко внизу и забываешь о ней, выключаешь ее как телевизор. И начинаешь новую страницу. И так каждый раз.
- И много таких страниц ты накопила за эти годы?
Сейчас в его голосе звучала уже не скрытая, а откровенная ревность, и острое предчувствие, что он сейчас вернется к разговору о Карле, кольнуло Инге за какую-то долю секунды до того, как он спросил:
- Ведь своего Карла ты тоже встретила в самолете?
Она повернулась и поглядела на Ури, но увидела только его профиль: он неотрывно смотрел на медленно вращающуюся вокруг шоссе зелено-розовую панораму, в которой невысокие холмы с торчащими то тут, то там островерхими крышами церквей плавно переходили в просторные, окаймленные лесом луга. Инге легко коснулась ладонью его лежащих на руле пальцев, но они в ответ не дрогнули приветственно, а неприязненно напряглись. Она подумала, что не стоит портить из-за Карла с таким трудом организованное и так прекрасно начавшееся путешествие. Лучше всего принять вызов Ури и рассказать ему что-нибудь о Карле. Нужно только быстро решить, что именно.
- Послушай, - начала она осторожно, готовая к любой враждебной реакции Ури. - Какой смысл каждый раз выскакивать на меня с очередным разоблачительным вопросом и тут же убегать в кусты, не желая слышать ответ? Ты должен решить для себя, хочешь ты узнать что-нибудь о Карле или не хочешь.
Ури молчал, явно задетый ее проницательностью.
- Ладно, - продолжила Инге, немного погодя, - будем считать твое молчание
положительным ответом. Карл сыграл в моей жизни слишком большую роль, чтобы делать вид, будто его вовсе не было. Так что слушай.
Ты прав: я действительно познакомилась с Карлом в самолете. Я до этого уже три года летала на "Люфтганзе" и мне надоело - одни и те же города, одни и те же лица. И я перешла в "Тай-Эр", тем более, что там за цвет моих глаз платили чуть больше. В один из первых моих перелетов - мы летели из Амстердама в Бангкок, - наш самолет попал в ужасную нестабильность и всем, даже стюардессам, было велено сесть и пристегнуться. Когда мы шли гуськом к своим местам, самолет так тряхнуло, что девушка, шедшая впереди всех, не удержалась на ногах и покатилась по проходу. Две или три нервные пассажирки отчаянно вскрикнули, а остальные хоть и молчали, но лица их застыли от напряжения как восковые маски. Какой-то парень, очень молодой, почти мальчик, громко спросил: " Мы что, сейчас разобьемся?"
Тогда капитан, который мог видеть весь салон на экране телевизора, приказал стюардессам немедленно сесть на свободные места в салоне и я оказалась рядом с Карлом. Сперва я не обратила на него особого внимания - мне тоже было не по себе: за все три года, что я летала, я не попадала в такую болтанку. Поэтому я даже не посмотрела, кто это сидит рядом со мной, завернувшись в плед, и читает книгу. Меня сначала даже не поразило, что кто-то способен читать в таких обстоятельствах, мне было просто не до того. Я может быть никогда бы с ним не познакомилась, если бы все так и продолжалось, но самолет швырнуло куда-то вбок и свет погас. Тут уж вскрикнули не только нервные пассажирки. Клянусь, в мгновенном вопле ужаса, который раздался в темноте, я услышала немало мужских голосов. Капитан сказал в микрофон что-то успокаивающее по-английски, но по-моему, никто ему не поверил.
И тут я почувствовала у себя на плече твердую мужскую руку и спокойный голос сказал по-немецки:
- Успокойся, девочка. Увидишь, все обойдется.
Мне вдруг стало страшно весело и совсем не страшно. Карл потом говорил, что он давно меня заприметил и чуть ли не наворожил, чтобы я села рядом с ним. Он готов был приписать себе не только погасший свет, но даже и надвигающийся на нас из глубин Индийского Океана то ли тайфун, то ли циклон. И все это ради меня.
Наш самолет, как ты понимаешь, не разбился, и мы после короткой паники совершили вынужденную посадку в Бомбее, где нас оставили на ночь в связи с
этим самым надвигающимся то ли тайфуном, то ли циклоном. Таким образом Карлу представилась возможность пригласить меня сперва в ресторан, а потом к себе в номер.
- И ты вот так сразу согласилась пойти к нему в номер?
- Нет, я сначала возразила, что не могу пойти с ним вот так сразу. А он ответил, что жизнь коротка и редко допускает чудеса. И потому чудесами нельзя пренебрегать. А разве наша встреча не чудо?
- И этого довода тебе было достаточно? Ведь ты его даже толком не видела!
- Ну, положим, к этому времени я уже успела его хорошенько рассмотреть и по уши в него влюбиться. Вернее влюбилась я в него еще до того, как рассмотрела, потому что посадку мы совершали в полной темноте, если не считать двух синих лампочек, которые зажглись где-то посреди паники в двух концах салона.
- Чем же он так тебя покорил?
- Всем: магнетической силой голоса, магнетической силой руки на моем плече, тем, что он не спокойно читал книгу, когда все потеряли головы от страха. И главное тем, что он затеял всю эту заваруху ради меня.
- Ты не хочешь сказать, что ты поверила, будто он вызвал тайфун из глубин Индийского Океана?
- Конечно поверила! Мне так хотелось в это верить! Карл меня потряс - я никогда не встречала такого человека, как он. Дело не в том, что он быд молодой и красивый, я уже повидала за эти годы и молодых, и красивых. Нет, главное - он был особенный, не такой, как все.
- Ты хочешь сказать, что ты всех уже знала?
- Не всех, но многих. За время своих скитаний по свету я успела завести и завершить несколько коротких романов, от которых у меня остался довольно противный осадок. Даже и тогда у меня был очередной друг, который время от времени требовал, чтобы я перестала летать и вышла за него замуж. Но я не соглашалась, - у меня было предчувствие, что я еще встречу своего принца.
- И Карл оказался твоим принцем?
Задавая эти вопросы неестественно равнодушным голосом, Ури ни разу даже мельком не глянул на Инге, а сосредоточенно всматривался в заоконную панораму, хоть там давно уже стало совершенно темно. Несмотря на то, что Инге была готова к такой реакции, она слегка испугалась, что переборщила в своем описании Карла, но назад дороги уже не было. Что ж, если некуда отступать, остается только смелее итти в атаку:
- Во всяком случае, я думала тогда, что он - мой принц. И я считала так много лет, хотя мне пришлось внести большие поправки в первоначальный образ принца.
- А тебя не тревожила мысль, что этот Карл просто морочит тебе голову, чтобы завлечь тебя на одну ночь, а потом забыть навсегда? Подумай сама: хорошенькая молоденькая стюардесса, готовая по первому зову пойти к нему в номер!
- Может, он сперва так и думал, но я-то твердо решила, что этого не будет.
- Что значит, решила? В кандалы ты его заковала, что ли?
- Зачкм в кандалы? Я хоть и не была тогда настоящей ведьмой, но кое-какими секретами этого мастерства я уже владела. Впрочем, оказалось, что он меня в конце концов все равно обвел вокруг пальца, но это уже другой рассказ. А тогда, ты не поверишь, но я с первой минуты знала, что это всерьез и надолго. И так оно и было. После той первой ночи в Бомбее я построила всю свою жизнь вокруг Карла: я верила всему, что он говорил и, нарушая все графики, старалась летать туда, куда летал он.
- То-есть ты с ним не жила, ты с ним летала?
- Да, каждая наша встреча была праздником. Он внушил мне, что для любви нет ничего страшней обыденности. И я не просто летала в чужие страны, я леталана свидания в Карлом.
- А он что, часто летал?
Инге почувствовала, что она ступила на тонкий лед и осторожно-осторожно пошла по кромке правды:
- Да, довольно часто. Он тогда еще не рассорился со всем миром и у него было полно приглашений. Он всегда летал без жены, а я летела за ним в Сингапур или в Гонконг или в другой экзотический город, а там менялась с кем-нибудь или сказывалась больной и оставалась с ним. И была счастлива. Когда его начали реже приглашать на Дальний Восток, я опять вернулась в "Люфтганзу", но в наших отношениях к тому времени появилась трещинка, сначала маленькая, почти незаметная, но она стала все расти, все расширяться... А потом заболела мама, мне пришлось вернуться домой. Потом, перед самой маминой смертью с отцом случился удар и его парализовало и все кончилось. Не только Карл, а вообще вся моя прежняя жизнь. И тогда я перегрызла зубами свою тоску по Карлу и свою ностальгию по полетам и стала ведьмой.
Она засмеялась, приглашая Ури разделить с ней шутку:
- Чтобы летать хоть на помеле.
Но Ури молчал и Инге стало совсем неуютно. Кто его знает, может, она вообще напрасно затеяла этот разговор? Но после спектакля в деревне Ури стал слишком часто задавать вопросы о Карле, и всегда непросто, а с подвохом, с подначкой, будто пытаясь ее на чем-то поймать. Инге иногда казалось, что зловещая тень Карла бродит где-то поблизости - она не сомневалась, что с него вполне станется сторожить ее даже издали, даже когда она ему уже не нужна. А если он хотел разрушить ее хрупкую связь с Ури, у нее как бы не было другого выхода: ей нужно было вызвать Ури на прямой разговор, чтобы пригасить сокрушительные волны недоверия, возникающие между ними каждый раз, как произносилось имя "Карл". Сделать это было непросто, учитывая, что она могла рассказать только часть правды и что имя "Карл" стало произноситься последнее время все чаще и чаще.
Инге на секунду закрыла глаза, стряхивая с себя гипноз собственного рассказа. Карл ушел в прошлое, он, слава Богу, пропал, исчез, провалился в тартарары, а Ури был здесь, рядом, она каждой клеточкой своего тела жаждала коснуться его, прильнуть к нему, не дать ему ускользнуть. Она отстегнула ремень и перегнувшись через сиденье поцеловала Ури в нежную точку, где шея соединяется с ухом:
- Бог с ним, с Карлом. На мой сегодняшний вкус ты гораздо больше подходишь на роль принца, дорогой мой парашютист.
По ветровому стеклу внезапно забарабанили крупные дождевые капли.
- Вот тебе и бабье лето. - улыбнулся Ури, включая дворники, и на миг ответно прижался щекой к ее лицу. Инге со вздохом облегчения откинулась на спинку сиденья - на этот раз, кажется, пронесло.
КЛАУС
Я включил телевизор и пошел наливать себе бобовый суп со шпеком, который мамка сварила перед уходом. Я не мог вспомнить, она ушла в "Губертус" помогать Эльзе или уехала в город к тете Луизе, но суп был еще теплый, так что я не стал его греть - все равно, если его и подогреть, он вкуснее не будет. Есть однако хотелось сильно, а ничего другого не было ни в холодильнике, ни на плите, так что я налил себе полную салатницу супа и поставил ее на столик перед телевизором: хорошо, когда мамки нет дома, - я могу есть из чего угодно и где угодно! Я стал хлебать суп и искать в телевизоре что-нибудь интересное, но ничего интересного не было: по одной программе показывали спорт, по другой - викторину. Я терпеть не могу спорт и викторину -зачем мне смотреть на других, какие они ловкие и умные, если я такой идиот?
Я поискал еще, нашел новости про какую-то войну - я эти войны уже не различаю, у них каждый день какая-нибудь новая война, - и скучный фильм про двух учительниц. Я люблю такие фильмы, чтобы кто-нибудь кого-нибудь убил, но не на войне, а в обычной жизни, на войне неинтересно. Но учительницы все говорили, говорили, говорили и никого не собирались убивать, так что я снова переключил программу. Там показывали кино про домашних животных, какие они друзья человека - сперва про кошек и собак, потом про лошадей, а потом про свиней. Свиньи в телевизоре были чистые и симпатичные, но ни одна не могла сравниться с моим другом Гансом.
Как только я подумал про Ганса, я тут же вспомнил, что я обещал фрау Инге приехать вечером покормить свиней. Я вскочил с дивана и опрокинул салатницу с супом. Как же это я, - пообещал и забыл? Правильно говорит мамка, что у меня не голова, а дырявая корзина! А ведь фрау Инге пообещала мне за это отгул в День Охотника! Я стал быстро вытирать пол и искать свою куртку, которая как назло исчезла, будто сквозь землю провалилась. Я глянул на часы: было почти пол-девятого, значит, я опоздал уже на полтора часа, а ведь надо еще доехать! Я порылся в шкафу, мамкиного пальто там не было, - значит, она уехала в город к тете Луизе и мне можно взять ее куртку, потому что она сегодня вряд ли вернется.
Я схватил куртку, сунул руки в рукава и побежал к велосипеду, пытаясь на ходу застегнуть молнию. Я наверно сильно вырос с тех пор, как надевал эту куртку последний раз, потому что она здорово жала мне подмышками и молния застряла на пол-пути. Хоть снова стал накрапывать дождь, я решил, что доеду и в расстегнутой куртке, просто надо ехать быстрей. Я нажал на педали, втянул голову в плечи и помчался. По дороге я размечтался, что бы я сделал с деньгами, которые фрау Инге обещала заплатить за эти два вечера, если бы она отдала их мне, а не мамке, и даже не заметил, как доехал до замка. Дождь за это время припустил как следует.
Я соскочил с велосипеда, сунул руку в карман куртки и похолодел - ключей там не было! Я начал рыться в карманах брюк, хоть я никогда ничего туда не кладу, потому что они дырявые. Но мне казалось, что если я очень постараюсь, то ключи где-нибудь найдутся. И вдруг я все понял: ключи-то были в кармане моей куртки, а не мамкиной! Получалось, что мне надо было ехать под дождем обратно домой, искать там свою куртку, которая неизвестно куда пропала, а потом, если я ее найду, тащиться назад в замок. Дождь лил все сильней и сильней и я совсем промок, но я все равно должен был покормить свиней, - я ведь обещал фрау Инге, а она обещала, что постарается заплатить за это мне, а не мамке!
Тогда я решил позвонить, хотя точно знал, что и фрау Инге, и Ури уехали на два дня по каким-то делам. Но я все-таки позвонил и долго ждал, что мне кто-нибудь откроет. Но никто мне не открыл, только Ральф прибежал к воротам и стал радостно махать хвостом. Но что толку от Ральфа, он все равно не может отпереть ворота. Я сказал ему:
- Ральф, пойди скажи фрау Штрайх, чтобы она меня впустила.
Он навострил уши, но, конечно, ни черта не понял. Особенно он не мог понять, почему я стою за воротами и не захожу. Я сказал ему:
- У меня нет ключа. Понимаешь? Ключа нет! - я растопырил пальцы и показал Ральфу, что у меня в руках ничего нет.
Он завизжал и стал бросаться передними лапами на ворота, просить, чтобы я скорее заходил. Ну что мне было делать? Время шло и дождь лил как из ведра. Мне надо было во что бы ни стало попасть во двор, а остальное уже пустяки - я знал, куда фрау Инге прячет ключ от свинарника.
И тогда я решил поползти в замок по подземному ходу.
Я никогда не полз по подземному ходу ночью и даже не представлял, что там может быть так темно и страшно. Единственное, что хорошо, это что там невозможно сбиться с дороги, а то бы я обязательно заблудился. Несколько разя даже решал плюнуть на эту затею и вернуться обратно, но впоминал про голодного Ганса и про то, что фрау Инге обещала отдать деньги мне, а не мамке, и полз дальше. Не знаю, сколько времени прошло, - мне показалось, что целый год, - пока я, наконец, увидел свет далеко впереди. Тогда я пополз быстрее и добрался до того места, где подземный ход под конец сильно расширяется, и можно даже встать на ноги.
Свет пробивался из-под плиты, заслоняющей вход. Карл всегда требовал, чтобы я точно ставил ее на место, но с тех пор, как он у нас не живет, я не очень стараюсь, - какая разница, если даже кто-нибудь заметит, что там подземный ход? Мне повезло: когда я был здесь последний раз, я приткнул плиту кое-как, так что с одной стороны осталась широкая щель, и поэтому я еще издали увидел свет яркой лампы под круглым белым абажуром, которая по приказу фрау Инге и днем, и ночью горела на площадке перед дверью в комнаты Отто.
Я осторожно отодвинул плиту, вылез на площадку и стал подниматься по лестнице, которая ведет в нижний коридор. Мне не хотелось объяснять фрау Штрайх, откуда я вылез, но сегодня можно было не бояться, что она услышит мои шаги и закричит "Кто там ходит?", потому что из комнат Отто доносилась громкая музыка - они наверно смотрели телевизор. Все-таки, когда я дошел до входа в столовую, я увидел, что дверь открыта. Мне было вовсе ни к чему попадаться на глаза фрау Штрайх и я на минутку остановился и заглянул внутрь, чтобы проверить, не смотрит ли она на меня.
В столовой было темно, только ярко светился экран телевизора, перед которым спиной к двери сидели Отто и фрау Штрайх, - он глубоко в своем кресле, так что видна была только его макушка, а она на маленьком стульчике у его ног. Я начал уже пробираться на цыпочках мимо открытой двери в столовую, но по дороге я глянул на экран - интересно, что они смотрят, комедию или викторину? Я глянул и обомлел. На экране большая волосатая рука гладила круглый белый живот с пупом посредине. Когда я был маленький, мамка позволяля мне мыться вместе с ней под душем, и мне очень нравилось гладить ее живот, он был круглый и белый, совсем как этот на экране, только рука у меня была маленькая и без волос. Мамка даже позволяла мне класть палец ей в пуп, и очень от этого смеялась, но потом я что-то сделал не так и она рассердилась, больно оттолкнула мою руку и больше не пускала меня к себе под душ.
Но волосатую руку на экране никто не отталкивал и она поползла дальше, от пупа вверх, доползла до груди и стала делать круги влево и вправо. И слева, и справа было одно и то же: большие белые сиськи. Таких сисек я никогда не видел, потому что такой программы у нас в телевизоре нет, а мамкины сиськи совсем не похожи на эти. Потом картинка потемнела, музыка заиграла громче и вместо одной руки появились две. Каждая рука обхватила пальцами одну сиську и сдавила ее - тут Отто засопел так сильно, что даже громкая музыка в телевизоре не смогла его заглушить, и я увидел, как фрау Штрайх положила руку ему на колено. У меня в голове закачалось и внизу живота стало горячо- горячо.
Вдруг экран потемнел, музыка стихла и я испугался, что сейчас они обернуться и меня увидят. Я не знаю, почему это было так страшно, - ведь я не делал ничего плохого и пришел в замок по делу, фрау Инге даже обещала мне за это заплатить. Но я почему-то знал, что если они сейчас увидят, как я стою в дверях и пялюсь на экран, мне будет ужасно нехорошо. Но хоть я знал, что мне пора уходить, я не мог сдвинуться с места и продолжал стоять как приклеенный, не в силах оторвать глаза от экрана.
Теперь там появилась лесная поляна, а по ней весело бегали красивые девушки в купальных костюмах. Вдруг они все разом остановились и стали смотреть куда-то в сторону, - там через лес шла дорога, а по дороге быстро шагал молодой человек в сером пиджаке. В одной руке он держал портфель и был похож на учителя, который спешит в школу на урок. Сначала девушки следили, как он приближается к поляне, а когда он подошел совсем близко, они разбежались в разные стороны и спрятались в кусты. Молодой человек вышел на поляну и остановился, делая вид, что он слушает пение птиц, но это пели не птицы, а сидящие за кустами девушки в купальных костюмах. Они пели очень красиво, у нас в хоре никто так не умеет, и от этого пения молодой учитель забыл, что он спешит на урок: он поставил портфель, снял пиджак и лег на траву посреди поляны. Как только он лег, девушки выскочили из-за кустов и бросились на него. Они стали катать его по траве, кувыркаться через него, а потом все вместе с хохотом навалились на него, так что нельзя было разобрать, где чьи руки, где чьи ноги. Когда молодой человек, наконец, выбрался из этой кучи, он был совершенно голый, так что он уже не был похож на учителя. Некоторые девушки тоже оказались голые, а остальные начали быстро срывать с себя свои купальные костюмы и гоняться за бывшим учителем, который делал вид, что он хочет от них убежать, а на самом деле только притворялся, потому что ему очень нравились эти девушки и их игры. Я заметил, что ему это нравится, по одному признаку, про который нельзя говорить вслух, мамка много раз меня за это шлепала. Но и девушки тоже заметили по этому признаку, что они ему нравятся, они только не знали, какая из них нравится ему больше. И тогда они решили это проверить. Они опять повалили его на траву, - по-моему он не очень сопротивлялся, - и стали проверять: каждая девушка садилась на него сверху и проверяла. И оказалось, что все они нравятся ему одинаково.
Пока они так его проверяли, Отто совсем разволновался, - он стал громко хрипеть, и хоть фрау Штрайх все время гладила его колено, он не успокаивался, а задыхался все больше и больше, так что я совсем струсил. Если ему станет и вправду плохо, фрау Штрайх побежит к телефону и, конечно, первым делом увидит меня. От этой мысли я пришел в такой ужас, что мои ноги сами оторвались от пола и понесли меня к выходу. Но мне не удалось выйти, потому что дверь во двор была заперта. Я очень удивился - сколько я себя помню, эту дверь не запирали никогда. Но делать было нечего, не мог же я попросить фрау Штрайх, чтобы она оставила Отто без присмотра и прибежала с ключом отпирать мне дверь. Тогда я решил пройти по подземному коридору в кухню фрау Инге и выйти во двор там.
Я на цыпочках пошел назад мимо двери в столовую, но по дороге не удержался и заглянул. Мне очень хотелось узнать, какой номер программы они смотрят, чтобы найти ее на нашем телевизоре и тоже смотреть, когда мамки нет дома. Но сначала я глянул на экран - мне было интересно, какую еще игру придумали за это время веселые девушки и бывший учитель. Но они все куда-то исчезли, а на их месте толстый мужчина в трусах подглядывал в щелочку, как голая толстая женщина принимает ванну. Толстая женщина была наполовину под водой, но она мыла себя розовой губкой в разных местах и это нравилось толстому мужчине, - это было видно по тому же признаку, несмотря на то, что он был в трусах. Я не стал дальше смотреть, хотя мне очень хотелось узнать, чем это кончится, а только попытался разглядеть номер канала, который горел синим светом внизу под экраном. Но никакого номера там не было - там вместо цифр горели три буквы. Значит, я не смогу смотреть эту программу, когда мамки нет дома, потому что в нашем телевизоре программы с буквами точно нет, там все только с цифрами.
Я тихонько отошел от двери, спустился в нижний коридор и через кухню вышел во двор. Дождь все еще шел, но не такой сильный. Перед глазами у меня все время крутились картинки, которые я видел только что в телевизоре, и мне было трудно сообразить, куда надо итти и что надо делать. Я долго стоял под дождем и думал, как повезло бывшему учителю, что такие красивые девушки захотели катать его по траве, пока, наконец, не вспомнил, зачем я сюда пришел. И только когда я скрутил весь корм в миксере и покатил его в тележке в свинарник, до меня вдруг дошло, почему у них под экраном горели буквы, а не цифры. Потому что фрау Штрайх и Отто смотрели фильм по видео, вот почему! Я стал кормить свиней, но был так занят, что даже не обращал внимания на своего друга Ганса, который терся об мою ногу и просил, чтобы я почесал ему спинку. Я все ломал голову, где бы я тоже мог достать такой фильм, как у них, чтобы смотреть его, когда мамки нет дома. Но мне не повезло и я так ничего и не придумал.
Было уже довольно поздно, когда я все закончил и собрался уходить. Снаружи моросил совсем мелкий дождик и я представил себе, как здорово будет вернуться домой, нагреть и доесть свой суп и сесть смотреть телевизор, пусть там даже нет таких замечательных фильмов, как тот, что смотрели Отто и фрау Штрайх. Но как только я подошел к воротам, я опять вспомнил про эти проклятые ключи, которые я оставил дома вместе с курткой. Выходило, что я опять не могу открыть эти проклятые ворота и должен назад тоже ползти по подземному ходу. Наверно я мог бы постучать к фрау Штрайх и попросить, чтобы она открыла мне эти проклятые ворота, - ведь я пришел в замок по делу и фрау Инге даже обещала мне за это заплатить, - но во всех окнах Отто было темно и тихо. Значит, они уже легли спать, а я бы скорей прополз сто тысяч километров, чем пошел бы будить фрау Штрайх. Так что мне оставалось только пройти через кухню в нижний коридор и по подземному ходу выбраться из замка к своему велосипеду. Но все таки не такой уж я идиот: я вспомнил, как там темно, и сообразил взять в кухне фонарик, чтобы освещать себе дорогу.
Я очень устал, и хоть с фонариком ползти было легче, я с трудом добрался до выхода из подземного хода. Когда я, наконец, высунул голову из каменной дыры, выходящнй в карьер, и посветил фонариком вокруг, я увидел прямо перед своим носом огромную ногу в кожаном сапоге со стальными кнопками.
- А-а, это ты, крошка Клаус! - сказал из темноты голос Дитера-фашиста. - А я стою и гадаю, что это там среди скал светится? Пойду, думаю, проверю: может, там и вправду ведьмы водятся?
В конце концов вместо трех часов они ехали до Байерхофа не меньше пяти.
Во-первых, дождь хлестал по асфальтуу с почти человеческим остервенением и практически лишил Ури удовольствия воспользоваться замечательной немецкой привилегией неограниченной скорости. Во-вторых, на шоссе то и дело наползали клочья какого-то неплотного пузырчатого тумана, которые рассеивали свет фар и мешали читать надписи на придорожных щитах. В результате они проскочили поворот на Байерхоф и заметили это только через двадцать минут гонки по скоростному шоссе, а потом еще двадцать минут никак не могли развернуться. А потом пришлось остановиться поужинать в маленьком придорожном кафе, потому что и Ури, и Инге страшно проголодались.
Поэтому, когда перед ними, наконец, приветственно взлетел вверх черно-белый полосатый шлагбаум, над которым трепыхалось в потоках дождя красочное полотнище с выкриком: "Добро пожаловать в Байерхоф!", запотевшие часы на сторожевой башне показывали уже половину двенадцатого.
- Чудно, теперь будем искать отель! - с притворной бодростью объявила Инге, вытаскивая из бардачка многоцветную карту Байерхофа.
- У тебя есть карта? - поразился Ури, искусно лавируя среди бесконечных рядов автомобилей, сделавших узкие старинные улицы города почти непроезжими.
- Я очень предусмотрительная, - похвасталась Инге, разглядывая карту.
- Если ты такая предусмотрительная, почему ты не заказала отель заранее по телефону?
- Из суеверия. Я боялась, что если я закажу отель заранее, наша поездка сорвется.
Невинное суеверие Инге обернулось серьезной проблемой: после полуторачасовых блужданий под проливным дождем они убедились, что ни в одном отеле Байерхофа нет свободной комнаты. Это было необъяснимо, - все отели выглядели совершенно пустыми, ни в холлах, ни в барах, ни в кафетериях они не увидели ни одной живой души.
- Впрочем, может, все уже спят, - предположила Инге, когда они выбрались на площадь перед ратушей, до отказа забитую мокрыми машинами. Там был последний из отмеченных на карте отелей, в котором им еще не успели отказать. Пока Инге вела переговоры с усталым ночным портье, Ури с трудом припарковал фургон, остановился на пороге отеля и огляделся вокруг.
Перед ним расстилалась просторная, мощенная камеными плитами площадь. В центре площади уходил далеко в затянутое тучами небо неправдоподобно стрельчатый готический собор, неуловимо похожий на межконтинентальную ракету. Отель был тоже узкий и тоже устремлялся в небо, но у него для этого были простые земные причины - его с двух сторон теснили такие же узкие соседние дома, тогда как собор одиноко стоял посреди обширного простора площади и ничто, кроме внутреннего стремления, не побуждало его тянуться вверх.
Ури собирался поделиться этими соображениями с Инге, но не успел. Она подбежала к нему, сияя улыбкой, и сообщила, что здесь есть свободный номер, правда одноместный, но она пообещала портье взятку, если он закроет глаза на то, что их двое. Согласен ли Ури на одноместный номер, если там окажется не слишком широкая кровать, или лучше сперва пойти посмотреть? Ури засмеялся ее вопросу и сказал, что с ней он готов спать на самой что ни на есть узкой кровати. Он сам удивился не только легкости, с которой дались ему это слова, но и скрытому в них однозначно эротическому подтексту. Потому что говоря это он не столько представил, сколько почувствовал, как он лежит с Инге на очень узкой кровати, вынужденно сплетясь с нею руками, ногами, плечами и бедрами. Он всей кожей ощутил упругую податливость ее живота у него под коленом и его вдруг охватило таким жаром, что он рывком поднял оставленную им на пороге дорожную сумку и бросив на ходу "Иди, договаривайся, только быстрей!" зашагал к лифту.
Когда через минуту Инге вошла в лифт с ключом от номера в руке, он притянул ее к себе, не дожидаясь, пока сойдутся медлительные створки скользящих дверей. Она на миг прижалась к нему фронтально всем телом, так что он разом ощутил ее всю, - от ключиц до колен, - и торопливо нашаривая пуговицы ее блузки прижал ее к обитой малиновым плюшем стенке лифта. Но она отстранилась, уперлась ладонями ему в грудь и заглянула в глаза:
- Куда ты так спешишь?
В голове к него так громко пульсировала кровь, что он расслышал ее с трудом, но все таки расслышал и заставил себя улыбнутися в ответ:
- Я примериваюсь, как мы сможем спать вдвоем на очень узкой кровати.
В этот момент допотопный скрипучий лифт содрогнулся всем своим немощным телом и резко остановился. Когда медлительные створки дверей, наконец, разошлись с глубоким вздохом, оказалось, что им еще предстоит подняться по винтовой лестнице на чердачный этаж, где расположен был их номер. Кровать под скошенной чердачной крышей оказалась не такой уж узкой, но она выглядела слишком хлипкой и пугливо вздрагивала от малейшего касания. Тогда Инге стряхнула локтем нетерпеливые пальцы Ури, вытащила из стенного шкафа большое пуховое одеяло и бросила его на покрытый потертым ковром пол. Ури показалось, что еще никогда они не любились так долго и сладко, как на этом чужом одеяле, наспех брошенном на потертый ковер в незнакомой комнате в центре незнакомого, залитого дождем города.
Он так бы и заснул на этом одеяле, если бы Инге не заставила его подняться и лечь на кровать. Уже окончательно проваливаясь в наполненный шорохами дождя сон, Ури почувствовал, как Инге накрыла его одеялом и прикорнула рядом с ним. И тут же где-то под окном взревели трубы, громко грянул оркестр и загремели барабаны. Ури спросил сквозь сон: "Что это?" и открыл глаза -и в комнате, и на площади было тихо. Тишину нарушал только монотонный перепляс дождевых капель на наклонном стекле чердачного окна. Рука Инге успокоительно легла ему на веки: ЮСпи, спи, все в порядке."
И он заснул, чтобы тут же проснуться от чудовищного рева сотен моторов. Это уже был не сон. Можно было подумать, что все припаркованные вдоль улиц города автомобили рванули с мест одновременно. Ури вскочил, подошел к окну и распахнул набухшую от дождя раму: хоть дождь лил с прежней силой, там внизу, на площади бурлил человеческий водоворот - среди отъезжающих машин бойко сновали летучие отряды разноцветных зонтиков, театрально подсвеченных бесчисленными фарами. Громкие голоса и всплески звонкого смеха взлетали над площадью, перекрывая рев моторов и отрывистое кваканье предостерегающих клаксонов. Ури зачарованно следил, как непредсказуемые группы зонтиков дружно, словно по команде, захлопывались и ныряли в темные утробы машин, которые тут же срывались с мест и исчезали в лабиринте вытекающих из площади улочек.
- Откуда они все выскочили? - спросил откуда-то из темноты голос Инге.
Захваченный стремительным ритмом театрального разъезда за окном Ури даже не услышал, как она подошла и встала за его спиной. Ладонь ее легла ему на плечо, легко пробежала по крутым мускулам предплечья и ласкающими круговыми движениями спустилась в чувствительное углубление подмышкой.
- Может, они были в соборе? - предположил Ури.
- Вряд ли. Собор бы их всех не вместил. А кроме того, что они там так долго делали в темноте?
- Ну значит, они летали куда-нибудь по-соседству на местный шабаш ведьм.
А тебя не пригласили из-за меня, чтобы ты в другой раз осторожней выбирала себе попутчика.
Она засмеялась и уткнулась носом ему в плечо. Тогда он слегка откинулся назад и прижался к ней спиной, сливаясь с ней в одно существо и чувствуя, как на него снисходит покой и благодать. Опасаясь эту благодать нарушить они молча застыли у открытого окна, высоко-высоко над веселым балаганом на площади.
Не прошло и пяти минут, как площадь опустела и затихла. Она выглядела такой же пустынной и мокрой, как до всей этой кутерьмы, если не считать того, что раньше потоки дождя плясали на лакированных крышах машин, а теперь на отполированных веками булыжных плитах. Только несколько машин,
- их фургон и еще с пол-дюжины, не больше, были рассеяны по булыжному простору между отелем и собором.
Инге потянула Ури за руку:
- Пошли спать, представление окончено.
- А может, нам все это привиделось и никого тут не было? - спросил Ури закрывая окно.
- А машины куда делись? Машин-то ведь было полно!
- Ну, не знаю, может, какое-нибудь другое чудо. - упрямо сказал Ури. - Когда-то в детстве я читал сказку про мальчика, перед которым из глубин океана вдруг возник затонувший много веков назад прекрасный город, полный людей, лошадей, лавок с товарами. Люди умоляли мальчика купить у них что-нибудь за одну монетку, и это бы их спасло, но пока мальчик рылся по карманам в поисках монетки, время прошло и город опять на много веков ушел обратно под воду. На поверхности океана остались только какие-то жалкие обломки, недостойные затопления. Совсем как тут.
- Ладно, утром мы все выясним, а сейчас давай спать. - сонно сказала Инге, поплотней натягивая одеяло и Ури тут же заснул, как будто его выключили.
Утром, когда он проснулся, Инге не было ни в комнате, ни в ванной, зато за окном в совершенно безоблачном небе нежно сияло нежаркое европейское солнце. От вчерашнего проливного дождя не осталось никакого следа, разве что все дома и деревья, окружающие площадь, выглядели как-то по-особому свежими и умытыми. Не успел Ури принять душ и одеться, как на лестнице весело зацокали каблучки Инге, и через секунду онп появилась в дверях, тоже по-особому свежая и умытая. Ури уставился на нее, не узнавая - он, привыкший видеть ее в домашней одежде в свинарнике или на кухне, даже не продполагал, как элегантно она может выглядеть в светло-сером костюме и в открытых светлых туфлях, подчеркивающих ее высокий подъем и изящные линии щиколоток.
- Ну знаешь, - притворно ужаснулся он, - за такой красоткой я даже шлейф недостоин носить!
Инге игриво приподняла край своей едва доходящей до колен юбки:
- Я думаю, проблему шлейфа мы можем считать решенной. Так что пошли скорей, я покажу тебе, чем вчера ночью занимались под дождем многочисленные гости этого города.
Отмахнувшись от требования Ури сперва выпить кофе, она потащила его за руку вниз - сперва по винтовой лестнице, а потом, минуя закрытые створки допотопного лифта: "Ну его к чертям, его целый год придется ждать!", по деревянным лакированным ступеням парадной лестницы, все шесть этажей бегом.
Ури больше не возражал, его тоже захватил напор ее энергии, он бежал вслед за ней и беспричинно смеялся, как не смеялся уже давно, с того самого проклятого дня, который он привык считать последним днем своей жизни.
Деревянные ступеньки весело мелькали у него под ногами и он милостиво подумал на бегу, что хорошо бы порадовать этим старушку Клару, такой он был сегодня добрый.
Смеясь они вырвались из дверей отеля на оттороченный старинными домами каменный простор перед собором. Только сегодня при свете дня Ури смог по-настоящему оценить гармоничную красоту взлетающего высоко в небо готического гиганта. Но Инге не дала ему остановиться, чтобы рассматривать детали.
- Потом, потом, - повторяла она. А сейчас пошли со мной и ты увидишь такое!
Они пересекли площадь и, обогнув собор, неожиданно оказались на вершине пологого холма, сбегающего вниз к извилистой реке, которая то тут, то там проглядывала серебристо-синими кляксами среди густой зелени прибрежного парка. От реки вверх по холму причудливым веером разбегались улицы старого города, а прямо у них из-под ног навстречу городу спускался грандиозный каменый амфитеатр, напомнивший Ури римские амфитеатры, рассыпанные по склонам холмов у него на родине.
- Оказывается, сейчас в Байерхофе проходит ежегодная Театральная Неделя. Вот здесь, - Инге показала на уходящие далеко вниз ступени амфитеатра, - вчера с девяти часов вечера до трех часов ночи сидели зрители, а там, на дне, видишь? - была сцена и шел спектакль, в котором было занято сорок пять актеров и большой оркестр.
Ури посмотрел вниз, туда, где амфитеатр замыкала обширная круглая площадка, почти что площадь:
- Под проливным дождем?
- Под проливным дождем. Лучший берлинский театр давал "Трехгрошовую Оперу" Брехта. А мы были совсем рядом и пропустили!
- Зато мы видели театральный разъезд. Это тоже было шикарное зрелище. Ну, и кроме того...
Инге прижала палец к его губам:
- Т-с-с! Я помню, что мы делали кроме того.
Но все же она еще немного погоревала, что они, как последние растяпы, не заметили спектакль, который шел прямо к них под окном, и согласилась, наконец, итти пить кофе. Они уже направились было обратно к отелю, но не успели еще обогнуть собор, как за спиной у них раздался дробный топот бегущих ног, и на них обрушился ураган вскриков, взвизгов, пронзительно терпких духов, крылатых рукавов, мокрых поцелуев, порхающих ладоней и острых локтей.
- Вы тут?
- Какая встреча, какая встреча!
- Давно вы тут?
- И надолго?
- Ах, какая радость!
- Где вы остановились?
- А мы неподалеку!
- Чудо, просто чудо!
Конечно, они должны были быть здесь, в самом водовороте культурной жизни, - неразлучные Вильма и Доротея, а как же иначе? Они даже принарядились по такому случаю - сменили дранные джинсы и майки на короткие плиссированные юбочки и кокетливые блузки с кружевными оборками у ворота и по краю крылатых рукавов. Блузки были совершенно одинакового покроя и отличались только цветом - у Доротеи белая а у Вильмы черная, тогда как юбочка у Доротеи была черная, а у Вильмы белая, что превращало их самих, когда они стояли рядом, в настоящее произведение искусства. Картинно стоя рядом и обвивая друг друга тонкими руками они потребовали, чтобы Инге и Ури доложили им немедленно, что они уже видели, а что только собирались посмотреть. Узнавши, что Инге и Ури еще не видели ничего, любвеобильные лесбиянки пришли в восторг и объявили, что они сами им все покажут.
Пока Инге обдумывала, как поделикатнее охладить их пыл, Ури напомнил ей, что они еще не завтракали.
- Как, до сих пор не завтракали? - вопросительно зазвенела стеклянными суставами Доротея.
- Мы вчера очень поздно приехали, - кратко удовлетворила ее любопытстыо Инге.
- О-о, так вы и "Трехгрошовую Оперу" не видели? - встрепенулась Вильма, заранее огорчаясь их неудаче.
- Но как же, как же, как же... - в стеклянном горле у Доротеи явно что-то зациклило и она никак не могла выбраться из собственного вопроса.
- Ведь музыкальное сопровождение к спектаклю было такое громкое, вы не могли не слышать, - не допускающим отговорок тоном сказала Вильма, налету перехватывая упрек Доротеи.
Ури надоели их причитания и онн объяснил с любезной улыбкой:
- Но мы не слышали: мы занимались любовью.
Что ж, если он рассчитывал этой эскападой от них избавится, то - увы! - он сильно просчитался. Похоже, наоборот, такая откровенность только подхлестнула интерес прелестных подружек: их двухголовое черно-белое тело сладострастно затрепетало и Ури испугался, что их с Инге сейчас немедленно пригласят принять участие в коллективной оргии. Чтобы предупредить такое приглашение, он поспешно добавил:
- А кроме того я терпеть не могу Брехта.
Услыхав это святотатство Вильма властным взмахом руки погасила жадный огонек, выпыхнувший было в глазах Доротеи, и разговор принял новый оборот.
Прервать их разгорающийся литературный спор было все таки легче, чем вырваться из их эротических сетей. Сделать это можно было только пустив в ход оружие еще более жизненно важное для них, чем радости плоти - их интерес к средневековой архитектуре. Ури незаметно показал Инге глазами на их отель, она кивнула и сказала голосом не допускающим возражений:
- Мне жаль, но я вынуждена прервать ваш увлекательный спор, иначе я не успею в Управление по Охране Памятников на свидание с профессором Куртом Рунге, которого так любезно порекомендовала мне Вильма. А ведь мы именно ради этого приехали.
- Неужели только ради этого? - воскликнула Вильма со счастливым смехом, предвкушая, какую пользу она сможет извлечь из этого визита. Ради такого дела она была готова отпустить их по добру по здорову. Но избавиться от внимания Доротеи было куда трудней, - возможно, потому, что она интересовалась не только женщинами, но и мужчинами:
- Но Ури ведь не пойдет с вами к профессору Рунге? - уточнила она. - Значит, он может пойти с нами осматривать город.
Выхода не было и Ури пришлось согласиться, но при условии, что Доротея не начнет, как обычно, читать ему проповедь о необходимости христианскрй любви к его палестинским братьям. Она поклялась, что проповеди читать не будет, и они условились встретиться через час в старом городе в кафе "Селина" - Доротея настаивала, что любой прохожий покажет ему это знаменитое кафе, которое считается местной достопримечательностью наряду с собором. А еще через два часа они втроем, побродив по улицам, вернутся в кафе и будут ждать Инге, которая должна присоединиться к ним после своего свидания с Рунге.
- Я надеюсь, Ури, они не сумеют за это время соблазнить тебя на любовь втроем, - полушутя, но и полусерьезно сказала Инге, когда они, наконец, остались вдвоем.
- Если они меня соблазнят, ты сразу узнаешь о моем падении по кровавым царапинам, которые оставляет на коже каждое прикосновение к стеклянным прелестям Доротеи.
- Ладно, ты меня убедил! - засмеялась Инге. - Идем пить кофе!
После завтрака Ури проводил Инге до здания Управления по Охране Памятников, которое оказалось маленьким древним кирпичным дворцом, затиснутым между двумя еще более древними церквами. Вообще весь Байерхоф представлял собой единый массивный памятник архитектуры такой сохранности, что казалось, он ни в какой охране не нуждается.
Расставшись с Инге Ури отправился искать кафе "Селина". Несмотря на то, что день был рабочий, а не выходной, вокруг было людно и празднично. Крутая узкая улица, по которой он шел, спускалась к реке полукруглыми каменными ступенями, которые время от времени прерывались овальными площадками, оттороченными цветочными бордюрами. На каждой площадке, в том ее крыле, которое нависало над рекой, был построен невысокий деревянный помост, и на каждом помосте выступал перед проходящей мимо публикой маленький камерный оркестр, или квартет, или трио. Глядя на усердных оркестрантов, красочно одетых в средневековые национальные костюмы различных немецких земель, Ури, как когда-то на деревенском празднике, перестал вдруг верить в реальность происходящего и почувствовал себя зрителем в огромном театральном зале, раскинувшемся под крышей неба.
Все вокруг было декорацией - и пасторально вьющаяся среди деревьев река, и старинные дома, грациозно сбегающие к реке по склону холма, и сам этот холм, увенчанный неправдоподобной стрельчатой ракетой рвущегося ввысь собора. А расфуфыренные любители искусства, снующие вверх и вниз между собором и рекой, были просто статистами в этом многокрасочном, коллективно задуманном спектакле. Оставалось только удивляться, как народ со столь развитым чувством прекрасного мог наворотить столько зла за короткий промежуток времени от начала до конца Третьего Рейха. Ури с удивлением обнаружил, что он этому удивляется, за что его бы заслуженно осудили все его одноклассники из тель-авивской гимназии "Герцлия", которые точно знали, что удивляться тут нечему. А может они правы и этому склонному к театральности народу неважно, в каком спектакле быть статистом, лишь бы ему выдали костюмы и выпустили на сцену?
Этим вопросом он сходу огорошил Вильму и Доротею, которые ожидали его в кафе "Селина", симметрично склоняясь над белым кофейным сервизом, художественно рассеянным по черному мраморному столику. Ури подсел к их столику, отказался от кофе и огляделся: что-что, а уж кафе "Селина" точно было декорацией, скорее даже не оперной, а опереточной. Наслаждаясь тем, что он чужеродным джинсовым пятном вклинивается в черно-белую абстрактную панораму кафе, Ури высказал вслух свою гипотезу о статистах. Разворачивая перед экзальтированными подружками свою культорогическую идею, Ури злорадно предвкушал их бурное возмущение. И точно, обе тут же заклокотали, перебивая друг друга: если бы они не дорожили его обществом, они бы немедленно прогнали его прочь за такое кощунство, забыв приличия дружно орали они. Но наоравшись всласть, они его не прогнали, а, напротив, подхватли с двух сторон под руки и поволокли осматривать местные достопримечательности.
Пока они живописной тройкой бродили по извилистым улочкам, истоптанным ногами двадцати поколений, Ури остро чувствовал, как он во всем противопоставлен и противоположен своим спутницам, и, пропуская мимо ушей их щебет, пытался разгадать секрет их заинтересованности в нем. Учитывая их склонности, трудно было предположить, что их влечение к нему носит сексуальный характер. Зато он мог поверить, что они, как и Клаус, оказались вовлеченными в мощное электрическое поле, натянутое между ним и Инге. А уж их интерес к Инге не представлял никакой загадки: она увлекала их и как хозяйка замка, и как женщина, - о, как он их понимал! Он на миг отключился и представил себе, как они с Инге обнимались вчера ночью на брошенном на пол одеяле.
Внешний мир вдруг перестал кружиться и в него ворвался непривычно сердитый вопрос Вильмы:
- ...бум-бум-бум-бум-ческого настроения?
Ури вернулся к действительности и огляделся: они стояли на мощенной розовым гранитом площадке, козырьком нависающей над рекой. Он сосредоточился на голосе Вильмы и медленно осознал, что она задает ему свой вопрос уже не первый раз. Он сделал вежливое лицо и виновато переспросил, что именно она там "..бум-бум-бум-бум" не понимает?
Но Вильма не успела ему ответить - из-под каменной арки, ведущей в соседнюю улочку, появилась экзотическая пара: немолодой, но моложавый мужчина с развевающимися седыми локонами и совсем юная босая девушка с очевидной примесью негритянской крови. Мужчина шагал опираясь на черную трость с костяным набалдашником, на его узких плечах свободно, как на вешалке, болтался в такт шагам ярко-голубой бархатный пиджак, из-под которого вглядывало белое кружевное жабо. Девушка семенила рядом с ним, проворно отталкиваясь от розовых гранитных плит босыми коричневыми ступнями. Едва завидев мужчину с тростью Доротея коротко взвизгнула и повисла у него на шее:
- Руперт, Руперт, Руперт! Как я рада! Как рада!- повторяла она счастливым голосом.
Отлепившись, наконец, от Руперта, она чуть отстранилась, уперлась обеими руками ему в грудь и окинула его любовным, но критическим взглядом:
- Худой, бледный, старый, но красивый как всегда!
- Такой уж старый? - кокетливо спросил Руперт, чем сразу напомнил Ури одного из вечно молодящихся поклонников матери.
- Древний и прекрасный, как этот город! - восторженно прыснула Доротея и обернулась к Вильме:
- Вы ведь знакомы? Это - Руперт Вендеманн, тот самый, знаменитый.
- Ну, конечно, мы знакомы, - сказала Вильма, протягивая Руперту руку. - Мы не раз встречались на конгрессах по защите прав национальных меньшинств. Вы ведь помните меня?
- Как же, как же, - затряс седыми локонами Руперт, задерживая в ладонях руку Вильмы. - Разве вас можно забыть?
Ури почувствовал себя лишним. Стараясь не привлекать внимания он осторожно попятился и облокотился на ограждающий площадку гранитный парапет.
- Что же вы не знакомите нас со своей очаровательной спутницей? - с нескрываемым интересом спросила Вильма. Неизвестно, догадывался ли Руперт
о возможных мотивах интереса Вильмы к его шоколадной босоножке, но выхода у него не было. Он по-хозяйски обнял ее за плечи и представил:
- Это Ульрике, моя верная помощница.
Ульрике выпростала из широкого цыганского рукава коричневую веточку руки и грациозно протянула ее в сторону хищных пальцев Доротеи, скрестившихся по пути с хищными пальцами Вильмы.
- Глядя на это детское лицо , - продекламировал Руперт хорошо поставленным баритоном, - вы никогда не поверите, какой запас энергии скрывается за ним.
Вот уже больше месяца мы с Ульрике колесим из университета в университет и целые дни собираем подписи под нашей петицией. Покажи им, Ульрике!
"Интересно, а что они делают по ночам?" с неопонятной ему самому неприязнью полюбопытствовал Ури, пока бессловесная Ульрике открывала висящую у нее на плече холщевую сумку, расшитую пестрой народной вышивкой крестом. Из сумки она вытащила туго скатанный рулон бумаги и начала его разворачивать. Рулон был устроен весьма хитроумно - там по сути было два рулона, соединенных так, что бумага, смотанная с первого, девственно-чистого, тут же наматывалась на второй, покрытый разноцветными рядами подписей.
- Наша цель, - провозгласила Ульрике, - собрать десять тысяч подписей.
- И мы уже к ней близки! - гордо подхватил Руперт.
- А что за петиция? - встрепенулась Доротея.
- Как, вы не знаете? - изумился Руперт. - Странно, мне казалось, что все честные люди уже включились в нашу борьбу!
- В какую борьбу? - встревоженно осведомилась Вильма, явно опасаясь, что она пропустила что-то важное.
Ульрике проворно вытащила из сумки голубую листовку с портретом смуглого усатого парня в куфие:
- Это - Мухаммад Насиб, школьный учитель, высланный из Хеврона израильскими оккупационными властями. Мы требуем, чтобы ему разрешили вернуться на роднину.
- А за что его выслали? - полюбопытствовала Доротея.
- Его обвиняют в том, что он во время уроков высылал своих учеников на улицы бросать камни в израильских оккупантов.
- Может, и вправду нехорошо бросать камни во время уроков? - продположила Доротея, задумчиво наматывая стеклянную прядь на стеклянный мизинец.
- Это зависит от условий! - с ученическим жаром отрубила Ульрике и ткнула шоколадным пальчиком в какую-то строчку на листовке. - Вот, почитайте, тут нарисано: "Угнетенные меньшинства имеют полное право на насилие."
- Ради Бога, Ульрике, только не здесь! - возмущенно перебил ее Руперт. - Эту листовку надо читать вдумчиво, а не так, стоя на одной ноге. Послушайте, тут поблизости есть очаровательное кафе, - "Селина", если не ошибаюсь. Давайте пойдем туда. Не знаю, как вам, а нам с Ульрике давно пора перекусить.
- Прекрасная идея! Нам тоже надо в кафе "Селина"! - воскликнула Доротея
и вдруг вспомнила про Ури. - Боже мой, мы забыли познакоить Руперта с Ури!
Она начала тревожно озираться, словно заподозрила, что Ури мог тайком от них сбежать. Обнаружив его у парапета, она позвала:
- Что вы там прячетесь, Ури? Идите сюда, мы познакомим вас с замечательным человеком.
Ясно было, что нет никакой надежды избежать знакомства с этим замечательным человеком, столь отвратно похожим на ненавистного поклонника матери. Зато можно было похулиганить всласть. Ури резко оттолкнулся от парапета, на миг взлетел в воздух и приземлился на руки прямо у босых ног Ульрике. Глядя снизу вверх на изумленно застывшие над ним лица, он отрапортовал:
- Старший лейтенант истребительной десантной бригады израильской оккупационной армии Ури Райх!
У Руперта хватило ума принять шутку за шутку: он милостиво засмеялся и скомандовал Ури "Вольно!". Все вздохнули с облегчением в надежде, что Ури сейчас встанет на ноги и конфликт можно будет считать исчерпанным. Они, бедняги, не имели никакого представления, сколько времени может простоять на руках тренированный парашютист из десантной бригады израильской оккупационной армии! Безо всякого к ним сожаления он не спеша прошелся на руках вокруг Ульрике и сокрушенно сказал:
- Моя мама всегда говорила мне, что немцы - расисты, но я ей н не верил. А теперь я вижу, что она права.
После этого драматичного заявления он рывком встал на ноги и указывая на босые коричневые ступни Ульрике патетически произнес:
- Какая жестокость, заставлять представительницу угнетенного меньшинства ходить босиком по холодным камням!
- Никакая я не представительница, я - немка! - обиженно выкрикнула Ульрике. - Мой отец раньше был американский солдат, а теперь он немецкий гражданин!
- Ну и что? - пожал плечами Ури. - Мой дед был немецкий солдат и немецкий гражданин, но это не помешало ему в тридцать восьмом году отправиться в Треблинку.
Он сам удивился своей горячности. Жаль, что его не слышала старушка-Клара - ведь он ни с того ни с сего заговорил ее словами, от которых отталкивался всю свою сознательную жизнь.
- Ури! - примирительно укорила его Вильма. - Мы ведь договорились не вступать сегодня в политические споры.
- Хорошо, но тогда никаких политические споров - ни ваших, ни моих.
Доротея согласно закивала и даже утешительно потрепала его по щеке, как капризного мальчика. Однако Руперт не готов был по требованию какого-то мальчишки отказаться от своей миссии и начал было возражать, но его горячо перебила окончательно сбросившая маску кротости Ульрике:
- А босиком я хожу, потому что хочу чувствовать своей кожей землю, по которой я ступаю! А не потому, что у меня нет туфель! - она порылась своей необъятной сумке, вытащила из ее глубин черные атласные башмачки, похожие на балетные, и подняла их высоко над головой, чтобы все могли их видеть. - Вот они, пожалуйста!
Ури с удивлением заметил, что у нее на ресницах дрожат две слезинки и подумал, что он, пожалуй, переборщил, - он ведь намеревался уязвить только Руперта, а получилось, что он уязвил эту шоколадную дурочку. Надо было срочно спасать положение. Он выхватил башмачки из рук Ульрике и опустился перед ней на одно колено:
- Я прошу вас, прелестная босоножка, нарушить сегодня свои принципы и надеть эти изящные башмачки, иначе вы вынуждаете меня тоже снять туфли, что будет совсем не так эстетично. Но я не могу ходить обутый рядом с босой дамой!
- Ну хорошо, если вам так это важно. - внезапно согласилась Ульрике и послушно сунула ноги в башмачки. Все сразу зашумели, захлопали в ладоши и дружно двинулись вниз в сторону кафе "Селина". Хоть Руперту явно не пришлась по душе легкая победа Ури над Ульрике, он постарался не подать виду. Он подхватил под локти Вильму и Доротею, словно хотел отгородиться ими от наглого израильского молодчика. Зато Ульрике вцепилась в Ури как клещ и всю дорогу восторженно объясняла ему, какой Руперт замечательный:
- Неужели вы никогда о нем не слыхали? Ведь его знает вся Европа!
- Что же он такое сделал? - вынужден был спросить Ури, хотя его вовсе не интересовали подвиги Руперта.
- Он публично сжег все свои картины! - объявила Ульрике. - Вынес их на Курфюрстендамм, облил керосином и сжег!
Она остановилась, чтобы перевести дыхание и посмотреть, какое впечатление произвели на Ури ее слова. А он не удержался и ехидно уточнил:
- Что, такие они были бездарные?
- Наоборот! Они были гениальные!
- Зачем же ему понадобилось их сжигать?
- Чтобы бросить кисть в лицо этому бездушному обществу самодовольных и сытых!
- Общество обществом, а картины небось были бездарные, а то бы он их не сжег. Интересно, он с тех пор хоть что-нибудь путное написал?
- С тех пор он вообще бросил живопись и посвятил свою жизнь защите прав человека!
- Вот видите, я был прав!
- Как вам не стыдно!
- Предположим, мне стыдно. Но я бы хотел знать, на что он живет? Да еще ездит по всей стране, и в отелях останавливается, причем, небось, не в самых дешевых, правда?
Шоколадные щеки Ульрике покрылись странной лиловой сыпью, - так, наверно, выглядели на ее темной коже малиновые пятна гневного румянца:
- Вы! Вы! Вы! - в ярости выдохнула она, не находя других слов, но Ури уже понесло:
- И при этом еще платит своей хорошенькой секретарше такую приличную зарплату, что той хватает денег даже на атласные башмачки, достойные Синдереллы!
Горячая кровь бывшего американского солдата черной волной прилила к кудрявой голове его дочери и она бесстрашно бросилась на Ури. Громко рыдая, она принялась колотить его в грудь маленькими коричневыми кулачками.
- Как вы смеете? Как вы смеете так о нем говорить? Он столько сделал, столько сделал, - для бедных, для обиженных, для униженных! Столько сделал!
Ури испуганно огляделся, с ужасом представляя, как должны отреагировать на эту сцену его миролюбивые лесбиянки, но, к счастью, пока он пререкался с Ульрике, они успели завернуть за угол и скрыться за белой дверью кафе "Селина". Убедившись, что никто их не видит, Ури взял шоколадную воительницу за хрупкие локотки и приподнял в воздух, умиротворяюще бормоча:
- Не надо принимать мои слова так близко к сердцу, Ульрике! Я ведь просто вас дразнил. Клянусь, просто дразнил.
Все еще держа Ульрике за локти, он слегка качнул ее, как ребенка, и поставил обратно на землю. Эта небольшая встряска странным образом ее мгновенно успокоила и даже привела в хорошее настроение. Глаза ее засветились каким-то масляным блеском, она примирительно коснулась щеки Ури коричневой ладошкой и проворковала:
- Ладно, не будем ссориться из-за пустяков. Побежали в кафе, я проголодалась!
И вприпрыжку поскакала вниз по ступенькам навстречу призывному аромату кофе, струящемуся из-за двери кафе "Селина". Остальная компания уютно расположилась за большим овальным столом у окна, на котором уже стоял пирог и бойкая официантка расставляла сверкающие белизной кофейные чашки. Они были так увлечены каким-то спором, что не обратили внимания на вошедших с опозданием Ури и Ульрике, предоставив их самим себе.
Ури сел на свободный стул лицом к окну, а Ульрике рядом с ним спиной к залу
и, взяв с подноса белый кофейник, налила кофе себе и Ури. Потом придвинула поближе блюдо с залитым сбитыми сливками яблочным пирогом и начала деловито вращать его, выбирая себе кусок. Наконец, она нашла то, что искала, - Ури так и не понял, что именно, - положила выбранный ею кусок пирога на тарелку и, искоса поглядывая на Ури, стала украдкой облизывать острым, непривычно темным, цвета чернил, языком свои перепачканные сбитыми сливками пальцы. Она облизывала их долго и увлеченно, неотрывно глядя Ури в глаза странным, маслянисто поблескивающим взглядом, в котором читался некий невыразимый словами тайный звериный призыв. Насмотревшись всласть, она нащупала под столом ногу Ури, прижалась к ней атласным башмачком и спросила, легко переходя на "ты":
- Ты бывал во Франкфурте в подземном городе, где ночные клубы?
Он отодвинул ногу и сказал небрежно, надеясь перевести эту опасную игру в милую шутку:
- Во Франкфурте я бывал только в зоопарке.
Она так сосредоточилась на своей попытке опять найти под столом его ногу, что сперва даже не поняла его ответ:
- В каком зоопарке?
- Разве ты не знаешь, - сказал он, тоже переходя на "ты" - что во Франкфурте находится самый большой в мире в зоопарк?
Ногами он при этом плотно обхватил ножки стула, из-за чего она никак не могла удобно, не привлекая внимания окружающих, прижаться к нему под столом. Тогда она удовлетворилась тем, что уперлась гладкой подошвой
башмачка в его колено и зашептала быстро-быстро, словно опасалась, что ее перебьют:
- Там под землей построили целый город: в центре круглая площадь, а от площади лучами расходятся улицы, полные ночных клубов. Чего только там нет! Стриптиз, живой секс на сцене, порнуха, что угодно. Но главное, там можно присоединиться к группе, ты понимаешь? Но пускают только парами, меня не пустят без партнера, а Руперт ни за что не хочет, - я думаю, он боиться, что он будет там самый старый. Хочешь, давай смотаемся туда сегодня вечером. У тебя есть машина?
У Ури слова застряли в горле. Где-то в самом удаленном уголке сознания шевельнулась шаловливная мыслишка: а что, если и впрямь махнуть во Франкфурт с этой шоколадной куколкой? Да нет, что за блажь. Инге никогда ему этого не простит, а он еще не готов потерять Инге. И он ответил чистосердечно:
- Нет, машины у меня нет. Я ведь приехал сюда не один.
- А с этими? - Ульрике непочтительно кивнула в сторону лесбиянок. - Ну и что? Их можно взять с собой, у них там найдутся свои интересы.
Любопытно, значит, она знала, кто они такие.
- А как же Руперт? Ему это может не понравиться.
- Руперт?
Глаза Ульрике на миг затуманились. Слегка сдвинув брови она нерешительно оттопырила нижнюю губку влево и вверх и коротким толчком вытолкнула через образовавшийся зазор маленькую порцию воздуха - опять та же типичная немецкая гримаска! Приходилось признать, что шоколадная босоножка, несмотря на свою экзотическую наружность, действительно была немка. Пока Ульрике обдумывала, как устранить Руперта на эту ночь, - Ури так и не узнал, какие средства представлялись ей более привлекательными: снотворное, яд или просто хороший удар по голове, - за окном, на лестнице, ведущей к кафе, появилась Инге. Сердце Ури рванулось ей навстречу в ускоренном ритме - она бежала вниз со счастливой улыбкой, легко перепрыгивая длинными ногами через две ступеньки враз, и он понял, что она спешит к нему. Она отворила дверь и застыла на пороге, как вкопанная. Лицо ее побледнело так резко, что полоска неярко подкрашенных губ заполыхала на нем как кровавая рана. Ури сначала показалась, что она, как обычно, тут же догадалась, о чем они тут сговариваются с Ульрике, но она их даже не заметила. Взгляд ее был прикован к Руперту. Почувствовав пристальный взгляд Инге, Руперт обернулся и вопросительно уставился на нее.
Но Инге уже пришла в себя, - она нашла глазами Ури, глазами же указала ему на выход и осторожно попятившись, потянула на себя ручку двери, надеясь выскочить из кафе, пока ни Вильма, ни Доротея ее не заметили.
Но нет, Вильма уже ее увидела.
- Инге! Наконец-то! - весело воскликнула она, расширяя праздничный круг.
- Идите к нам, мы предусмотрительно взяли прибор и на вашу долю.
Инге отпустила ручку двери и, после секундного колебания, тряхнув волосами, обреченно направилась к их столу, где все уже суетились, освобождая для нее место.
- Знакомьтесь, - представила ее Вильма. - Инге Губертус, владелица самого красивого замка в земле Райн-Пфальц.
При звуке своего имени Инге вздрогнула и подняла глаза на Руперта, который поднявшись со стула, стоял, протягивая ей руку и неотрывно вглядываясь в ее лицо. С непонятной ему самому тревогой Ури наблюдал, как синие зеркала любимых глаз заволакиваются непрозрачной мутной пленкой, - как у подстреленной птицы.
- Ну как, с победой? Профессор Рунге нашел план замка? - спросила Доротея, но Инге, сосредоточив все свое внимание на Руперте, даже не подала виду, что слышала ее вопрос.
- А это - знаменитый Руперт Вендеманн, тот самый, который сжег свои картины! - заранее наслаждаясь ожидаемым эффектом представила Руперта Вильма.
Бесконечно долго, как в замедленной съемке, задерживая руку Инге в своей, Руперт поднес ее к губам и спросил:
- Не правда ли, мы когда-то встречались?
- Не думаю, - тихо сказала Инге, отнимая руку.
- А мне кажется, я вас где-то видел.
- Нет, - покачала головой Инге. - Я вас не видела никогда.
- Постарайтесь вспомнить, фрау Инге. Может быть, мы были с вами знакомы в какой-то другой жизни?
- Не думаю. - твердо ответила Инге. - Даже в другой жизни. Вас, - улыбаясь она подчеркнуто сделала ударение на этом "вас" и Ури понял, что она уже овладела собой, - вас я не могла бы забыть.

ИНГЕ


- Это был твой Карл? - спросил Ури, когда они, наконец, вырвались из цепких рук Вильмы и Доротеи и остались одни.
- Кто - Руперт? - От возмущения Инге на миг даже потеряла дар речи. - С чего ты взял?
- Ты так испугалась, когда его увидела.
- Хорошего же ты обо мне мнения! По-твоему, я могла много лет быть во власти этого, этого... - она запнулась, не находя слов.
- ...старого петуха. - подсказал Ури.
- Ну вот, ты сам видишь, что он за птица. Как же ты мог принять его за Карла?
- Не знаю, я Карла не видел. - упрямо сказал Ури. - Может, он тоже старый петух.
- Да нет, он - птица совсем другого полета. Так что никакой связи.
- Тогда зачем ты сказала им, что мы уезжаем сегодня?
- Зачем? Чтобы от них отделаться!
- Вот я и спрашиваю: почему ты так жаждала от них отделаться?
Инге уже поняла, что он будет допытываться до победного конца, но все таки попробовала последнюю уловку, чтобы увернуться от его допроса:
- Например, потому что мне не понравились твои шуры-муры с этой черной курочкой.
- Выходит, ты - расистка?
- Я не думаю, что твои шуры-муры с белой курочкой понравились бы мне больше.
Лица Ури она не видела, потому что он не отвечая наклонился к замочной скважине: старинный замок их номера не любил открываться с первого раза.
- Ты знаешь, - сказал он не глядя на Инге, - эта шоколадная курочка пригласила меня тайком от Руперта махнуть с ней сегодня вечером во Франкфурт в какой-то подземный эротический рай.
- Ну и темп! Ты, я вижу, прямо на ходу подметки рвешь!
- Я думаю, ей просто нужен партнер, потому что туда пускают только пары.
- И что ты нй ответил?
- Я сказал, что у меня на сегодня другие планы.
Тут в скрипучем металическом нутре замка что-то, наконец, лязгнуло и дверь неохотно отворилась. Они вошли в комнату и не сговариваясь, как подкошенные, рухнули на кровать. Оба смертельно устали от праздничной суматохи этого дня - от неожиданно вернувшейся жары, от беспорядочной болтовни, от обилия съеденных пирожных, от долгого хождения вверх-вниз по крутым улицам. Инге закинула руку за плечо Ури, положила ему на живот согнутую а колене ногу и уткнулась носом ему подмышку, с наслаждением вдыхая запах его тела. "Боже, как хорошо!" - мелькнуло сполохом по краю ее сознания. Пальцы ее соскользнули с его плеча и начали медленно расстегивать пуговицы его рубашки.
- Лежать бы так долго-долго, бесконечно долго, - прошептала она, зарываясь
лицом в кудрявую поросль у него на груди и чувствуя как куда-то стремительно испаряется усталость. - И ничего мне больше не надо.
Он мог бы съязвить: "Так таки ничего?", но не съязвил, а стал молча
выпрастывать ее плечи из элегантного светлого жакета, подаренного ей когда-то Карлом. Расправившись с жакетом и с блузкой, он пробежал кончиками пальцев по ее позвонкам от шеи вниз, от чего у них обоих сразу перехватило дыхание. Но прежде, чем они поспешно стянули друг с друга остатки одежды и в исступлении скатились с кровати прямо на потертый ковер на полу, он все же успел спросить:
- Зачем мне нужны какие-то курочки, когда мне достался белый лебедь?
Но любовь любовью, однако Инге не сомневалась, что Ури так легко не забудет сцену в кафе, и потому не удивилась, когда он, едва открыв глаза после короткого сна, тут же спросил:
- Но ты с этим Рупертом где-то раньше встречалась, ведь точно?
- Если бы я с ним раньше встречалась, он бы меня вспомнил. - отпарировала Инге, и даже не пытаясь скрыть от себя неотвратимости того, что случилось, обреченно подумала: " И он еще вспомнит." Потому, наверно, слова ее прозвучали неубедительно, - Ури, во всяком случае, ей не поверил:
- Он, может быть, тебя не вспомнил, но ты-то его узнала сразу, как только вошла в кафе.
- С чего ты это взял?
- У тебя стало такое лицо, будто ты увидела призак. И ты попыталась тут же от двери рвануть обратно, просто Вильма тебя засекла в последний момент.
"Ну и наблюдательный паршивец!" чертыхнулась про себя Инге, а вслух сказала:
- У тебя просто богатая фантазия.
Но она уже знала, что придется в чем-то сознаться. Как всегда, оставался главный вопрос - в чем и до какого предела? Как она устала от этой постоянной необходимости скрывать правду! Как хорошо было бы обвить руками его шею и все, все ему рассказать! Но она представила себе на миг, как окаменеет его лицо, как неприязненно стиснутся губы и он холодно скажет... Нет, она даже в самых сокровенных своих помыслах не могла бы решиться услышать все то, что он может в этом случае ей сказать. Ни за что! Ни за что! Она должна врать и выкручиваться до последней возможности, лишь бы только скрыть от него свою проклятую тайну. А раз так, у нее не оставалось другого выхода. Она потянула Ури за руку:
- Пошли в душ, я помою тебе спинку...
Он глянул на нее вопросительно и, как ей показалось, даже сердито, так что онп поспешно добавила:
... и, так и быть, расскажу тебе, где я видела Руперта. Только учти, это страшная тайна, которую я много лет старалась забыть.
- Но не забыла? - спросил Ури с подначкой, но все же встал и пошел за ней в ванную.
Инге, конечно, не случайно задумала начать свою исповедь в ванной, - телесный контакт, который возникнет между ними, когда она будет намыливать ему спину, должен помочь ей приоткрыть правду ровно настолько, чтобы замаскировать ложь. Она выдавила из флакона несколько капель душистого бальзама на свою любимую розовую губку и со всей нежностью, на какую была способна, - в этом ей, слава Богу, не надо было притворяться! - стала круговыми движениями гладить его плечи, лопатки, тугие мышцы ягодиц.
- Ты меня слушаешь? - спросила она.
- Ты же молчишь. - ненастойчиво упрекнул он ее в ответ. Намыливание спины явно располагало его к миролюбию.
- Разве? - удивилась Инге. - А я-то думала, я тебе уже все рассказала! Кончиками пальцев.
- Ладно, рассказывай, не тяни. - он решительно отстранился и сел на край ванны.
- Это было лет давно, несколько лет назад, - начала она, находя некоторое утешение в равномерном шуме льющейся воды. - Я тогда скопила кое-какие деньги, чтобы уволиться из "Люфтганзы" и поступить в университет.
- В Гейдельберге?
Она тут же насторожилась - "Господи милосердный, как он это раскопал и что еще ему известно?":
- В Гейдельберге, да. А откуда ты знаешь?
- От тебя, ты же сама мне рассказала. А что, это секрет? - он перекинул ноги через край ванны, встал и, завернувшись в махровую простыню, вышел из ванной.
"Вот дура, так дура! Совсем голову потеряла"- обругала она себя и набросив на плечи махровый белый халат пошла за ним:
- Да нет, какой тут может быть секрет? Просто я забыла, что мы об этом уже говорили.
Он стоял у окна и смотрел на разгорающийся над площадью неправдоподобный багряный закат. Собственно, неправдоподобным был не сам закат, а то, что он сотворил с мирными старинными домами, тесным кольцом оцепившими площадь: казалось, что они полыхают в многократно отраженном в их окнах зареве заходящего солнца. Инге подошла к окну, прижалась к Ури и застыла, зачарованная заоконной панорамой, наполненной неуловимым движением света и теней. Ури положил руку ей на плечо, не понуждая ее к к рассказу, но все же напоминая, что он ждет.
- Я была счастлива, что поступила в университет, - начала ИнгеЮ - но недолго. Оказалось, что учиться в Гейдельберге совсем непросто. Студенты там были тогда в странном смятении. Впрочем, не только там. Это были бурные годы. Вся Германия кипела и пузырилась. На студентов нашло какое-то помешательство, какой-то массовый психоз: повсюду создавались кружки, коммуны, группы. И я, конечно, тут же попала в самый водоворот, я ведь тоже была всем недовольна. Поскольку я училась на медицинском, я очень быстро оказалась членом КСП - Коммуны Социальных Пациентов, созданной при университетской псих-больнице доктором Куртом Хорманном. Он считался настоящим героем: он вел курс групповой психотерапии и внушал своим пациентам, что они - единственно здоровые представители больного общества. Незадолго до моего приезда его как раз выгнали с кафедры, но его пациенты устроили массовую голодовку и добились его восстановления.
Она вдруг замолчала.
- И что же дальше? - нетерпеливо сказал Ури.
- Я не знаю, стоит ли забивать тебе голову этими подробностями? А без них ты не поймешь, о чем речь. Ведь ты ничего об этом не знаешь, правда? О студенческих волнениях тех лет, о войне с полицией и о терроре левых радикалов?
- И знаю, и не знаю. Краем уха что-то слышал, но в сознании ничего не удержалось. Знаешь, у нас в Израиле своих проблем хватает.
- Тогда слушай и терпи. Очень скоро наша Коммуна Социальных Пациентов превратилась в большую агрессивную группу, потому что доктор Хорманн объявил, что принимает всех, так как все члены современного больного общества по сути "пациенты". КСП росла как на дрожжах, от новых "пациентов" просто не было отбою. На собраниях Коммуны можно было встретить самых разных людей, - непризнанных художников в рванных джинсах и шелковых пиджаках, мрачных пролетариев в кожаных куртках и просто недолеченных психов. Сначала эти люди казались мне необычайно умными и значительными. Я восхищалась тем, что они стремятся у высшему и не похожи на обывателей, готовых перегрызть друг другу глотки, лишь бы прорваться к пирогу.
Я помню, как на одном многолюдном сборище на сцену выскочил какой-то начинающий поэт и стал призывать нас к восстанию. "Мы должны разрушить
это прогнившее общество, идеал которого прост как считалка: производить, чтобы иметь возможность потреблять то, что произведено, и опять производить, и опять потреблять, и так без конца. А наша задача - положить этому конец!". Тут все завыли от восторга и кто-то громко крикнул: "Психи, к оружию!" Потом я узнала, что Хорманн действительно вел переговоры с террористической группой Баадера-Майнгоф о нашем присоединении к ним. Но тогда я ни о чем таком не подозревала, мне просто нравилось ходить на вечеринки "пациентов", там всегда красиво говорили о чем-нибудь важном и пели хором "Психи, к оружию!".
Там я чувствовала себя героиней захватывающего приключенческого фильма.
- Ну, а при чем тут Руперт? Он что, тоже был "пациент"?
- Потерпи, сейчас я дойду и до Руперта. Постепенно отношения руководства Коммуны с властями обострялись, тем более, что всю Европу к тому времени поверг а трепет левый террор. Ты даже не представляешь, что у нас тогда творилось - террористы взрывали поезда, похищали и убивали известных людей поджигали универмаги, похищали самолеты.
- Еще бы! - усмехнулся Ури. - Куда мне это понять? Ведь у нас ничего подобного не бывало!
Инге виновато поцеловала его где-то за ухом:
- Прости! Я забыла, что у вас тоже так.
- Или тебе вдруг показалось, что в отличие от вас мы это заслужили? Твой друг Руперт мне сегодня что-то в этом роде объяснял.
- Мой друг Руперт? Ну знаешь! Неплохого друга ты мне выбрал!
- Но ты ведь мне так и не рассказала, в чем он провинился!
- Да нет, ни в чем таком он не провинился, просто у меня с ним связаны неприятные воспоминания. У нас в коммуне была одна девушка - то ли Беттина, то ли Беата, надо же, как я могла забыть? Настоящая пациентка, а не социальная - толстая, отечная, несчастная, вечно искала себе мужика, но редко находила. Из-за этого или из-за чего другого, но она в конце концов выбросилась из окна и разбилась насмерть. В записке, которую она оставила, она обвиняла в своей смерти всех сытых и довольных. Эта записка была опубликована в одной из центральных газет, а в другой газете появилась статья, намекающая, что Коммуна довела бедную Беттину до самоубийства для утверждения своих радикальных идей. В Коммуне разразилась буря протестов и Хорманн созвал экстренное собрание. Мы должны были показать всему обществу, что это мы судим его, а не оно нас. И что мы готовы к бою. Хотя меня к тому времени уже начали точить какие-то неопределенные сомнения, на собрание я все таки пошла: мне было жалко Беттину. Собрание было в университетском спортзале, туда набилось человек триста, а то и больше, стульев не было, сидели на полу. На стульях за столом сидели только члены правления КСП и приглашенные гости из Берлина - мрачная, очень худая женщина огромного роста по имени Марике - говорили, что она нелегальная и это ее подпольная кличка - и наш дорогой Руперт.
- Что, Руперт тоже был нелегальный?
- Что ты, он всегда был легальный, он ведь так обожает красоваться у всех на виду! Но выступает он как самый крайний авангардист и радикал. Вся эта история произошла до того, как он сжег свои картины, - тогда он еще считался художником и волосы у него еще не поседели. А может, он их красил, кто его знает, с него вполне могло статься. Во всяком случае, когда он встал, чтобы произнести речь, наши девчонки захихикали и нашептали мне, что он никогда не носит трусов и шьет себе на заказ шелковые брюки в обтяжку, чтобы выставить напоказ все свое богатство. Я потом присмотрелась и - что ты думаешь? Он точно был без трусов!
- Да ну? А я ничего такого не заметил.
- Возможно, с возрастом ему стало нечем хвастаться и он сменил свои привычки.
- Не из-за трусов же ты не не захотела сознаться, что была с ним знакома?
- Да не была я с ним знакома! У тебя просто нехватает терпения дослушать! - вспыхнула Инге, но тут же мысленно себя одернула: "Спокойней, соберись с мыслями, ты ходишь по лезвию ножа!".
За окном почти стемнело и на площадь, все еще отсвечивающую розовым даже в сумерках, опять начали съезжаться машины и стекаться людские толпы. Инге облокотилась на низкий подоконник и сказала:
- Какая удобная точка для человека с автоматом! Надо было позвать Руперта к нам сюда, он бы это оценил.
- Он что, призывал вас к вооруженной борьбе?
- Что-то в этом роде. Перед его выступлением по залу разбросали фотографии Беттины в гробу и одна девушка закричала, что раз Беттина не могла жить в этом обществе, значит, она-то и была по-настоящему здоровой. Подхватив эту идею Руперт произнес зажигательную речь, - я уже не помню подробностей, помню только, что он поздравил нас с тем, что мы "пациенты". Если больное общество считает нас больными, - объявил он нам - мы должны быть польщены, потому что это - признание нашего истинного здоровья. Но поскольку наши права ущемлены, мы, отстаивая их, имеем право, как и всякое меньшинство, в случае необходимости прибегать к насилию. В ответ на его речь кто-то потребовал, чтобы мы немедленно вышли на улицы и начали громить потребителей в их храмах, то-есть в магазинах и ресторанах, но ему возразили, что не все к этому готовы. Тут в зал вбежал доктор Хорманн - я в суматохе как-то даже не заметила его отсутствия, - и крикнул, что против Коммуны готовится полицейский рейд. Передние ряды стали скандировать: "Психи, к оружию! Психи, к оружию!", а тощая террористка Марике вытащила из-под стола ящик, полный ружей и стала раздавать их желающим. Тут началась настоящая вакханалия, - все повскакали со своих мест и ринулись за оружием. Кажется, я одна осталась сидеть на полу, потому что где-то на окраине сознания у меня возник вопрос, как ящик с ружьями оказался под столом? Этот вопрос просто пригвоздил меня к полу - неужели весь этот спектакль был спланирован заранее? Я вглядывалась в искаженные безумным восторгом лица своих товарищей по Коммуне и думала: "Что я здесь делаю?". Тут кто-то наступил мне на руку и я испугалась, что меня сейчас затопчут. Я поднялась с места и пошла к выходу. К счастью, в эту минуту никто не обратил на меня внимания, так что мне удалось незаметно выскользнуть из зала. Я прикрыла за собой дверь и быстро пошла к воротам. Пройдя несколько шагов я услышала за спиной торопливые шаги. Кто-то звал меня: "Девушка, погодите, возьмите меня с собой!". Я обернулась и увидела Руперта - он бежал за мной и был совсем близко. Убедившись, что я его заметила, он простер ко мне руки, а я от него шарахнулась, как от прокаженного: его шелковые брюки в обтяжку не оставляли сомнения в том, что наши девчонки были правы. Меня охватило отвращение и я помчалась от него прочь, как хороший спринтер. Он сперва пытался меня догнать, но быстро отстал и только кричал мне вслед: "Куда вы уносите такие красивые ножки?", но я даже не обернулась. Вот и все. Больше я его не видела.
- А что случилось с остальными? - спросил Ури, который слушал ее рассказ затаив дыхание, как ребенок сказку.
- Ничего с ними тогда не случилось. Напрасно они забаррикадировали вход в зал, никакого рейда в тот день не было и Марике благополучно увезла свой ящик с ружьями обратно в Берлин. Уж не знаю, как ей удалось провезти его через все кордоны Восточной Германии. Я даже подозреваю, что именно они и посылали ее к нам. Но я больше не вернулась в Коммуну. После той ночи они мне стали противны, я просто не могла их больше видеть. Однако оказалось, что немыслимо выйдя из Коммуны остаться в университете. Мне пришлось убраться из Гейдельберга и сдавать экзамены за тот год экстерном.
- Они что, угрожали тебе?
- Не то, чтобы прямо угрожали, но смотрели на меня как на врага. А их невозможно было игнорировать, их было слишком много. Потом я узнала, что доктора Хорманна и двух других заводил арестовали за подстрекательство к беспорядкам и Коммуна распалась. Члены ее разбрелись кто куда. Были такие, которые потом вступили в террористические группы, участвовали в тер-актах и были арестованы, - некоторые все еще сидят в тюрьмах. А одну девушку, - Зильке Кранцлер, жуткую уродину, с которой я вместе училась, до сих пор разыскивает полиция. Можно считать, что она сделала карьеру: ее портрет ты можешь увидеть на дверях всех почтовых отделений Германии.
- Подумать только, мне и в голову не приходило, что у тебя такое богатое прошлое!
- Ничего себе - богатство! Я просто испортила себе жизнь.
- Ты что, так больше и не вернулась в университет?
- Нет, я снова начала летать. Мои деньги как раз подошли к концу, а я почему-то не могла зарабатывать на жизнь как другие студентки. Оказалось, что я толком не гожусь ни в няньки, ни в официантки.
И тут он спросил то, что должен был спросить давно, с самого начала. Инге даже начала уже недоумевать, - неужто не спросит?
- А какое отношение ко всему этому имеет Карл?
- С Карлом я тогда еще не была знакома. - чистосердечно призналась Инге, сама поражаясь тому, что было такое время, когда еще она не была знакома с Карлом.
В этот миг площадь вдруг озарилась ярким светом множества разноцветных прожекторов, разом вспыхнувших на крышах домов, окружающих собор. Лучи прожекторов были направлены так, что Инге на мгновенье показалось, будто собор оторвался от земли и устремился вверх, а заоблачные дали, куда долетают только ангелы и реактивные самолеты.
- Смотри, вон наш Руперт! - воскликнул Ури.
- Где?
- Вон, видишь? На ступенях собора!
Инге перегнулась через узкий подоконник и увидела далеко внизу седую голову и голубой пиджак Руперта, а рядом с ним тоненькую фигурку Ульрике. Вздымая вверх руку с зажатой в ней пачкой листков Руперт что-то говорил, обращаясь к снующей вокруг пестрой толпе, - до Инге доносился только звук его голоса, но слов она не могла разобрать, да и не хотела. Закончив говорить он размахнулся и бросил листки в текущий мимо него людской поток. Листки, подхваченные легким вечерним ветром, закружились над головами прохожих и спланировали
им под ноги. Некоторые из прохожих наклонились и подняли маленькие светлые квадратики, упавшие к их ногам, остальные прошли по ним, не обращая внимания. Облокотясь о подоконник рядом с Инге Ури наблюдал, как Ульрике вынула из висящей у нее на плече сумки новую пачку листовок и протянула ее
Руперту. Он взял их и снова обратился к толпе.
- Интересно, - спросил Ури без особого любопытства, глядя на развевающиеся на ветру седые локоны Руперта,- нашла ли эта сексуально озабоченная курочка какого-нибудь партнера, готового смотаться с ней сегодня ночью во Франкфурт?

ОТТО


"Отто, можешь не волноваться, что план замка пропал," - сказала ему Инге, мгновенно порхнув губами по его щеке и тут же отстраняясь. Небось от своего еврейчика она не отстраняется так поспешно. Вчера перед ужином Отто наблюдал из окна, как еврейчик подводит под крышу каменную пристройку к свинарнику, которую начал еще Карл, и видел, как дочь подошла к нему сзади и без всякого стеснения прямо так и присосалась к его шее. А он, мерзавец, уронил мастерок, которым до ее прихода разравнивал цемент, и мало того, что не оборачиваясь, откинулся назад, чтобы ей было сподручней его целовать, он еще вдобавок протянул назад свои грязные руки и прижал ее к себе. В этой дурацкой позе они застыли и простояли так, чуть покачиваясь, наверно целый час. Отто едва с ума не сошел, ожидая, когда они, наконец, вспомнят о нем и позовут его ужинать, но они и не думали разлепляться. Он хотел было начать бить в рельс, чтобы прекратить это безобразие, но сообразил, что не стоит даже стараться: этих двоих сейчас воистину даже водой не разольешь.
Отто закрыл глаза, опять переживая вчерашнюю невыносимую сцену, а Инге продолжала как ни в чем ни бывало, совершенно не замечая его страданий:
- Я привезла из Байерхофа другой план. Может, не такой подробный, как тот старый, но тоже достаточно хороший. Хочешь посмотреть?
Ну конечно, он хотел посмотреть, еще как хотел! Ему очень важно было узнать, что значит "не такой подробный" - есть ли там главное? То, ради чего он спрятал старый план. Тот был действительно подробный, - Отто заказал его за большие деньги хорошему специалисту через несколько лет после войны, когда понял, что если он хочет выжить и сохранить фамильный замок, он должен кое-что тут перестроить.
Инге подвезла Отто к столу, надела ему на нос очки и он напряженно уставился на хрустящий лист, который она услужливо расстелила перед ним. Что и говорить, государственная организация не способна была выполнить работу так тщательно, как выполнил ее за деньги хороший специалист: отпечаток на листе был довольно туманный и Отто никак не мог разглядеть, есть ли там то, что он хотел бы утаить, или нет. Он не хотел привлекать внимание дочери к тому месту плана, которое его интересовало, но никак не мог сориентироваться, в какой части плана это место искать. Не поднимая головы, он покосился на Инге - слава Богу, она стояла слева от него и он мог смотреть на нее исподтишка. Она склонилась над планом из-за его плеча, так что ее щека почти касалась его лица. Он на миг представил себе, как она придвигается ближе, прижимается щекой к его щеке и долго-долго стоит рядом с ним, чуть покачиваясь и согревая своим теплом его умирающее тело. Если бы она сейчас это сделала, он бы, может, расчувствовался и во всем ей признался. Но ей такое и в голову не пришло - зачем он ей, когда у нее под рукой есть классный племенной жеребец, правда не совсем подходящего племени, но ей, как видно, именно это в нем и нравилось.
А раз так, его, Отто, задача состояла в том, чтобы не допустить этих двоих туда, куда им не следовало лезть. Для начала он притворился, что внимательно всматривается в план, а на самом деле он просто тянул время, чтобы придумать, как заполучить план хотя бы на пару часов. К счастью, несмотря на его физическую немощь мозг его пока работал отлично и он быстро сообразил, что надо сделать. Он с гордостью подумал о себе, что есть еще порох в пороховницах, только нет ни души, которая могла бы его сообразительность оценить. Даже Габриэле - а она сегодня понимала его лучше, чем кто-либо другой, - даже ей не решился бы рассказать, как ловко он задумал обвести вокруг пальца свою непутевую дочь.
Наспех просчитав в уме все варианты он горько застонал и закрыл глаза. Какая жалость, что он не мог заслонить их ладонью, - это бы выглядело куда убедительней, - впрочем, не беда: его уловка сработала и так.
- В чем дело, папа? - встревоженно спросила дочь.
" Проклятые глаза, - отстучал он, - отпечаток такой мутный, я ничего не могу разглядеть."
- Ты хочешь, чтобы я тебе помогла? - она прямо из кожи лезла, чтобы его задобрить: небось, боялась, что он запретит ей перестраивать замок.
"Как ты можешь мне помочь? Лучше всего включи мне еще одну сильную лампу и оставь на вечер этот план мне. Я рассмотрю его на досуге."
- Ладно, если ты хочешь его рассматривать, я включу тебе вторую лампу после ужина. А сейчас поехали на кухню - пора есть.
Как Отто ни любил ужинать у нее на кухне, а она, негодяйка, нечасто брала его к себе, - на этот раз он твердо отказался, сославшись на легкое головокружение: сегодня у него были дела поважней и надо было успеть завершить задуманное до того, как она придет укладывать его спать. Дочь не стала настаивать, она только пожала плечами " Как хочешь. Мое дело - пригласить." Отто немедленно показалось, что она вздохнула с облегчением, - конечно, теперь она без помех может весь вечер тискаться со своим ненаглядным парашютистом! И он сгоряча чуть было не заявил, что передумал и готов ужинать с ними на кухне, но во время опомнился и промолчал. Бог с ним, с этим ужином у Инге на кухне, может, она завтра опять его пригласит. А вот сделать то, что он задумал, завтра будет уже поздно.
Пока Инге явно торопясь скорей уйти наспех кормила Отто ужином, мысли ее витали где-то далеко, "кружились на парашюте" - съязвил про себя Отто. Наконец, она ушла, оставив его под лампой наедине с расстеленным на столе планом замка и он углубился в изучение сложного переплетения штрихов и линий. Ему несомненно очень помогло то, что он хорошо знал расположение всех наземных и подземных залов и лабиринтов: в молодости, когда у него были силы бродить по опасным переходам и мечтать, он основательно изучил свои владения в надежде когда-нибудь достать деньги на ремонт. Увы, мечты так и остались мечтами: надо было как-то зарабатывать, чтобы содержать больную жену, да и собственное здоровье подвело его слишком рано.
Зато теперь, когда нависающая за плечом тень дочери не рассеивала его внимание, он сразу нашел то, что искал. Так оно и есть! Хоть отпечаток был неважный и тонкие штриховые линии, обозначающие лестницы, при пересечении с пунктрами, обозначающими стены подземных коридоров, часто сливались в неразборчивые кляксы, однако при желании в этом месиве многое можно было разглядеть. Поскольку у Отто не было никакого контроля над желаниями других, у него оставался один-единственный выход - лишить их возможности удовлетворить неугодную ему часть этих желаний. Он хорошенько всмотрелся в паутинное хитросплетение в нижнем левом углу листа, - он мог действовать только наверняка, а, значит, прежде, чем что-либо предпринять, он обязан был убедиться, что не ошибся. Но нет, слава Богу, он не ошибся, - это именно тот коридор, именно та дверь.
Отто глянул на часы и ужаснулся, как много времени уже прошло. Надо было спешить, оставались считанные минуты: вот-вот явится Инге укладывать его в постель и тогда все, он упустил свой шанс. Он приподнял лапу и начал примеряться, куда ее опустить. Шея у него болела, глаза почти ничего не видели, отягченная протезом рука не хотела подчиняться, но все это не освобождало его от необходимости выполнить то, что необходимо было выполнить. Итак, в атаку!
Он с грохотом опустил лапу на план, тут же отдернул ее назад и посмотрел с опаской на то, что получилось. Увы! Не получилось ничего: его удар не произвел никакого эффекта - глянцевитый бумажный лист остался таким же гладким и блестящим, каким он был до того. Значит, просто ударом лапы его порвать нельзя. Что же делать? Времени было в обрез, нужно было срочно искать выход.
Отто кое-как скомкал план вилкой протеза, потом, нажав ногой на педаль ручного зажима, схватил им смятый лист и рискуя каждую секунду его уронить, покатился в свою спальню, где над кроватью был укреплен пюпитр для чтения с планшетом углу. Напряженно прислушиваясь, не идет ли уже к нему Инге, он с усилием сунул край плана под планшет. Теперь надо было опять найти нужное место и расположить его прямо под планшетом, чтобы опять не вышло проскачки. К счастью, он с самого начала сунул план в зажим правильным концом. Кто знает, сумел ли бы он довести задуманное до конца без этой маленькой удачи. Впрочем, ему вообще сегодня везло, потому что Инге явно опаздывала - в другой раз Отто бы уже давно довел себя до кипения, представляя на разные лады, чем она, позабыв о нем, занимается там со своим парашютистом. Зато сегодня он был этому только рад.
После небольшой передышки он поточнее приладил план под планшетом, внимательно прицелился - сейчас надо было действовать наверняка, - снова нажал ногой на педаль ручного зажима и, захватив им свободный край листа, рывком покатил кресло прочь от кровати. Лист разорвался с пронзительным хрустом, словно там что-то взорвалось. Отто хорошенько тряхнуло и понесло вперед вместе с креслом, однако он умудрился затормозить за два сантиметра от летящего на него дверного косяка. От непривычного физического напряжения все тело его покрылось холодной испариной и сердце колотилось в груди как пожарный колокол. Что ж, пусть колотится, зато он сумел сделать то, что задумал, и сделал это неплохо. Отто высоко ценил каждую маленькую победу, которую ему удавалось одержать над любым врагом, все равно над каким, потому что она отдаляла победу его главного врага - неизбежно приближающейся смерти.
Впрочем, радоваться было еще рано, следовало сперва убедиться, что план порван в нужном месте. Отто развернулся и посмотрел на зажатый в пюпитре край листа - не стоило даже пытаться вытащить его оттуда, это было выше его сил. От всех этих поворотов и разворотов было трудно дышать, в груди словно застрял острый кусок стекла, но он страшным усилием преодолел удушье и поднес к здоровому глазу кусок плана, оставшийся в зажиме его протеза. Как и следовало ожидать, точность его маневров не была стопроцентной: линия разрыва не полностью соответствовала его замыслу и главная опасная точка довольно четко чернела на оставшемся нетронутым желтоватом островке между косой штриховкой лестницы и параллельными пунктирами подземного коридора.
Ясно понимая, что не стоит и пытаться оторвать такой маленький клочок своим грубым зажимом, Отто сунул рваный край плана в рот и из последних сил заставил себя размолоть зубами этот крошечный кусочек скользкой бумаги за полминуты до того, как со двора донеслась виноватая дробь шагов спешащей к нему дочери.
"Раньше надо было спешить, дорогая! Ты уже опоздала!" - злорадно подумал Отто, быстро въезжая в спальню, где над кроватью болтался прижатый планшетом верхний кусок плана. Его утомленную грудь распирал счастливый смех: почти все было позади, оставалось только выполнить завершающую часть его замысла, лучше всего освоенную им за последние годы: создать видимость несчастного случая, в результате которого у него в руках порвался план. Это он умел, хоть и очень устал, главное было - успеть до прихода Инге докатиться до кровати. Докатившись он услышал, как она открывает входную дверь, с трудом спустил с кресла здоровую ногу, резко наклонился вперед, оттолкнулся протезом от спинки кресла и, больно ударившись плечом обо что-то твердое, рухнул на пол.

УРИ


"Ты знаешь, мамка, - написал Ури, - я должен признаться, что я уже начинаю по тебе скучать. Для этого понадобилось почти полгода разлуки, а ведь было время, когда я без тебя и дня прожить не мог, чем, впрочем, изрядно тебе докучал. Потому что как раз тогда ты прекрасно могла жить без меня. Ты, конечно, немедленно взовьешься и заявишь, что это беспардонная ложь и такого никогда не было, но признайся, в глубине души ты знаешь, что это святая правда. Я, впрочем, сам не понимаю, зачем я завел этот надрывный разговор, когда хотел всего лишь порадовать тебя тем, что я по тебе скучаю. Наверно затем, чтобы ты не сделала из моего неосторожного признания вывод, будто я намереваюсь все здесь бросить и помчаться к тебе на крыльях сыновней любви. Так что лучше давай сразу уточним - пока все остается попрежнему и я никуда не собираюсь отсюда уезжать. И, пожалуйста, больше не задавай мне вопроса, насколько мое решение окончательное, - ведь окончательным не случайно называли решение еврейского вопроса, поскольку оно действительно было окончательным. Тогда как всякое решение другого типа всегда можно без особых затруднений заменить на противоположное. Чего я пока - подчеркиваю "ПОКА" - делать не собираюсь. Точка."
Покончив с самой трудной частью письма, Ури откинулся на спинку кресла и стал наблюдать, как во дворе за окном строители настилают крышу на каменную пристройку к свинарнику, которую, говорят, начал строить еще Карл. Начал, да так и бросил недостроенной. Вообще этот таинственный Карл не так уж много тут наследил до того, как исчезнуть - после него, вроде бы, не осталось ничего, кроме нескольких рядов аккуратно уложенных, скрепленных цементом красных камней, разномастного вороха одежды и разрозненных воспоминаний, застрявших в феноменальной памяти бедняги Клауса. Он как-то умудрился ни с кем в деревне даже не познакомиться - ни с любопытными завсегдатаями кабачка "Губертус", ни с любознательными профессоршами их Верхнего Нойбаха.
Странно. Не правда ли, странно? "А впрочем, какое мне до этого дело?" - мысленно пожал плечами Ури и снова взялся за перо.
"Я думаю, что ты должна быть мною довольна, - ты бы меня сейчас просто не узнала. Как написали бы в одном из ваших многословных немецких романов, которые ты заставляла меня читать в детстве: "Куда девался тот нервный раздерганный юнец, с которым мы расстались совсем недавно? Перед нами стоял стройный, уверенный в себе красавец и на все руки мастер, равно способный и на хладнокровное выжидание, и на стремительное действие. " Так вот, без ложной скромности заявляю: этот красавец - я! Можешь судить сама.
Во-первых, я здесь не только ухаживаю за свиньями, но и весьма успешно продвигаюсь к освоению той гражданской профессии, на которую ты меня когда-то безрезультатно нацеливала. Кстати, чтобы тебя не мучил невысказанный, но прозрачно прочитываемый мной вопрос, отвечаю без всякого понуждения: да, она мне платит и платит хорошо, в твердой немецкой валюте, как я того заслуживаю, а я, преодолев ее довольно настойчивое сопротивление, плачу ей за комнату и еду. Ну, а все остальное - наше личное дело, так что можешь успокоиться: я не выступаю тут ни в роли Альфонса, ни в роли влюбленного фраера. Работа моя весьма разнообразна. Я недавно, наконец, закончил кладку стен холодильной комнаты, которую Инге давно мечтала пристроить к своему свинарнику. На прошлой неделе из города приезжали монтажники, которые провели трубы и установили холодильный аппарат. Так что теперь осталось только настелить крышу и мой маленький шедевр будет завершен - я надеюсь, что это произойдет сегодня к концу рабочего дня. Я чувствую, как ты уже готова возразить, что ты вовсе не прочила своему вундеркинду будущее свинопаса или строительного рабочего, но ты просто не дала мне закончить мою нескромную похвальбу.
Об окончании строительства холодильной комнаты я упомянул только для того, чтобы объяснить, что у меня освободилось теперь ежедневно несколько часов, которые я намерен тратить на восстановление замка. Конечно, к настоящей реставрации красот замка можно приступить только при участии профессионалов, но на профессионалов пока нет денег - когда-то еще удастся получить обещанное Инге финансирование проекта! Поэтому мы решили привести кое-что в порядок собственными силами, тем более, что к нашим услугам есть с трудом добытый план замка, мои золотые руки и всегда готовая дать совет Вильма. Насколько я понимаю, предполагаемые деньги можно получить только на совместный проект, где в роли продюссера будет выступать Инге, а в роли исполнителя - Вильма, так что ее интерес вряд ли можно назвать бескорыстным.
Она в вправду - большая специалистка в этой области и страстно жаждет участвовать в реставрации замка, поскольку рассчитывает таким образом сделать гигантский прогресс в своей карьере. Если бы Инге позволила ей поселиться в палатке среди наших живописных развалин, она бы немедленно перебралась сюда из своей роскошной виллы, прихватив с собой компьютер, собаку и Доротею. Но Инге сурово ограничила ее тремя трехчасовыми посещениями в неделю, утверждая, что для нее, Инге, и это - непомерная перегрузка.
Свои три часа Вильма использует до последней доли секунды и теперь, освободившись от холодильника, я хожу вместе с ней делать обмеры и помогаю ей чертить чертежи обмеренных помещений. Работа эта кропотливая и занудная, но я уже многому научился и могу похвастаться, что моя техническая смекалка не раз нам пригодилась. Вильма почти всегда приезжает по утрам одна, без Доротеи, - у той то ли лекции, то ли муж вернулся из-за границы, то ли у них наступило временное охлаждение, черт их разберет. Инге пока пощряет мое увлечение реставрацией, хоть я иногда задаю себе вопрос, допустила ли бы она, чтобы я проводил долгие часы наедине с прекрасной Вильмой в романтических сумерках древних развалин, если бы та не была заведомой лесбиянкой. И тут же получаю (от себя же) четкий ответ: "Да она бы эту Вильму на порог не пустила!" Так что да здравствует сексуальная революция!"
На этом лозунге чистый лист кончился и Ури потянулся за следующим, но оказалось, что кончилась вся пачка. Вставать с кресла не хотелось, он сегодня, выполняя указания Вильмы, хорошо накарабкался вверх-вниз по лестницам замка, но если он намерен дописать и отправить это письмо, придется пойти поискать бумагу. Ури лениво поднялся, подошел к открытому окну и засмотрелся: день был по-летнему теплый, полный золотого отблеска опавших и опадающих листьев. На строительной площадке шел перекур. Рассевшись на оставшихся от стройки камнях рабочие жевали свои бутерброды, запивая их кофе из пластиковых крышек термосов, а подрядчик, разложив на коленях большой лист, втолковывал что-то склонившейся над ним Инге. Инге явно не соглашалась, судя по тому, как качалась вправо-влево-влево-вправо ее гладкая грива цвета опавших листьев. Инге стояла, упираясь согнутой левой ногой в красную каменную глыбу. Она с утра упаковывала для зимней спячки свои бесчисленные висячие герани и была одета для работы в саду - в короткие бежевые шорты и низкие коричневые сапоги. У входа в свинарник застыл Клаус с мешком картошки в руке - он зачарованно пялился на голые колени Инге, из левого уголка его раскрытого рта тянулась тонкая струйка слюны.
Ури в который раз стало жаль беднягу, - вот и Вильма его обижает и ни за что не хочет брать его с ними на обмеры замка. Она говорит, что в его присутствии ее все время тошнит от отвращения, особенно из-за слюны, которая вечно течет у него изо рта. Вчера Ури случайно вошел в кормовую и подсмотрел, как Клаус изо всех сил пинает носком сапога мешок с отрубями, обливаясь слезами и приговаривая: "Вот тебе, дама! Вот тебе! Получай!". Увидев Ури он страшно смутился, но плакать не перестал. Через минуту Ури без особого труда выдавил из него признание, что так он расправлялся с глупой дамой, которая что думает, то при нем и говорит, будто он ничего не понимает. А он очень даже понимает, и все может повторить слово в слово. Он громко шмыгнул и спросил, утирая нос рукавом:
- А что такое - "дама"?
Ури с трудом удержался, чтобы не рассмеяться, и на миг задумался, как бы объяснить Клаусу слово "дама" подоступней. Наверно, он придумал не слишком удачно, потому что Клус был разочарован, когда узнал, что "дама" - это женщина, которая красиво одета. Он тут же начал отчаянно спорить, доказывая что Вильма и Доротея одеты совсем некрасиво в рваные джинсы, майки и кеды, а значит, никакие они не дамы. А кроме того, мамка с Эльзой рассказывали всякие ужасы про то, как они лижут друг друга языками, но он, Клаус, в это не верит, раз они не дамы, потому что именно дамы - это как раз те, которые лижут. Завершив свою невразумительную тираду горьким всхлипом Клаус еще раз пнул мешок сапогом и начал высыпать оттуда отруби в ведро, чтобы готовить свиньям корм на вечер.
Пока Ури вспоминал вчерашнюю сцену, Инге почувствовала на себе взгляд Клауса и оглянулась. Клаус тут же отвел глаза и, взвалив мешок на плечо, поспешно вошел в свинарник, а Инге вернулась к своему спору с подрядчиком. Эта маленькая драма, подсмотренная Ури из полутьмы комнаты, вдруг напомнила ему эпизод из пасторального фильма ужасов, где идиллические крестьяне сгребая идиллические опавшие листья ни с того ни с сего превращаются в кровожадных вампиров, так что ему понадобилось встряхнуться, чтобы вернуться в реальность. Зачем он, собственно, встал с кресла? Ах да, кончилась бумага! Что ж, сказал он себе, пошли искать бумагу.
Ури вспомнил, как Инге на днях аккуратно вкладывала пачку бумаги в верхний ящик резного бюро у себя в спальне. Он вошел в спальню, открыл ящик и потянул на себя несколько страниц разом. Как видно обертка пачки не была надорвана до конца и вся пачка вывалилась на пол, а вслед за ней из ящика выпорхнул желтый лист с дюжиной напечатанных черным по желтому полю фотографических портретов. Ури поймал лист налету и пробежал взглядом по рядам угрюмых напряженных лиц - террористы, которых разыскивает полиция. Он видел эти лица сотни раз на дверях почты, банков, супермаркетов, но никогда к ним как следует не приглядывался, - что ему до их немецких проблем? Однако сейчас он невольно присмотрелся к ним, пораженный каким-то неуловимым сходством всех двенадцати, будто они принадлежали к одной семье. А может, на них лежала объединяющая всех печать мрачной обреченности? Или, еще верней, их просто напросто объединяло унылое качество работы полицейского фотографа?
Ага, вот и Зильке Кранцлер, которую однажды упоминала Инге. Неужто ради нее Инге хранит этот лист у себя в ящике бюро? Действительно, страшный мордоворот. Да и остальные ей подстать, особенно девушки. Наверно, хорошенькие девушки находят лучшее применение для излишков своей энергии. Впрочем, одно мужское лицо выделялось среди остальных - ясностью взгляда, добротностью черт, гордой посадкой головы. Даже тщательно ухоженная полоска усов не делала это лицо фатоватым. "Гюнтер фон Корф" - прочел Ури под портретом. Ишь ты, "фон", значит, еще и благородных кровей - интересно, зачем этому вагнеровскому Зигфриду понадобились кровавые игры с заложниками и похищением самолетов? Ури был крупный специалист по Рихарду Вагнеру - в пику матери, которая запрещала в ее присутствии упоминать его имя.
В кухне послышалось шарканье шагов и хлопнула дверь холодильника - это Клаус пришел за своим бутербродом. Черт побери, уже пол-третьего, пора приниматься за работу, - по приемам пищи Клауса можно было проверять часы. Ури положил желтый лист с портретами террористов обратно в ящик и небрежно сунул поверх него пачку бумаги, из которой он взял несколько листков. Закрывая ящик он подумал, что Инге, конечно, сразу заметит следы его неловкого копания в ее бумагах - ему никогда не удавалось вернуть вещи, к которым он прикасался, в то священнодейственное состояние немецкого порядка, в каком она их неизменно оставляла. За окном на уровне его колен появилось сосредоточенное лицо Инге: она аккуратно снимала горшки герани с крюков, вбитых в основание рамы, и относила их куда-то влево, где стоял невидимый из комнаты стол. При каком-то повороте головы она заметила Ури, наблюдающего за ней сквозь стекло, и не прерывая работы, улыбнулась ему рассеянно, словно с экрана телевизора.
Очистив от герани окно своей спальни Инге исчезла из поля зрения Ури - наверно, отправилась дальше вдоль стен снимать остальные горшки, которых у нее было не счесть - а он, не выходя из спальни, присел к ее бюро.
"Я уже не помню, мамка, на чем я остановился на предыдущей странице, - размашисто написал он, - но это неважно, я начну сначала. Это будет опять про замок, потому что замок сегодня - мое главное увлечение, если не считать его хозяйки, конечно, - я добавляю это специально, чтобы ты не строила себе иллюзий, что есть надежда меня с нею разлучить. Сейчас, пока я пишу тебе, я все время любуюсь из окна той сосредоточенной грацией, с которой она снимает с крюков висячие горшки герани, упаковывает их, каждый отдельно, в нейлоновые мешки с проколотыми по центру дырочками для дыхания и увозит на тележке в специально для них приспособленный погреб, где они будут зимовать. Сегодня утром перед завтраком я попробовал невинно поддразнить ее, обозвав бедную герань символом буржуазного благополучия, а она почему-то вдруг ужасно на меня рассердилась и с вызовом объявила, что она достаточно насмотрелась на идиотизм врагов буржуазного благополучия, чтобы прислушиваться к таким бредням. Произнося эту маленькую речь она выглядела еше более привлекательной, чем обычно, - тем более, что она теперь к завтраку переодевается в какой-то невообразимо завлекающий кружевной пеньюар, купленный ею втридорога, по-моему, специально, чтобы соблазнять меня, - так что я грешным делом не удержался и нам пришлось отложить завтрак на полчаса. В результате этого опоздания Инге простила мне мой радикализм, а Вильма уволокла меня из кухни не дав допить кофе."
Ури перечитал написанное, восхитился стройностью изложения и подумал, жалея мать: "Все-таки садист во мне неистребим," - но вычеркивать свой маленький шедевр не стал, а понесся дальше на волне вдохновения.
"Сегодня мы с Вильмой обследовали первый подвальный уровень, в котором имеет смысл приступать к реставрационным работам сразу, как только появятся деньги. Мы прошли через круглый зал, я тебе о нем уже писал раньше, но только теперь я постиг замысел строителя - Вильма приволокла книги с картинками, описывающие подобные хоромы во всей их красе. это нужно видеть, рассказать об этом не хватит слов. По плану у этого зала должен быть двойник на нижнем уровне, который можно было бы назвать подвальным, если бы замок не был построен на крутом склоне. Когда-то давно в нижний зал вела пристойная лестница, но от нее, к сожалению, немного осталось, и вход а зал намертво заложили каменными плитами, так что мы было отчаялись туда попасть. Однако кто-то до нас, видно, уже пробовал туда пробраться, так как сохранившаяся часть лестницы покрыта наспех сколоченным досчатым настилом совсем недавнего происхождения, - я еще не успел выяснить у Инге, кто и для чего его там настелил.
Но сегодня мы, наконец, отыскали отмеченный на плане пунктиром секретный вход, открывающий дорогу из верхнего зала в нижний. Через этот вход мы с большими предосторожностями проникли в короткий коридор, в котором обнаружили две окованные железом двери. Я пишу "обнаружили", потому что у нас на днях произошел небольшой казус: старый инвалид Отто, отец Инге, - хороший фрукт, достойный отдельного письма, - потерял сознание, когда разглядывал новый план замка, и оторвал от него один угол. Мне удалось довольно точно этот угол приклеить, но между разорванными краями осталась маленькая дырочка, которая приходится как раз на секретный вход и скрытый за ним коридор.
При виде этих таинственных дверей Вильма затрепетала как боевой конь при звуке боевой трубы - простишь ли ты мне этот пошлый образ, всплывший неведомо из каких глубин моего подсознания, никогда не знавшего ни одного боевого коня? Вильма уже давно с нетерпением предвкушала торжественный миг, когда она сможет войти в недоступное подземелье под круглым залом, до сих пор отгороженное от мира камеными стенами и обломками лестниц. Судя по разорванному и потому не совсем разборчивому плану там когда-то располагалась семейная сокровищница баронов Губертус по соседству со страшной темницей, куда навеки заточали врагов этого семейства.
Увидев эти две двери Вильма бросилась к первой и начала торопливо подбирать к ней ключ. Дрожащими от возбуждения пальцами она срывала один за другим старинные ключи, нанизанные на стальной обруч, который мы, уходя из кухни, сняли с крюка, вбитого в простенке между окнами. Но как она ни старалась, ни один ключ к этой двери не подошел. Тогда она потребовала, чтобы я побежал бегом за машинным маслом, и я послушно побежал - она вошла в такой транс, что отказать ей было бы преступлением. Но когда я вернулся, она, не желая никому доверить такое важное дело, выхватила у меня флакон и стала по капле вливать масло в замочную скважину собственными изящно наманикюренными профессорскими пальчиками. Однако, упрямый замок, хоть и обильно смазанный, не проявил ни малейшей готовности открыться, чтобы впустить нас в зачарованные подземные покои. Так что Вильме пришлось сдаться и предоставить возню с ключами мне. Но даже я не сумел подобрать ключ к этому проклятому замку.
- Но ведь Инге уверила меня, что на этом обруче есть все ключи! - обиженно повторяла Вильма, пока я в тысячный раз пытался затолкать в неуступчивую замочную скважину очередного бородатого красавца - я забыл сказать, что каждый ключ являет собой истинное произведение древнего кузнечного искусства. А может, даже ювелирного, суди сама - рисунок прилагаю.
В конце концов мы вынуждены были признать, что несмотря на заверения Инге, ключ от этой двери можно считать потерянным, и направились к другой двери, сомнительную честь отпирать которую Вильма сразу уступила мне. Может быть, именно поэтому уже второй, снятый мною с обруча ключ с легкостью ее открыл и мы с молодецким гиканьем ринулись во тьму, нащупывая дорогу своими маломощными электрическими фонариками.
Очень быстро перед нами опять оказалсь лестница, красивым полукругом уходящая вниз в темноту - к счастью, я не слишком сильно разогнался и успел в последнюю минуту притормозить восторженный бег Вильмы, а не то она могла бы запросто сверзиться в неведомую даль. Мы перевели дыхание и начали вглядываться в черный провал у нас под ногами. Лестница и впрямь выглядела многообещающе, однако неясно было, скольких ступенек нехватает, и я, собрав весь свой здравый смысл, уговорил Вильму не ходить вниз без большого керосинового фонаря, который висит у нас в свинарнике. Мы немножко поторговались, кто за ним пойдет, и в конце концов решили итти вместе.
Когда мы выбрались на порог кухни, меня ужасно поразил дневной свет - мои глаза так приспособились к темноте, что мне сначала было трудно воспринять переливы солнечных лучей на устилающем двор ковре из опавших листьях. Черт тебя разберет, мать, - ты всю жизнь жаждала привить мне любовь к европейской культуре, ты двадцать лет выламывала мне руки, приучая держать вилку и нож как следует, ты заставляла меня ходить в оперу, когда мои друзья ходили в цирк, но никогда, никогда ты даже не попыталась рассказать мне про опавшие листья! А как я мог хоть что-нибудь понять про твою ненаглядную Европу, в которой вся культура построена на золотистом шорохе опавших листьев, если я родился в стране, где не бывает листопада?
На этом справедливом упреке я закончу сегодня письмо - даже ты не сможешь назвать его коротким. Я только еще раз повторю, что никакого адреса, кроме ящика в почтовом отделении я тебе пока не дам, потому что терпеть не могу сюрпризов. И не вздумай искать меня по номеру почтового отделения - я выбрал для этой цели городишко подальше отсюда, так что не трудись понапрасну.
И не забудь порадоваться, что твой сын по тебе скучает, такое бывает нечасто.
Твой любимый сын."
Завершив ежемесячное выполнение сыновнего долга Ури опять открыл верхний ящик бюро, на этот раз в поисках конверта. Но сунув руку под бумагу он тут же вспомнил, что конверты лежат отдельно, в специально предназначенном для них отделении, как положено в образцовом немецком хозяйстве, не то, что у его безалаберной матери. Однако прежде, чем закрыть ящик с бумагой, он на миг задержал взгляд на случайно попавшемся под руку опять желтом листе с портретами террористов. К его удивлению это оказался не тот же самый лист, хоть и выглядел он идентичным: фотография Зильке Кранцлер сдвинулась из третьего ряда во второй, а ясновельможный Гюнтер фон Корф занял первое место в левом верхнем углу. "Да у нее тут целая коллекция!" - присвистнул Ури, с любопытством приподнимая пачку бумаги. Под пачкой он нашел еще два листа, - тот, что он видел раньше, и третий, на котором знакомые лица были расположены в ином порядке.
Ури решил, что эти листы должны различаться датами их выхода из печати, но не успел проверить это предположение - прямо над ухом громко зазвонил телефон. Ури сначала не хотел снимать трубку, вряд ли кто-нибудь звонит ему, а Инге предпочитала сама отвечать своим абоннентам. Однако телефон продолжал настойчиво трезвонить, а Инге все не появлялась - вероятно она укладывала спать очередную партию гераней и не слышала звонка. Как видно кто-то очень упрямый висел на другом конце провода и не собирался давать отбой. Так что в конце концов Ури нехотя поднял трубку именно в тот момент, когда запыхавшаяся Инге схватила параллельную трубку в кухне.
Ури услышал ее чуть хрипловатое "Алло!" и уже собрался было положить трубку, когда знакомый красиво поставленный баритон произнес:
- Фройлин Губертус? Говорит Руперт Вендеманн.
Хоть подслушивать чужие разговоры было нехорошо, трубка так и прикипела к уху Ури. Инге молчала, слышно было только ее напряженное дыхание.
- Я надеюсь, вы меня помните? - не выдержав ее молчания спросил Руперт.
- Конечно. Вы тот самый, знаменитый, который сжег свои картины.
- Перестаньте притворяться, Инге. Тогда в кафе вы меня узнали сразу, как только вошли.
- Чего вы от меня хотите? - прямо и жестко спросила Инге.
Ури хорошо знал, как в минуты такой жесткости у нее темнеют глаза и пересыхают губы, от чего ее голос сразу теряет обычно переливающиеся в нем музыкальные полутона и становится вялым и тусклым. Но это не смутило Руперта Вендеманна, который собственные картины сжег и то ничего, выжил.
- Я хочу поговорить с вами с глазу на глаз.
- О чем?
- Об одном нашем общем знакомом.
- У нас с вами нет общих знакомых.
- Сеньора, вы уже бросили свои пятьдесят пфеннигов в фонтан Тренто?
- Что?
- Я бы бросила целую марку, лишь бы вернуться сюда опять!
- Что с вами, Руперт? Вы пьяны или у вас бред?
- Вот что, Инге, мне надоели ваши игры. Я еду к вам.
- Что значит - ко мне? Я вас не приглашала.
- Я звоню из автомата, который сразу за мостом, там, где начинается подъем к вам в замок. Я буду у вас через пять минут.
- Но я сейчас не могу, у меня тут полно рабочих...
- Я не отниму у вас много времени.
- Я не могу потратить на вас более получаса...
Ури понял, что Инге сдается и быстро положил трубку, - очень кстати, потому что она уже стояла на пороге спальни. Если раньше Ури не понимал выражения "на ней не было лица", то теперь он его понял.
- Ури! - хрипло сказала Инге в то время, как рука ее оттягивала от горла нисколько не сдавливающий его расстегнутый ворот клетчатой рабочей рубахи. - Какое счастье, что ты здесь! Быстро уведи отсюда Клауса!
- Откуда - отсюда? Он же в свинарнике! - опешил Ури. Он мог ожидать какой угодно просьбы, но при чем тут Клаус?
- С глаз долой! Чтобы никто его не мог найти! - голос Инге поднялся до таких панических нот, каких Ури никогда у нее не слыхал.
- Что я ему скажу? - по-дурацки спросил он, не в силах видеть, как пальцы Инге пытаются лихорадочно отрвать незастегнутую верхнюю пуговицу воротника, который вовсе ее не душил.
- Скажи, что хочешь, только уведи его поскорей!
- Но я бы не хотел оставлять тебя наедине с этим... - начал было Ури и прикусил язык, немедленно понимая, что он выдает себя с головой - сейчас Инге догадается, что он подслушивал ее разговор с Рупертом! Но она даже не обратила внимания на его обмолвку: мысли ее были далеко.
- Ради Бога, срочно уведи Клауса! - взмолилась она, схватила его за руку и потащила из комнаты. На кухне она торопливо глянула в окно и Ури заметил, что ее бьет дрожь:
- Только не выводи его из замка на дорогу, а просто убери с глаз!
- Усыпить его, что ли? - начал было Ури, но тут его осенило: чудно, он воспользуется случаем и поведет Клауса в нижний подвал, который он обмерял сегодня для Вильмы! Заодно и сам еще раз на него взглянет.
- Хорошо, тогда я поведу его осматривать замок, он давно мечтает. Но все-таки, может, ты сперва объяснишь мне, в чем дело? - не удержался и спросил он.
- Только не сейчас. Сейчас уходи! Скорей, скорей!
И она почти силой вытолкнула его на порог:
- Уводи его скорей! И раньше, чем через два часа, не возвращайся!
Господи, ну при чем тут Клаус?

КЛАУС


Я никому кроме Ганса не стал рассказывать про то, что тогда ночью я налетел на Дитера-фашиста, который поджидал меня у выхода из подземелья. А может, никого он не поджидал, а просто проезжал мимо на велосипеде и увидел свет моего фонарика. Только непонятно, куда он мог ехать мимо замка так поздно, если наша дорога ведет только в замок и больше никуда.
Я никому не стал про это рассказывать, совсем не потому, что Дитер опять пригрозил меня убить, если я буду болтать, а потому что мне противно про это рассказывать. Не знаю, зачем ему понадобилось меня специально поджидать, чтобы наступать мне сапогами на лицо, ведь я ничего плохого ему не сделал. Я мог бы влезть обратно в подземный ход, но боялся, что он сделает какую-нибудь пакость и я не смогу оттуда вылезти. Поэтому я просто закрыл глаза, чтобы не видеть его противные сапоги у себя перед носом, но уши я закрыть не мог и мне пришлось выслушать все глупости, которые он наговорил.
Сначала он придумал, что я, наверно, подручный дракона, раз я выползаю прямо из скалы. Чтобы доказать ему, что никакой я не подручный, мне пришлось сознаться, что я просто выбираюсь из замка по подземному ходу. Тогда он начал приставать ко мне, чтобы я ему рассказал, зачем я пробирался в замок тайком по подземному ходу, если у меня есть ключи от ворот - уж не для того ли, чтобы подглядывать за Отто и фрау Штрайх? Потому что они вряд ли пригласили меня смотреть с ними такой завлекательный фильм, правда?
- А фильм ничего, да? - спросил он и загоготал - Особенно те девушки в
кустах, да? Или тебе больше понравилась толстуха в ванне?
Потом он придвинул свой черный сапог совсем близко к моему носу и сказал:
- Что же ты молчишь, крошка Клаус?
Я так испугался, что у меня язык приклеился к зубам. Откуда он мог знать, какой фильм смотрели Отто и фрау Штрайх, когда ворота были заперты и даже я не мог войти в замок? Но Дитеру, наверно, было неважно, отвечаю я или нет, потому что он оставил мой нос в покое и начал хвастаться, будто без него ни Отто, ни фрау Штрайх никакой фильм не могли бы увидеть. Все он, все он, Дитер! Но они, сволочи, не ценят, что ради их удовольствия он должен под дождем тащиться в гору, потому что его драгоценная тетушка не может ни на минуту оставить своего драгоценного старого идиота, а кассету нужно вернуть завтра утром. Но ничего, добавил он и противно заржал, старому идиоту это влетит в хорошую копеечку.
Из всей этой белиберды я понял только, что старым идиотом Дитер называет не меня, а Отто. Если бы я пересказал Ури всю чушь, которую молол Дитер, он, может, объяснил бы мне, как Отто может влететь в какую-то копеечку, когда он даже ходить не умеет. Но я не стал рассказывать Ури про Дитера, или пришлось бы объяснять, что я забыл дома ключи. А мне не хотелось, чтобы и Ури тоже думал, что у меня голова как дырявая корзина. И про то, что Дитер пинал меня, тоже не хотелось. Тем более, что мне быстро повезло: дождь усилился и Дитеру надоело мокнуть из-за меня. Он последний раз больно ткнул меня сапогом в ухо и припустил к своему велосипеду, а я дождался, когда он уберется, вылез, взял свой велосипед и поехал домой.
Мамка в ту ночь не вернулась домой ночевать и так и не узнала, что я ездил вечером в замок кормить свиней. Поэтому фрау Инге отдала все мои пятнадцать марок мне и у меня теперь есть куча денег, чтобы в День Охотника пойти в "Губертус" играть на автомате.
Конечно, было бы здорово, если бы Ури тоже пошел со мной поиграть. Совсем не потому, что он будет тогда бросать в автомат свои монеты, - сейчас мне это не важно, у меня есть целых пятнадцать марок, у меня так много никогда не было. Просто если я приду в "Губертус" с Ури, я могу не боятся, что туда припрется Дитер-фашист в своих блестящих черных сапогах. Интересно, он помыл свои сапоги после того вечера в карьере, когда он топтался вокруг меня под дождем, так что забрызгал их грязью до самого верха?
Когда я попросил Ури пойти со мной в День Охотника играть на автомате, он сказал, что так далеко вперед он загадывать не может, тем более, что в этот день отгул и у меня, и у фрау Штрайх. Сегодня, когда он зашел в свинарник за фонарем, я хотел ему напомнить, что День Охотника будет завтра, но он от меня отмахнулся и сказал, что завтра будет завтра. А зато сегодня, если я потороплюсь, он поведет меня осматривать замок. Он не велел мне итти через кухню, а потащил мимо рабочих из города ко входу в комнаты Отто. У нас теперь полно чужого народу - входят, выходят, приезжают, уезжают, и я должен все время бегать открывать им ворота. А когда я мимо них прохожу, они толкают друг друга локтями, показывают на меня и смеются. Но сегодня я шел не один, а с Ури, так что пусть смеются сколько влезет, мне на них плевать.
В тот момент, как мы спускались по ступенькам, которые ведут к Отто, кто-то начал громко звонить в звонок у ворот. Я хотел побежать открыть, но Ури меня не пустил. Он сказал, что фрау Инге сама отопрет ворота, потому что она послала нас в ответственную экспедицию и мы не должны отклоняться. Я не успел спросить Ури, что такое "экспедиция", потому что фрау Штрайх выскочила нам навстречу и стала выяснять, что нам надо. Каждый раз, когда я встречаю фрау Штрайх, я не смотрю в ее сторону, чтобы она не догадалась по моим глазам, что я видел, как они смотрели тот фильм. Но она не понимает, в чем дело, и сердится на меня, что я с ней не здороваюсь.
Она и сейчас начала было сердиться, но Ури сказал ей, что она сегодня очень хорошо выглядит, хотя, по-моему, она была такая же уродина, как всегда, - и она от нас отстала. Мы пошли по подземному переходу и я только тут заметил, что Ури кроме фонаря держит в руке большое кольцо с ключами, которое всегда висит в кухне.
- Ты знаешь, что это за ключи? - спросил он.
Я сказал, что знаю: это ключи, которое всегда висят в кухне. Правильно, сказал Ури, а что кроме этого? Я не мог придумать, что еще, и тогда Ури спросил, трогал ли я когда-нибудь эти ключи? Я подумал и сказал, что я их трогаю каждый раз, когда вытираю пыль в кухне.
- А ты их считал? - спросил Ури.
- Зачем их считать? - удивился я. - Я и так знаю, сколько их.
- Ну, и сколько их? - спросил Ури.
- Тринадцать. - быстро сказал я, потому что знал точно.
- Тринадцать, говоришь? - переспросил Ури и остановился. Мы как раз дошли до того места, где от подземного перехода ответвляется коридор в круглый зал.
- Давай-ка пересчитаем.
И мы стали считать. Но сколько мы ни пересчитывали, у нас получалось двенадцать. Мне стало очень обидно, потому что я точно знал, что на кольце тринадцать ключей. Это не то, чтобы я придумал, а даже слово такое есть - чертова дюжина. Фрау Инге всегда говорит мне: "Клаус, ты уже перетер нашу чертову дюжину красавцев?". Потому что наши ключи очень красивые и большие, размером с мою ладонь, и головка каждого ключа изображает какого-нибудь рыцаря или героя. Я точно знаю, что их чертова дюжина, просто я их давно не пересчитывал - зачем пересчитывать, раз я и так знаю?
Мне стало так обидно, что я захотел тут же пойти к фрау Инге, - пусть она подтвердит, что она всегда называет их "чертова дюжина красавцев". Но Ури не пустил меня к фрау Инге, он сказал:
- Мы поговорим с ней потом. А сейчас пошли в зал, а не то скоро стемнеет и я не смогу показать тебе что-то интересное.
И мы пошли по коридору в круглый зал, - туда, где лестиница вниз, из которого мы с Карлом выкатывали когда-то камни для постройки. Даже наш старый настил остался там, где мы его настелили: хоть никто больше им не пользовался, но никто его оттуда не убрал. Когда я сказал об этом Ури, он громко свистнул и засмеялся:
- Ах, так вот для чего этот настил!
Потом он посмотрел на меня как-то странно, схватил меня за волосы своей большой лапой и притянул меня поближе, но не больно, не так, как мамка, когда хочет меня проучить.
- Скажи, еще много секретов у тебя есть?
Я не знал, что сказать, и спросил у него, что такое секреты. Он объяснил, что секрет - это если я знаю что-нибудь такое, чего нельзя рассказывать другим. Тогда я стал вспоминать, какие такие вещи я знаю, про которые никому нельзя рассказывать. И оказалось, что таких вещей полно. Я, например, знаю про подземный ход, и про то, как Отто велел мне вызвать скорую помошь, а сам думал, что приедет полиция, и про то, что мы с Дитером-фашистом ехали в том вагоне, из которого Ури выпрыгнул на парашюте, и про то, какой фильм смотрели Отто и фрау Штрайх, когда думали, что никого нет дома, и про то, как Дитер-фашист наступал мне сапогами на лицо. Я только раньше не знал, что это секреты. И еще мне было непонятно, когда считается секрет - когда его знаю только я? Вот Дитер-фашист, например, тоже знает, что мы ехали в том поезде, так это считается секрет или нет?
Тут Ури зажег керосиновый фонарь, который мы принесли с собой, и начал светить мне в лицо:
- Я вижу, у тебя оказалось много секретов! - засмеялся он. - Если ты уже все пересчитал, идем дальше! Вот тебе фонарик и пошли.
Я не стал спорить, взял у него электрический фонарик и прошел вслед за Ури под низкой аркой в узкий простенок, который никуда не вел. То-есть я раньше думал, что он никуда не ведет, но Ури подвел меня к кирпичной стенке и спросил, что это. Я сказал: кирпичная стенка! "Стенка, говоришь?" - сказал Ури с сомнением, поднес фонарь поближе к стенке и нажал ладонью на один кирпич. И тут весь кусок стенки направо от кирпича вдруг заскрипел и двинулся на нас. Я так испугался, что попятился и чуть не упал, но тут стенка остановилась и стала тихонько поворачиваться, открывая за собой совершенно черную пустоту, из которой на нас пахнуло противным гнилым запахом, каким иногда воняет из пасти Ральфа, когда он зевает.
- Видишь, это совсем не стенка, а дверь! - сказал Ури и вошел в черный проем, а я остался снаружи, потому что мне было как-то боязно туда итти - а вдруг эта дверь сама закроется и опять превратиться в стенку? И мы навсегда останемся там в вонючей темноте. Ури обернулся и посмотрел на меня:
- Не дрефь, Клаус! Я умею открывать эту дверь изнутри.
Он протянул руку куда-то влево, дверь повернулась обратно и с тихим скрипом сошлась со стеной. Ури исчез и я остался один в пустом простенке, который никуда не вел. И тогда я закричал-завопил-завыл так громко, что стена опять разошлась и вернула мне Ури вместе с запахом зевоты Ральфа. Ури смеясь выглянул из проема, схватил меня за рукав и потащил за собой прямо к Ральфу в пасть:
- Пошли, герой, пошли, хватить трусить!
Я стал упираться и хвататься пальцами за кирпичи, но кирпичи были гладкие и пальцы мои по ним скользили, не захватывая, а Ури был гораздо сильнее меня, так что мы с ним толкая друг друга протиснулись в проем и двинулись вперед, больно ударяясь о стенки коридора, который прятался от нас в темноте. Наконец, Ури остановился, поднял фонарь повыше и показал мне две железные двери, похожие на два глаза в очках, Он пнул ногой одну дверь:
- От этой двери ключ пропал, а эту, - он пнул вторую, - мы сейчас откроем.
И стал выбирать ключ из связки. И тогда я вдруг вспомнил секрет про ключ, но не стал его рассказывать, потому что если рассказать кому-нибудь секрет, то это уже не будет секрет. Но мне очень-очень хотелось рассказать Ури хоть что-нибудь и я спросил у него, что станет с секретом, если я его кому-нибудь расскажу. Ури объснил мне, что надо сделать, чтобы секрет остался секретом: надо рассказать его по-секрету. Для этого тот человек, которому я расскажу свой секрет должен поклясться, что он больше никому его не расскажет.
- А ты можешь поклясться на крови? - спросил я Ури.
Он так удивился, что уронил ключ:
- Господи, Клаус, кто научил тебя таким глупостям?
Я чуть было не рассказал ему, кто меня научил, но вспомнил, что и это тоже секрет и спросил:
- А ты поклянешься на крови, что никому про это не разболтаешь?
- Ни за что, - сказал он и наклонился за ключем - я не стану тратить свою драгоценную кровь на глупости.
Он поднял ключ и стал отпирать дверь. За этой дверью было еще темней и
еще сильней воняло. Ури опять посветил мне в лицо и сказал:
- Ладно, если ты не хочешь, можешь со мной не ходить.
Но я не захотел оставаться один в темноте и мы вместе стали осторожно спускаться по лестнице, очень похожей на ту, что в круглом зале, только эта шла вниз до самого конца. Когда мы спустились, Ури начал светить вокруг большим фонарем, а я своим маленьким фонариком, и нам показалось, что это такой же круглый зал, как и наверху. Главное, мы убедились, что в полу не было дыр, и мы держась за стены смогли обойти весь зал: оказалось. что он не совсем круглый, потому что одна его часть отгорожена каменной перегородкой.
- Вот и все. - сказал Ури. - Жаль! Ни в темницу, ни в сокровищницу отсюда нельзя попасть, без того, чтобы пробить эту стену. Но ничего, мы с тобой что-нибудь придумаем, правда? Ведь должен же быть еще какойто вход!
И мы пошли обратно. Мы поднимались по лестнице уже не так осторожно, как спускались, потому что итти наверх было совсем нестрашно. Когда я перестал бояться, мне стало очень весело оттого, что Ури взял меня с собой, чтобы показать мне секретную дверь и новый зал под лестницей. И тогда мне захотелось сделать ему что-нибудь приятное. Я только не знал, что. Может, рассказать ему какой-нибудь секрет?
- Ури, - спросил я, пока он запирал железную дверь. - Ты ни за что не хочешь поклясться на крови?
Ури не сказал ни да, ни нет, а только попросил:
- Посвети-ка мне сюда фонариком.
И стал расстегивать обруч с ключами, чтобы повесить на него ключ от железной двери. Мне показалось, что он на меня сердится, потому что он сегодня был какой-то странный, не такой, как всегда. Может быть обиделся на меня за то, что я ему не доверяю? И тогда я решил обязательно рассказать ему какой-нибудь секрет, даже если он не захочет поклясться на крови - пусть посмеется. Я так ему и сказал - я думал, что он обрадуется, но он отмахнулся от меня, совсем как мамка:
- Слушай, отстань от меня со своими глупостями.
И быстрым шагом направился к секретной двери, а я побежал за ним, пугаясь, что он выйдет первый и оставит меня одного в темноте. Но он все-таки вспомнил, что я боюсь, остановился перед самой дверью и пропустил меня вперед. Когда мы вышли, он нажал на кирпич, щель в стене закрылась и стена в простенке стала на вид обыкновеной стеной, как все другие.
Мы прошли под аркой и снова оказались в круглом зале. Там уже стало совсем темно, но все таки не так темно, как в подвале, а как бывает в замке, когда солнце уже зашло. Ури остановился возле лестницы и стал прислушиваться к тому, что творится наверху во дворе. Но он ничего не мог услышать, потому что во дворе было тихо. Строители, конечно, уже давно уехали в город в своем микро-автобусе и фрау Штрайх тоже - она никогда не задерживается после конца своего рабочего дня. Наверно, они с Отто смотрят свои фильмы днем после обеда, когда все в замке заняты делом и не обращают на них внимания.
Ури постоял-постоял прислушиваясь, а потом погасил большой фонарь и сел на обломок камня, который мы с Карлом не стали выволакивать отсюда, потому что он не годился для постройки. Он помолчал минуту и спросил:
- А что, тебе очень хочется рассказать мне какой-нибудь секрет?
Не знаю, как он догадался, но мне и вправду очень хотелось, хотя было уже поздно и мне пора было ехать домой обедать.
- Ну и расскажи, раз хочется. - посоветовал мне Ури. Потом подумал и добавил:
- Не бойся, я тебя не выдам.
Я сперва не знал, какой секрет ему лучше рассказать, но раз мы были в круглом зале, я начал рассказывать секрет про круглый зал, - как Отто попросил меня вызвать скорую помощь, а сам велел мне везти его по нижнему коридору вслед за Карлом, который куда-то спешил. И как Отто велел, чтобы я вез его быстрей и быстрей, и все время стучал мне лапой: "Скорей! Скорей! Скорей". Но мне показалось, что Ури слушает меня не очень внимательно, хотя я не видел его лица в темноте. Когда я дошел до того, как Карл велел мне итти наверх открывать ворота полиции, во дворе хлопнула дверца машины. Ури схватил меня за руку и сказал мне шопотом:
- Стоп, замолчи!
Я сказал было еще одно слово, но Ури вскочил с камня и прикрыл мне рот ладонью. Я замолчал и услышал, как наверху зафыркал включенный мотор. Это была не наша машина, и не фрау Штрайх, а чья-то чужая, - наши машины я узнаю по звуку мотора. Ури стиснул мне локоть так сильно, будто боялся, что я убегу, хоть я никуда убегать не собирался. Куда я мог убежать в темноте? Чужая машина немножко поревела во дворе, разворачиваясь, выехала за ворота, погазовала на повороте и покатилась вниз к шоссе, так что скоро ее не стало слышно. Тогда Ури отпустил мой локоть и сказал:
- Ладно, хватит. Пошли наверх!
Я стал спрашивать его, кто там был в чужой машине, но он быстро зашагал впереди меня по темному коридору, не дожидаясь, пока я посвечу ему под ноги фонариком. Мне ничего не оставалось, как светить ему в спину, - спина выглядела так, как в тот вечер в поезде, когда он выпрыгнул из окна.

УРИ


Ури ворвался в рыцарскую трапезную почти бегом - тревога неотступно грызла его, пока он таскал беднягу Клауса по подвалам и переходам замка. Он чуть было не закрыл за собой сходу зеркальную дверь, но громкий топот и пыхтение напомнили ему, что Клаус спешит вслед за ним.
- Инге! - громко позвал Ури, но никто ему не ответил.
И в коридоре, и в кухне, и в комнатах было тихо и темно, - свет погашен, шторы задернуты, ни шороха. ни шагов, ни дыхания. Ури быстро прошел через кухню, прыгая через две ступеньки сбежал с крыльца и заглянул в свинарник - там тоже было темно, но свиньи узнали его несмотря на темноту и радостно хрюкая двинулись всей массой ему навстречу, в надежде на внимание и ужин. Ури зажег свет: в кормушках было пусто и сухо. Значит, Инге свиней не кормила. Он распахнул двери гаража - фургон стоял на месте, ворота были заперты, калитка тоже. И некого было спросить, куда девалась Инге. Неужто уехала с Рупертом?
Куда? Зачем? Почему?
Ури прислонился к холодным прутьям калитки, пытаясь вспомнить что-то важное, мимолетно мелькнувшее в подслушанном телефонном разговоре Инге с Рупертом. Какие-то фразы, столь несуразно неуместные, столь неуместно несуразные, что он зарегистрировал их магнитофонно, без всякого намека на понимание, совсем как Клаус:
"- Сеньора, вы уже бросили свои пятьдесят пфеннигов в фонтан Тренто?
- Что?
- Я бы бросила целую марку, лишь бы вернуться сюда опять!"
Чушь какая-то! Даже в их загадочном словесном поединке, в котором Руперт неясно почему победил, а Инге неясно почему уступила, эти театральные строки прозвучали абсолютной абракадаброй, безвкусной вставкой из другого спектакля. Но именно после них Инге позволила Руперту приехать в замок и отослала Ури прочь вместе с Клаусом. А теперь исчезла неизвестно куда.
На пороге кухни появился Клаус. Он стоял, опираясь на перила, и махал в воздухе каким-то зажатым в ладони белым листком, подцвеченным теплым розовато-оранжевым отблеском кухонного абажура:
- Записка, Ури! Она оставила записку!
Слава Богу, хоть записку оставила!
Взбегая на крыльцо Ури наконец вспомнил, что он тоже бывал у фонтана Тренто - в Риме, в самом начале своей европейской прогулки! И даже бросил на дно фонтана какую-то мелкую итальянскую монетку, чтобы когда-нибудь туда вернуться. Воспоминание это нисколько не прояснило загадку намеков Руперта - может, Инге написала в своей записке что-нибудь вразумительное? Ури протянул руку за запиской, которую Клаус уже держал для него наготове, - на всякую чужую тревогу он реагировал как барометр:
- Читай скорей! Что она написала?
Однако, увы! - она не написала ничего путного:
"Ури, поешь сам и покорми Клауса. Ужин на плите. Да, не забудь покормить свиней."
И ни слова о том, что произошло и где ее искать. Он огляделся вокруг, соображая, куда направиться на поиски.
- Ури, - угадав его намерение робко попросил Клаус, - я очень голодный. Поужинай со мной, раз она так велела. А потом я покормлю свиней, а ты пойдешь ее искать, ладно?
Ури услышал в голосе Клауса нотки искреннего беспокойства и ему не осталось иного выхода, кроме как согласиться - ведь сегодня Клаус проявил себя просто героем, когда пошел вслед за Ури вниз, во тьму подземелья. Честно говоря, спускаться туда в одиночку было бы страшновато. Кроме того Ури тоже очень хотелось есть, а она ведь сама оставила для них с Клаусом ужин на плите, так что вряд ли в этот момент ее тащили куда-то в подвал с кляпом во рту!
Они поставили на стол сковороду тушенной капусты со шкварками и разделили ее по-братски, запивая свеже-выдавленным яблочным соком. Проголодались оба изрядно, так что через пять минут они покончили и с капустой, и с полной хлебницей душистого ржаного хлеба, непонятно когда испеченного Инге. Пока они смачно жевали с наслаждением, которое даже тревога не могла омрачить, Клаус объявил, что он готов поведать Ури еще один секрет. Ури хотел было отмахнуться - мол, ему сейчас не до секретов, но глаза Клауса прямо молили, чтобы Ури его послушал.
- Ладно, давай свой секрет! - согласился Ури.
И Клаус залопотал сбивчиво и возбужденно о том, как он ночью незаметно заглянул к Отто, а тот сидел в кресле, а фрау Штрайх сидела у его ног на низкой скамеечке, а по телевизору показывали голых девушек, которые пели как птицы и срывали одежды со школьного учителя. Но учитель на них не сердился, потому что девушки ему очень нравились - он, Клаус, знает один такой признак, но об этом признаке нельзя говорить вслух. Все девушки садились на учителя, чтобы проверить по этому признаку, какая из них нравится ему больше, но тут Отто стало плохо и он начал хрипеть и задыхаться, так что Клаусу пришлось убежать от страха, как бы фрау Штрайх его не заметила. А то бы она догадалась, что он тоже видел этот секретный фильм, который показывали не по телевизору, а по видео. Этот фильм принес фрау Штрайх за деньги ее племянник Дитер-фашист, с которым у Клауса тоже есть секрет, но этот секрет Клаус не может никому рассказать, хотя насчет этого секрета он не клялся на крови.
Когда до Ури дошло, что Клаус вовсе не сочиняет, и что курица Штрайх тайно показывает старому тирану Отто настоящую порнуху, он чуть со стула не упал от смеха, забыв на секунду свою тревогу о пропавшей нивесть куда Инге.
- Нет, Клаус, тебе и впрямь цены нет! - сказал он искренне и, оставив озадаченного Клауса убирать со стола и кормить свиней, помчался в покои Отто, в надежде, что Инге няньчится с отцом.
Отто ждал его на пороге своей комнаты, освещенный маленьким дежурным фонариком и лиловато-голубым отблеском бормочущего за его спиной телевизора. Ури не удержался и краем глаза глянул на экран, проверить, не пляшут ли там снова голые девушки, но там все было скучно и благопристойно. Едва завидев его, старик стал поспешно отстукивать лапой дробные тревожные позывные, - значит, и он знал, что что-то стряслось.
"скореиди кИнге пусть ототрет!" - отстукивал Отто, путая от волнения буквы и теряя связь между словами. Однако Ури сообразил, что старик имеет в виду "отопрет", и у него сразу отлегло от сердца - раз она должна что-то отпереть, значит она здесь в замке. Но все-таки дело было серьезное, раз Отто обратился к нему за помощью - Ури давно заметил, что старик терпеть его не может.
- А где она?
Отто гневно заполыхал на него своим единственным глазом - как он смеет не понимать, где она, когда нельзя медлить ни минуты! Но чем больше Отто сердился, тем труднее ему было найти нужные слова - судорожно ловя губами воздух он надолго застыл с занесенной для стука лапой. На минуту Ури показалось, что он силится что-то произнести и сейчас его хватит удар от невыносимости этого бесплодного усилия. Но старик преодолел себя и забарабанил сперва неразборчиво, а потом все ясней и ясней одно-единственное слово:
"гер-гер-гер-герани-геранигеранигерани-герани"
Так вот она где - в зимней спальне для гераней! Тогда все, как будто, в порядке, отчего же Отто гонит такую волну?
"она заперлась заперлась зачем заперлась зачем?" - забарабанил Отто.
- А действительно, зачем?
"кто-то приезжал кто?кто? ко мне не зашла пробежала и заперлась зачем?"
Вход в хранилище гераней был на один пролет ниже площадки Отто, так что старику было не под силу туда спуститься - вот почему он сменил сегодня гнев на милость! Ури на миг чуть не поддался соблазну наказать его и уйти, но тут же отмел такую недостойную мстительность, тем более, что интересы их сегодня совпадали.
- Ладно,- сказал он утешительно, - не волнуйтесь. Я пойду посмотрю.
И сбежал по лестнице, спускающейся от двери Отто в полуразрушенную глубину замка. Эта часть была не такая древняя, как та, что примыкала к скале, так что пролет лестницы, ведущий вниз, был совершенно целый. Света яркой лампы, круглосуточно горящей по наказу Инге над дверью Отто, вполне хватало на то, чтобы Ури мог разглядеть в боковом переходе тяжелую железную дверь, преграждающую вход в просторный подвал, в котором Инге поселяла на зиму свои любимые цветы. Сверху донесся шорох колес: рискованно подкатив кресло к самому краю лестничной площадки Отто напряженно следил, как Ури безрезультатно дергал и толкал неподдающуюся дверь. Она была заперта изнутри.
- Инге! - крикнул Ури. - Это я, открой!
За дверью было тихо - черт его знает, то ли она не отвечала, то ли все это нагромождение каменных стен было абсолютно звуконепроницаемым.
- А может, ее там вовсе нет? - предположил Ури, в ответ на что на старик лихорадочно заколотил в рельс:
"она там там иди за мной я покажу"
Ури еще пару раз подергал дверь, понял безнадежность своих усилий и вернулся на площадку к старику. Тот проворно развернулся и покатил вперед по подземному коридору, выбивая лапой по рельсу "скорей скорей скорей!" Забавно, мельком подумал Ури ускоряя шаг, он очень неплохо управляется со своим креслом, когда ему надо. В конце, когда он уже почти бегом поспевал за разогнавшим кресло до предела Отто, какой-то неуловимый образ на миг появился и исчез на окраине его сознания: выбивая лапой по рельсу "скорей скорей скорей!" Отто катился в кресле по подземному коридору, а рядом бежала чья-то смутная тень. Образ промелькнул и исчез, потому что они свернули в неизвестное Ури ответвление коридора и добежали до обширной площадки, устланной двустворчатой плитой из дырчатого листового железа производства двадцатого века. Сквозь отверстия в плите пробивался тусклый свет, скорее всего не электрический - уж очень был он трепетный и тщедушный.
"там там там она свет" - настойчиво застучал Отто.
- Инге, открой! - крикнул Ури, наклоняясь над плитой. - Открой! Что ты там делаешь?
Но Инге опять не ответила, хотя на это раз не слышать его не могла.
Ури стал на колени, пытаясь заглянуть вниз, но отверстия были слишком маленькие, как сито. Снизу на Ури пахнуло теплым запахом дыма.
- Там что, есть печь? - спросил Ури.
"камин вентиляция" отстучал в ответ Отто и, показывая на большой амбарный замок, скрепляющий створки плиты, добавил "идем ключ". Можно было подумать, что в час тревоги он решил прненбречь всеми нормами грамматики.
- Какой ключ? Где он? - спросил было Ури, но старик уже катился обратно, отбивая по дороге свой тревожный призыв: "скорей скорей скорей!". Делать было нечего и Ури опять побежал за ним.
У себя в комнате старик подъехал к старинному секретеру орехового дерева и начал тыкать лапой в один из нижних ящиков. Ури открыл ящик, где среди разного домашнего хлама он нашел бронзовое кольцо с набором ключей - вполне современных, не таких древних, как "чертова дюжина красавцев". Он бросил ключи в жадно протянуую лапу Отто, однако прежде, чем закрыть ящик, успел заметить там знакомый желтый лист с фотографиями террористов, засунутый на самое дно, под разрозненные портретные рамки, подсвечники и табакерки. Зарегистрировав этот лист на задворках своей памяти Ури нетерпеливо обернулся к Отто, который зачем-то протягивал ему связку обратно.
- Ну, что еще? - взяв у старика ключи, резко спросил Ури, раздраженный бессмысленной тратой времени.
"указывай на ключи я покажу нужный" - отстучал Отто.
"Вот черт, ведь он, несчастный, даже ключ из связки вытащить не может!" - устыдился своей резкости Ури.
Третий по порядку ключ, выбраный Ури, был признан подходящим и снят с кольца. Зажав его в кулаке Ури снова вернулся к вентиляционной плите, стал на колени и со второй попытки отпер замок. Неотступный Отто, пристроившись в кресле за спиной Ури, дал ему знак приподнять плиту, которую вряд ли можно было назвать легкой. Однако Ури, напрягшись, отодрал одну массивную створку от другой и заглянул внутрь. Под ним была большая, погруженная в сумрак комната, в дальнем углу которой горел неяркий керосиновый фонарь, способный выхватить из тьмы только небольшой ломтик из обширного пространства, густо заполненного висящими в мешках цветочными горшками. В помощь фонарю в дальней торцовой стене зала вспыхивали, гасли и вспыхивали снова длинные языки зыбкого пламени, склонные окончательно погаснуть после каждой новой вспышки. В свете очередной вспышки Ури успел разглядеть на ярко озарившемся на миг фоне каменной кладки коленнопреклоненную фигуру Инге - она пыталась разжечь огонь в камине. Поза ее поразила Ури классически скульптурным выражением полной отрешенности от окружающего ее мира.
- Инге! - окликнул ее Ури. - Сейчас же открой дверь или я спрыгну вниз!
Она вздрогнула при звуке его голоса, повернулась к нему лицом и крикнула очень тихо - оказывается за пределами отчаяния человек может кричать очень-очень тихо.
- Уходи отсюда, Ури! Уходи!
Вдруг она взмахнула руками, нелепо, как птица сломанными крыльями, и крикнула опять, на этот раз громко, - похоже, она уже переступила даже ту границу, когда была способна на тихий крик:
- Папа! Ты с ума сошел! Ты сейчас упадешь!
Ури оглянулся: старик, похоже, вконец обезумел - он подъехал вплотную к прорехе между створками, и, криво перевалившись через подлокотник кресла, заглядывал вниз из-за плеча Ури.
- Сейчас же забери его отсюда, Ури! - еще громче закричала Инге.
Отто нечленораздельно заколотил в рельс. Из потока его невразумительного стука ясно было только одно, - что он не покинет поле боя добровольно. Преодолевая невольное отвращение Ури положил руку на птичье плечико старика, силой удерживая его лихорадочно рвущуюся прочь руку:
- Отто согласится вернуться в свою комнату, - сказал он и слегка стиснул хрупкие кости. - Правда, Отто?
Протез повис в воздухе над рельсом, чуть покачиваясь с угрозой ударить, но не ударяя. Ури прижал плечо чуть-чуть сильней:
- Он вернется к себе, если ты отопрешь мне дверь. Правда, Отто?
Плечо дрогнуло под ладонью Ури и съежилось еще больше в знак согласия:
"правда вернусь" - отстучала лапа.
- Нет, нет, оставьте меня! Уходите оба! - упрямо повторила Инге.
В ответ Отто придвинулся еще ближе к щели между плитами, а Ури сказал:
- Если ты немедленно не откроешь дверь, я прыгну вниз.
"и я тоже" - нагло отстучал Отто.
Инге поднялась с колен:
- Хорошо, пусть будет по вашему. Закрой створки, Ури, и запри их на замок. Потом иди, уложи Отто и приходи вниз - я тебе открою.
Ури и Отто с секунду смотрели друг на друга, сомневаясь - верить ей или нет? Наконец, Отто утвердительно закрыл здоровый глаз и покатил кресло к своей двери. "По-моему, он первый раз за все это время смотрит на меня без особой вражды" - пронеслось в голове Ури, пока он закрывал створки и запирал замок. Когда он вошел к Отто, старик уже успел въехать в свою спальню и, осторожно ступая на здоровую ногу, самостоятельно перемещал свое немощное тело в кровать. Ури подошел было помочь, но Отто сам с отчаянным бесстрашием рухнул в постель, ударился о раму кровати, взвизгнул от боли, и тут же овладев собой, застучал лапой в стену: "оставь меня я обойдусь иди к ней".
- Может, все же поменять пеленку? - тихо спросил Ури, опасаясь задеть гордость старика.
"я потерплю иди к ней" - засверкал на него здоровым глазом старик, но тут, к счастью, в дверях появился Клаус, весь какой-то взъерошенный:
- Ты нашел фрау Инге, Ури?
- Да. Она внизу, возится с геранями.
- Я пойду к ней, ладно? Мне очень надо с ней поговорить.
Отто предостерегающе стукнул лапой о стену, Ури покосился на него и покачал головой:
- Я боюсь, что сейчас это невозможно: она тем заперлась и никого к себе не пускает.
- Но мне очень, очень нужно! - настойчиво повторил Клаус, взъерошиваясь еще больше.
- Обязательно сегодня? - попытался урезонить его Ури. - Завтра с утра поговоришь.
Клаус посмотрел на него так, будто в эту минуту решался вопрос его жизни.:
- Нет. Завтра будет поздно.
Тут Отто, уверенный в том, что в эту минуту решается вопрос жизни Инге, опять заколотил в стену, напоминая Ури о неотложном. Выхода не было, надо было выставить Клауса и бежать к Инге.
- Сегодня никак не выйдет, она тебя не впустит. - твердо сказал Ури, жалея Клауса. - Но завтра ты с ней все уладишь.
- Раз так, - огорчился Клаус, - я улажу все сам. Сегодня. А завтра у меня отгул - День Охотника, ты разве забыл?
Ури, действительно забыл и про День Охотника и про отгул, но зато он сообразил, как замкнуть Отто и Клауса друг на друга:
- Слушай, Клаус, может ты перед уходом поменяешь Отто пеленку? - крикнул он, уже сбегая по лестнице вниз и сразбегу толкая плечом тяжелую железную дверь.

КЛАУС


Я терпеть не могу нервных, я с ними тоже становлюсь нервный. А когда я нервный, у меня все время во рту сохнет и ладони потеют.
Сегодня Ури позвал меня пойти с ним посмотреть на новый подвал, который они с Вильмой нашли под круглым залом, а сам был нервный. Он потащил меня вниз, где темно и воняет, и все время подгонял: "иди быстрей! иди быстрей!", а я быстро не могу, если у меня во рту сохнет. Я бы мог ему про это сказать, но он ничего не слушал, будто он был не со мной, а где-то в другом месте. Когда мы, наконец, вышли из подвала, я сильно проголодался и хотел итти домой ужинать, но он меня не отпускал - сел на камень в круглом зале и стал молчать. Целый час сидел и молчал. Я прямо чуть с ума не сошел и стал его просить, чтобы он отпустил меня домой, но он был как глухой, он даже не слышал, что я говорил. Тогда я, чтобы не молчать, решил рассказать ему страшный секрет, про который я должен был бы поклясться Карлу на крови, но не успел, потому что Карл тогда от нас сбежал и не вернулся. И пусть я даже не поклялся Карлу, секрет-то все равно был настоящий, потому что кроме Карла только я его знал, но Ури меня не слушал. Он вроде ждал, пока кто-то во дворе заведет чужую машину и уедет.
После этого мы поднялись наверх, прошли через рыцарский зал на кухню и сели ужинать. Хоть фрау Инге нажарила капусты и велела Ури меня покормить, и хоть капуста была вкусная, с салом и со шкварками, сидеть рядом с Ури было трудно, потому что фрау Инге куда-то делась, и он снова был нервный. Из-за этого все предметы на кухне стали противно звенеть - и чашки, и тарелки, и сковородки, а особенно ножи и вилки. Не знаю, слышал ли этот звон Ури, но он сам начал звенеть так громко, что у меня по всему телу пошла сыпь. Тогда я решил рассказать ему секрет про Отто и фрау Штрайх, чтобы заглушить все эти звоны.
Этот секрет так понравился Ури, что он даже засмеялся, но все равно не перестал звенеть. Он быстро кончил есть, выскочил из-за стола и помчался через двор искать фрау Инге, - при этом он звенел, как пожарная машина или скорая помощь. Когда он исчез за дверью Отто, я помыл посуду и пошел кормить свиней. Но хоть я плотно закрыл за собой дверь, я все равно слышал этот противный звон. Не знаю, может, это у меня в ушах звенело. Правда, как только мне навстречу выбежал Ганс и начал тереться об мои ноги, мне сразу стало лучше и звон стал тише. Я дал Гансу сахар, - у меня в кармане всегда есть для него кусочек, - приготовил пойло свиньям на ужин, разлил его по кормушкам и собрался уходить, не дожидаясь, пока они кончат есть. Я надел куртку, отворил дверь и заткнул уши, потому что во дворе тоже все звенело - стекла в окнах, ручки на дверях, ветки на деревьях и даже опавшие листья, которые покрывали камни, как одеяло.
И хоть мне хотелось поскорей убраться из замка домой, мне пришлось вернуться, чтобы выпить воды - когда я нервный, у меня во рту сильно сохнет. У нас над раковиной висит доска, на ней фрау Инге пишет мелом разные вещи на завтра и на другие дни. Я вспомнил, что завтра у меня отгул, и глянул, что она там написала - интересно, от какой работы я открутился? На доске была только одна запись:
"День Охотника. Вымыть кабанчика Т15 и свинок Т6 и Т11 и запереть в загоне С - для отправки в станционный ресторан и на колбасную фабрику."
В ушах у меня вдруг перестало звенеть и в голове стало прозрачно-прозрачно, так что, если бы кто-нибудь заглянул мне в одно ухо, он увидел бы весь свинарник через второе. Я забыл, что пришел сюда напиться, я стоял, как вкопанный, перечитывал запись фрау Инге и никак не мог понять, что там написано. Я не знаю, сколько бы я так простоял, если бы на меня сзади не налетел мой друг Ганс, который очень обрадовался, что я не ушел.
Ганс, как обычно, начал тереться об мои ноги и просить сахар, а я наклонился его погладить и осторожно посмотрел на его номерок, так, чтобы он не заметил и не стал паниковать. Им всем, когда они родятся, вдевают в уши такие маленькие аллюминиевые колечки с номерками, чтобы их различать. Я и раньше знал, что номер Ганса - 15, но мне вдруг показалось, что я мог ошибиться, я ведь часто путаюсь в цифрах. Но на этот раз я, как назло, не ошибся - на маленькой белой пластиночке, свисающей с уха Ганса, была нарисована колючая черная единица, а за ней пузатая черная пятерка. Я точно знал, что так пишут пятнадцать, и фрау Инге так же написала на доске, только доска была черная, а цифры белые, но все равно они обозначали, что завтра Ганса зарежут.
Я повторил вслух: "Завтра Ганса зарежут." и ничего не почувствововал, будто у меня внутри все замерзло. Мне показалось, что у меня кишки животе смерзлись, как свиные потроха у нас в морозилке, - фрау Инге дает их мне бесплатно в те дни, когда она возит мясо на колбасную фабрику. Я приношу их домой и мамка тут же прячет их в морозилку, приговаривая противным тонким голоском, как будто ей пять лет: "Спасибо, тетя Инге, за то, что вы сами ни за что бы жрать не стали!".
Сначала я боялся двинуться, чтобы смерзшиеся кишки у меня в животе не разбились, но потом подумал, что только я могу спасти Ганса, который все еще продолжал тереться об мои ноги. И я сказал ему веселым голосом - так, чтобы он ничего не заметил и не испугался:
- Подожди меня тут. Сейчас я побегу и принесу тебе сахар!
Я бегом выскочил из свинарника, чтобы скорее найти фрау Инге и попросить ее зарезать завтра какого-нибудь другого кабанчика, а не Ганса. Но во дворе я остановился, как вкопанный: я вдруг вспомнил, что фрау Инге куда-то пропала и Ури пошел ее искать. В кухне было темно и в спальнях тоже, - значит, они еще не вернулись. Тогда я направился к Отто, хоть там что-то точно было не в порядке, потому что чем ближе я подходил, тем громче звенело у меня в ушах. Я толкнул дверь и вошел - всюду горел свет и все столы, стулья, дверцы шкафов и стаканы в буфете дрожали и звенели, как в страшных фильмах, которые показывают по телевизоруу в субботу вечером после погоды. Ни в салоне, ни в коридоре никого не было, но из спальни доносился шум, и я пошел туда. Там все звенело еще громче, Отто лежал в кровати одетый и махал на Ури протезом, а фрау Инге не было. Я спросил Ури, нашел ли он фрау Инге, но из-за звона не расслышал, что он сказал. Тогда я крикнул громче:
- Где фрау Инге?
С ней что-то было не в порядке, потому что Ури сверкнул на на меня глазами, будто выстрелил:
- Она внизу, возится с геранями.
Я сразу понял, что Ури говорит неправду, но не стал с ним спорить, а попросил:
- Я пойду к ней, можно?
Тут Отто начал стучать об стенку: "нет-нет-нет-нет", но я не собирался его слушаться:
- Тек я пойду к ней, мне надо с ней поговорить.
Ури сначала не ответил, - может, собирался мне позволить, но Отто продолжал стучать 5"нет-нет-нет-нет". Ури посмотрел на него и покачал головой:
- Нет, не выйдет. Она там заперлась и никого не впускает.
Я так и знал: у них что-то случилось, - чтобы Ури послушался Отто, такого я еще не видел! Не мне было не до них, мне нужно было спасать Ганса. И вдруг я понял, что я должен сделать, мне даже стало смешно, как я раньше не догадался. Замерзшие кишки у меня в животе вдруг как-то сами собой распустились, так что мне срочно понадобилось в сортир. Но мне не удалось сразу уйти, потому что Ури попросил меня поменять Отто пеленку. Я сперва хотел сказать "нет-нет-нет-", точно так, как Отто стучал мне, но потом я подумал, что раз фрау Инге заперлась давно, значит, она весь вечер не меняла Отто пеленку, и он насквозь промок и провонялся. И я решил, что я успею спасти Ганса, после того, как сбегаю в сортир, поменяю Отто пеленку и надену на него ночную сорочку.
Ури не дождался, пока я выйду из сортира, а прыгая через три ступеньки помчался по лестнице в подвал. Я услышал, как внизу хлопнула дверь, - значит, ему фрау Инге все-таки открыла! А значит, я бы мог выскочитьи из сортира и побежать за ним вслед, - может, она бы и меня впустила. Но мне уже не хотелось ни о чем ее просить: я сам знал, что надо сделать, чтобы спасти Ганса.

УРИ


Дверь, слава Богу, на этот раз была незаперта, и от его рассчитанного на сопротивление толчка распахнулась так широко, что он влетев в комнату, чуть не опрокинул большой стол, на котором была навалена плохо различимая в сумраке куча вещей. Инге, попрежнему стоя на коленях перед высоким камином, все еще тщетно пыталась разжечь в нем огонь. Как раз в тот момент, как Ури оказался рядом с ней, очередной столб пламени стремительно взметнулся к потолку и тут же опал, заполнив комнату дымным дыханием сырых сосновых веток. Инге, не поворачивая головы, сказала ровным мертвым голосом:
- Ради Бога, Ури, запри дверь.
Ури послушно вернулся к двери, вглядываясь по пути в наваленные на столе вещи. Насколько он мог разглядеть в мерцающем свете каминных углей Инге сдвинула на край стола горшки с геранями, чтобы освободить место для груды брюк, пиджаков и рубах. На полу под столом в окружении свернутых в аккуратные клубки носков валялись две пары мужских туфель и белые кеды большого размера. На спинку стула была небрежно брошена бежевая нейлоновая куртка, из-под которой выглядывал край элегантного серого плаща. Ури запер дверь, подошел к Инге и положил руки ей на плечи. Она молча прижалась затылком к его коленям и он почувствовал, что она дрожит.
- В чем дело? Что случилось? - спросил он, предчувствуя беду.
- Никак не могу разжечь камин. - все тем же мертвым голосом ответила она.
- А зачем? Тебе холодно? Ты вся дрожишь.
- Нужно срочно сжечь вещи Карла.
- Почему срочно? Почему сжечь?
Инге резко обернулась, обхватила колени Ури руками и, припав к ним лицом, забормотала:
- Я погибла! Погибла! Спаси меня, спаси меня, спаси меня!
Это невозможно было вынести - какие обстоятельства могли привести ее в такой ужас? Ее - сильную, уверенную в себе, всегда и везде способную найти вход и выход? Ури наклонился, подхватил Инге под локти, рывком поднял ее с колен и поставил на пол. Он обхватил ее плечи одной рукой, а ладонью второй поймал ее вздрагивающий подбородок и властным движением, твердым и ласковым одновременно, повернул ее лицом к себе. Она дернулась было вырваться, но сникла в его жесткой хватке, смиряясь с его превосходством, и перестала дрожать. Ури вдруг почувствовал себя спокойным и взрослым, а ее маленькой девочкой, которую он должен защитить. В этой роли защитника он не мог ни мельчить, ни притворяться.
- Зачем приезжал Руперт Вендеманн? - спросил он прямо, уже не боясь сознаться, что подслушал ее телефонный разговор с Рупертом.
Поразительно, Инге восприняла его вопрос без всякого удивления:
- А, так ты знаешь, кто приезжал?
- Знаю. Но не знаю - зачем.
дальше

 

 

 

 

 

 



Объявления: