назад

    Она прижалась щекой к его ладони, лежащей на спинке ее стула.
    - Но сегодня, я надеюсь, вы придете? Или вы хотите, чтобы я пришла к вам?
    От нее исходил такой мощный эротический призыв, что Ури на миг чуть не поддался соблазну. И наверняка в конце концов поддался бы, если бы не нарастающий страх, что его догадка верна. А раз есть хоть ничтожная вероятность, что пронзившая его нелепая мысль имеет реальные основания, он просто обязан за эту ночь тщательно проанализировать ситуацию и окончательно решить, да или нет. Выходит, что вся ответственность здесь на нем - никому нельзя довериться, ни с кем посоветоваться. Ведь если это правда, то и мать тут замешана тоже и надо решить, какая опасность угрожает матери. Так что нечего вмешивать в это Лу. Он потянул было ладонь из-под щеки Лу, но ее пальцы сомкнулись вокруг его запястья стальным кольцом. Изловчившись, он мизинцем почесал ее за ухом, от чего она замурлыкала, как кошка, и ослабила хватку. Тогда он осторожно высвободил руку:
    - Боюсь, сегодня опять не выйдет. Он отправляет меня... - тут Ури замялся, затруднившись сходу придумать, куда именно отправляет его Меир, но во-время вспомнив о секретности, выдохнул с облегчением, - не могу сказать, куда, но отправляет на всю ночь, так что я вернусь только к завтраку.
    - Какое проклятое невезение! - искренне огорчилась Лу. Сознание собственной неотразимости делало ее доверчивой - она не сомневалась, что если мужчина от нее отказывается, значит, у него есть на то серьезные причины. - Так вы уже сматываетесь?
    - Пока нет, у меня есть еще минут двадцать, - сознался Ури, соображая, что ему теперь придется дождаться ухода Меира, чтобы не дать Лу возможности перекинуться с ним парой слов по поводу этого таинственного ночного задания.
    - Целых двадцать минут? - встрепенулась Лу. - Так мы еще можем подняться ко мне...
    - Увы! - сокрушенно развел руками Ури, чувствуя себя мелким лжецом и пронырой, - мне ведь нельзя отсюда отлучаться: а вдруг их высочество вздумают явиться к чаю?
    Поразительно, но Лу ему и тут поверила, - она притянула его за рукав и усадила рядом с собой. Тем временем отец Георгий окончательно потерял дар речи и задремал, так и не распределив среди публики свои чашки с цуйкой. Он успел только одну вручить Яну, а вторую подсевшей к нему Кларе. Как видно, Ян довольно далеко продвинулся в своем повествовании, однако слушателям все еще не надоел.
    - В дневнике Вагнера написано, что гвардейцы из Хемница убедили временное правительство расквартировать свою разгромленную армию у них в городе. Вагнер вспоминает, что сам присутствовал при встрече Бакунина с гвардейцами, которые утверждали, будто в Хемнице восставших ждут многочисленные соратники, готовые к ним присоединиться. Но как оказалось позже, гвардейцы эти, по словам Вагнера, просто заманили временное правительство в ловушку, чтобы арестовать его там без сопротивления.
    - А что было на самом деле? - спросила одна из американских дам.
    - Что было на самом деле, можно предположить, если почитать Мишеля, который тоже описал этот случай. Воспоминаний он, правда, не оставил, но в тюрьме написал покаянную "Исповедь", в которой подробно рассказал, как по пути из Дрездена их перехватил Вагнер и уговорил ехать в Хемниц, ссылаясь на революционные массы, жаждущие примкнуть к их армии.
    - Зачем же Вагнер наплел такую разоблачительную чушь?
    - Откуда бедняге было знать, что Мишель тоже опишет эпизод с гвардейцами? Ведь в те времена, когда Вагнер диктовал эти страницы Козиме, никто понятия не имел об "Исповеди" Мишеля, да и тот вряд ли ее афишировал. Он скорей стыдился, что, доведенный до отчаяния семилетним одиночным заключением в похожем на могилу подземелье петербургской крепости, проявил слабость и нарушил собственные правила.
    Произнеся эти слова, Ян торжествующе замолчал, и обвел глазами слушателей. Американские дамы дружно ахнули и наградили его овациями и даже профессор де Витри хлопнул пару раз в ладоши, после того, как супруга подтолкнула его локтем. Преподобный Харви уточнил:
    - То есть вы утверждаете, что после разгрома дрезденского восстания Вагнер способствовал аресту Мишеля Бакунина?
    - Именно это я утверждаю! - голос Яна прозвучал как-то слишком уж торжественно.
    Старцы многозначительно переглянулись, пожали плечами и более древний изрек:
    - Увлекательно, но не доказательно.
    Ян покорно склонил голову, вежливо принимая их критику, потянулся за своей недопитой цуйкой и, залпом осушив чашку, отставил ее в сторону. Клара, с отвращением поморщившись, отхлебнула из своей, вынула из сумочки пачку сигарет и начала нервно прикуривать. Ури протянул руку к пачке:
    - Вы позволите?
    Брови Клары резко взлетели вверх:
    - Разве вы курите?
    - Только когда выпью шампанского.
    Клара нехотя протянула ему пачку, он вытащил сигарету и потянулся за зажигалкой. Зажигалку она из рук не выпустила, а сама щелкнула ею и поднесла ему огонь. Он притворно затянулся и все же закашлялся с непривычки, на что Клара заметила лукаво:
    - Я вижу вам нечасто приходится пить шампанское.
    - Только когда дамы угощают, - в тон ей ответил он, стараясь припомнить, какая ее фраза поразила его в начале вечера. Он еще раз затянулся, прикрыв глаза веками, и в темноте явственно услышал эту фразу, так испугавшую ее саму: "Я случайно узнала многое из жизни Вагнера и любопытство заставило меня пересмотреть свое абсолютное отрицание."
    - И давно вы так увлекаетесь Вагнером? - спросил он, нащупывая болевую точку в трехчленной комбинации Клара-Вагнер-Ян. И по тому, как мать закусила нижнюю губу, понял, что она опять испугалась. Пока она подыскивала ответ, ему как бы вовсе некстати вспомнилась забавная скороговорка из детских лет: "Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет". Разумный внутренний голос тут же отозвался на эту детскую шалость, - настойчиво, хоть и не уверенно: "При чем тут Карл? Я же своими руками захоронил его останки в стене сокровищницы Губертусов". На что другой голос, более скептический, но не менее настойчивый, позволил себе усомниться: "А откуда ты, собственно, знаешь, чьи это были останки?"
    - У нас недавно исполняли отрывки вагнеровских опер и мне они так понравились... - нашла, наконец, подходящую формулировку Клара.
    - Где у вас, в Израиле?
    Глумливая ухмылка сына оскорбила Клару:
    - Да, представьте себе, у нас в Израиле, в рамках Международного Иерусалимского Фестиваля! - отчеканила она вызывающе.
    - Я вижу у вас там наступили большие перемены! - Ури пригасил сигарету в стоящей неподалеку чашке Яна и спросил негромко, пользуясь тем, что их никто не слышал:
    - С кем же, интересно, вы были на этом концерте? С ним? - он указал взглядом на Яна, помогающего Меиру складывать чистые бокалы в соломенную корзинку.
    Зрачки Клары сузились и Ури вспомнил, как во время их путешествия по Средиземному морю на теплоходе она всегда проигрывала в покер, потому что по лицу ее всегда можно было определить, когда она блефует.
    - Откуда у вас такие странные идеи? - она пригасила свою сигарету в той же чашке, что и он, поднялась, резко оттолкнув стул, и отвернулась к окну, за которым, наконец, стемнело.
    В гостиную вошли музыкальные пасторы и подсели к Толефу, тихо наигрывающему что-то на рояле. При виде этих неразлучных преподобных отцов Меир поставил, наконец, корзинку с бокалами на угловой столик и, кивком попрощавшись с остающимися, не спеша направился к выходу. Лу рванулась было за ним, но Ури подхватил ее под локоть и начал шептать ей на ухо какие-то скабрезные глупости, о существовании которых в собственном сознании сам до сих пор не подозревал. Она слушала со снисходительным интересом, не пытаясь вырваться, и только когда за Меиром захлопнулась парадная дверь, он отпустил ее со словами:
    - Не хотите ли отведать этой знаменитой цуйки? - и потянулся за чашками с темной жидкостью, краем глаза наблюдая, как Ян окликнул Клару и они дружно двинулись к выходу. Лу перехватила его взгляд, отвергла предложенную ей цуйку и сочувственно покачала головой:
    - Бедный вы бедный брошенный ребенок, вам и впрямь надо выпить!
    И быстро вышла, но не стала догонять Меира, а повернула к лестнице, ведущей наверх. Ури глянул на часы. До автобуса на Честер оставалось десять минут, а он еще не завершил операцию с чашкой Яна. Он легко нашел ее по торчащим из нее окуркам, не таясь, взял со стола вместе с парой соседних и понес к буфету. Поставив все чашки в ряд на его темной крышке, он огляделся - народу в гостиной почти не осталось и никто на него не смотрел. Тогда он ловко выдернул из мусорной корзинки заранее облюбованный им пластиковый пакетик от пирожного и, быстрым движением смахнув в него чашку Яна, сунул ее в карман. Выходя он заметил, что отец Георгий уже проснулся и сосредоточенно сливает из чашек недопитую цуйку обратно в бутылку из-под "Фанты".
    По дороге к автобусу Ури с каким-то злобным весельем повторял про себя навязшую в зубах скороговорку "Карл у Клары украл кораллы, Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет".
    Он вскочил в автобус в последнюю секунду. Хоть автобус был почти пустой, почитать там дневник Карла не удалось, потому что водитель погасил все лампы в салоне. Не удалось снять и номер в отеле по прибытии в Честер. Смотреть "Битву при Ватерлоо" съехалось столько народу, что о свободных комнатах и речи быть не могло. Не зная, куда ему деваться, Ури побрел на вокзал и, проглядев расписание, обнаружил, что через десять минут уходит ночной поезд на Бирмингем. Он купил билет туда-обратно, и, проклиная дороговизну английской железной дороги, наконец отгородился от мира в грязноватом, но удобном откидном кресле второго класса.
    Поезд негромко свистнул и тронулся с места. Убедившись, что никто из немногочисленных ночных пассажиров им не интересуется, Ури открыл свою рабочую сумку и вытащил заветную пачку листков. Ему не терпелось быстро пролистать их, чтобы поскорее найти нужное место. Но он сам себя притормозил, - если он хочет узнать правду, он должен читать все по порядку, чтобы ничего важного не пропустить. Времени у него более, чем достаточно, поезд тащится до Бирмингема почти четыре часа и обратно не меньше. Ури зажег лампочку под потолком и погрузился в иллюзорный мир, созданный воображением Карла: "... Сразу после обеда он сунул том воспоминаний подмышку и поднялся к себе в кабинет. Там он прилег на диван и начал бегло перелистывать красиво переплетенные в кожу страницы, пока не наткнулся на забавную запись:
    "...однажды я пригласил Мишеля на ужин к себе домой. Моя жена Минна разложила на тарелках тонко нарезанные ломтики колбас и копченного мяса, но он и не подумал есть их так, как это принято у нас, аккуратно накладывая на хлеб. Он сгреб в горсть все, разложенное на тарелках, и единым духом отправил в рот. Заметив испуг Минны, он заверил ее, что ему вполне достаточно того, что он съел, просто он любит есть по-своему".
    Дальше шел абзац о том, что Мишель всегда ходил в черном концертном фраке, утверждая, что у него нет денег на покупку чего-то более подходящего. И никто не мог ссудить ему что-нибудь из своего гардероба. Он был такой огромный, что любая одежда с чужого плеча была бы ему мала.
    Рихард перевернул страницу и поморщился. Истории про колбасу и про фрак были более или менее правдивы, хоть нигде не было сказано, что той дрезденской весной, перед самым восстанием, Рихард был безумно влюблен в Мишеля и зачарованно следовал за ним повсюду, как собачка на сворке. Зато большая часть того, что шло дальше, была сплошным враньем. Все, все, даже продолжение рассказа про фрак. Когда Рихард излагал Козиме приходившие ему на ум события тех далеких дней, он сразу четко отбрасывал то, что могло испортить его отношения с королем Людвигом, по заказу которого эти воспоминания, собственно, и были написаны. При этом кое-что приходилось не только скрывать, но и изрядно переиначивать.
    Запись от 3-го мая - это был третий день восстания, - начиналась с того, что Рихард неожиданно увидел могучую фигуру Мишеля. Который дымя сигарой и не замечая неуместности своего концертного фрака, бродил по Альтмаркту, с любопытством разглядывая баррикады. А на самом деле накануне вечером Рихард долго уговаривал Мишеля прийти на Альтмаркт и все утро его ждал, а тот все не шел. Так что ко времени его прихода Рихард уже отчаялся его увидеть. Хоть Мишель считал всю их революционную затею мелкотравчатой и буржуазной, Рихард все равно жаждал, чтобы Мишель увидел его среди борцов на баррикадах - он давно понял, что тот ценит только разрушителей, людей действия и отваги. Но Мишель и не подумал восхищаться героизмом Рихарда и его соратников. Презрительно усмехаясь, он указал на детскую неэффективность всех мер, принятых восставшими для защиты от прусских войск, и объявил, что лично он не склонен принимать участие в таком любительском спектакле.
    Рихард бегло просмотрел записи за решающие для восстания дни, 4-е и 5-е мая, когда передовые части прусской армии бесконечным потоком втекали в пригороды Дрездена. В воспоминаниях как-то само собой выходило, что к этому времени Мишель уже оказался в центре событий и стал главным советником временного правительства по всем вопросам воинской стратегии. Ни слова только не было сказано о том, что за день до этого именно Рихард почти насильно притащил его в городскую ратушу, где заседали руководители восстания. Он хотел, чтобы Мишель как специалист высказал им свои претензии и посоветовал, как теперь быть. Мишель выслушал сбивчивые мечтания членов правительства о преимуществах мирного урегулирования и силой жесткой логики убедил их, что на это нет ни малейшей надежды.
    Оставался единственный вариант - сорганизоваться так, чтобы противопоставить пруссакам собственную военную мощь высокого качества. И при этом выяснилось, что никто, кроме Мишеля, понятия не имеет, как к такой организации приступить. А Мишель уже забыл о своем презрении к их мелкотравчатому мятежу. Его, как всегда, увлекла сама стихия революционной динамики: треск выстрелов, запах пороха и вкус опасности.
    Все предшествующие восстанию недели он жил в странном полусне. С кем-то встречался, о чем-то спорил, что-то доказывал, но душа его при сем не присутствовала. Отравленная глубокой печалью, она неустанно возвращалась к тем счастливым минутам на баррикадах Парижа, когда он окрылял толпу своим вдохновенным бесстрашием. Только такая жизнь имела смысл, всякая другая была тусклым прозябанием, не стоящим затраченных усилий..." После этих слов перо Карла снова прочертило длинную линию с извилистым загибом и побежало дальше - крупнее, поспешней и словно бы вдохновенней:
     "Что за чушь! Ведь в этом абзаце про Мишеля я, сам того не заметив, приписал Вагнеру свои мысли. А впрочем, наверно он думал о чем-то подобном, прозревая душевные побуждения своего свободного от страха Зигфрида, хоть тот был во всем ему чужд и именно тем восхитителен. В этом отчужденном восхищении, пожалуй, и зарыт секрет очарования всей романтической вагнеровской галиматьи, воспевающей неосмотрительных, но отважных героев, всегда готовых погибнуть и обязательно в конце концов погибающих".
     Потом шел пробел, за ним несколько зачеркнутых строк, потом опять пробел и новый абзац, начинающийся посреди фразы: "...пруссаки все тесней сжимали кольцо. Они очень хитро придумали уклоняться от уличных боев, где им пришлось бы атаковать баррикады. Они захватывали дом и пробивали стены в соседний, продвигаясь таким образом не по улице, а внутри домов. Бесполезные баррикады, похожие на мусорные свалки, немым укором высились вокруг пепелища оперного театра, где все еще дымились остывающие угли. Несмолкаемый грохот больших и малых орудий безжалостно долбил по мозгам, вызывая головную боль. В ратуше царила паника, все члены временного правительства, кроме Хюбнера, разбежались кто куда в надежде избежать расплаты.
    И Рихарду стало страшно.
    Он не мог контролировать этот страх, руки дрожали, глаза застилала влажная пелена, все тело обсыпало потом. Он предчувствовал, что вот-вот появится красная нервная сыпь - подмышками и в паху уже начинался нестерпимый зуд. Он помчался домой, в тихий пригород Фридрихштадт, где его ожидала испуганная Минна. Но добраться до дома было не так-то просто, - все дороги были перекрыты наступающей лавиной прусских войск. С трудом переваливаясь через заросшие колючками изгороди и пробираясь задами по извилистым тропкам, знакомым ему по его бессчетным одиноким прогулкам, Рихард вдруг остро осознал, что больше никогда не вернется в эти края. Битва была проиграна, даже не начавшись, впереди маячил разгром, тюрьма, а возможно даже и гибель.
    Но он еще не был готов к уходу из этого мира, его жизнь не принадлежала ему. Еще несозданные, но уже оплодотворенные его гением замыслы толпились на пороге его души, стремясь вырваться наружу. Его святой обязанностью было доносить их и дать им выйти в свет. А значит, он должен был беречь себя.
    План его был прост, он так и написал в своих воспоминаниях: "Внутренним взором я увидел, как пруссаки входят в наш пригород, и живо представил себе все ужасы военной оккупации. Когда я, наконец, добрался до своего дома, мне без труда удалось убедить Минну собрать кое-какие пожитки и уехать со мной в Хемниц, где жила моя замужняя сестра Клара. Захватив с собой зеленого попугая и песика Пепса, мы отправились в путь на дребезжащей деревенской повозке, которую мне чудом удалось нанять. Был дивный весенний день. Но сладкозвучное пение жаворонков в бескрайней высоте небес то и дело заглушалось непрекращающимся ревом канонады, которая потом еще много дней отдавалась у меня в ушах".
    Рихард в который раз подивился собственной уклончивости. Он подробно описал попугая, песика Пепса и жаворонков, поющих в бескрайней высоте небес, но ни словом не упомянул того, за кем была замужем его сестра Клара. А ведь именно муж Клары, неупомянутый заместитель начальника полиции Хемница, и был главным героем драмы, развернувшейся в последние дни восстания.
    Так живо, словно это было вчера, он представил себе аккуратную кухню сестры с веселой розовой геранью на окнах, задернутых накрахмаленными занавесками, - куда вывел его зять. Пока женщины оживленно хлопотали в гостевой комнате, устраивая постель для него и Минны.
    - Послушай, - сказал зять, собирая свой бабий рот в маленький тугой узелок, который они в детстве называли "куриная гузка". - Ты что, там у себя в Дрездене, сильно замешан в этих беспорядках?
    Сердце Рихарда екнуло. Выражение лица зятя не предвещало ничего хорошего. - С чего ты взял? - слабым голосом спросил он, как бы не отпираясь, но и не подтверждая.
    - А с того, что готовится приказ о твоем аресте.
    - О моем? - бледнея, одними губами переспросил Рихард.
    - Не только о твоем, конечно, - утешил его зять, - а всей вашей дружной компании. Всего вашего никудышнего правительства - и твоего дружка из оперы, и фрайбергского бейлифа Хюбнера, и твоего русского медведя, который не знамо зачем полез в чужие дела.
    У Рихарда слова застряли в горле, но зять и не ждал его ответа.
    - Да и ты зачем полез, я тоже в толк не возьму, - продолжал он, и Рихард вдруг в первый раз за много лет знакомства заметил, как шевелятся его волосатые уши, когда он произносит букву "Е". - Такой город разорили, оперный театр сожгли, столетние деревья порубили на свои баррикады, а для чего? Чтобы после первого же выстрела разбежаться? Не начинали бы, раз воевать не умеете. Честно говоря, я бы не возражал сгноить тебя в тюрьме за твои проделки, да Клара мне жить не дает, все плачет, чтобы я тебя выручил.
    Рихард облизал внезапно пересохшие губы:
    - А если я сейчас уеду? Прямо отсюда, из Хемница? В Веймар, например, - там Лист готовит постановку моего "Лоэнгрина", а?
    Зять сверкнул на него белесыми глазами. Откуда в этих блеклых глазах могла вспыхнуть такая жаркая искра?
    - Раньше надо было думать. Тебя схватят на границе, на каждой пограничной станции есть твое описание.
    - Что же мне делать? - прошептал Рихард непослушным, заледеневшим вдруг языком.
    - Я бы мог вывезти тебя в своей коляске, - начал зять и замолчал, давая время этим словам проникнуть в душу Рихарда вместе с непроизнесенным, но явно услышанным "но".
    - ...но? - продолжил за него Рихард.
    - ...но я не могу этого сделать без твоей помощи.
    - Чем же я могу тебе помочь? - спросил Рихард, предчувствуя недоброе.
    - Ты можешь помочь мне арестовать твоих дружков, - отрубил зять без обиняков и быстро добавил, не желая слушать возражения шурина. - Им уже не спастись, поверь мне, их все равно схватят, не сегодня, так завтра, - почему бы не сделать это моей заслугой? Подкинь их мне - и считай, что ты уже в Веймаре.
    - Но как же я..? Ведь нельзя же! Ведь мне не простят... - ужасаясь, залепетал Рихард, заплетаясь языком о непослушные слова.
    - Да кто узнает? Мы обделаем это дельце шито-крыто. Ты только не болтай и все будет в порядке.
    И тут Рихард заплакал, - он вообще был скор на слезы, от счастья ли, от страдания, все равно. Бросив взгляд на его залитое слезами лицо, зять безошибочно поставил диагноз:
    - Значит, договорились? - и заслышав шаги приближающихся женщин, поспешно заключил, - ты завтра утром отправляйся в Дрезден, а я послезавтра с утра поеду во Флеху и буду ждать тебя в трактире "Голубой барабан". Это как раз на полпути от Фрайберга, так что тебе не придется мотаться слишком далеко.
    Услыхав, что Рихард намеревается вернуться в Дрезден, жена и сестра так дружно зарыдали, что Рихард нерешительно заглянул зятю в глаза, а вдруг тот передумает и позволит остаться? Но зять в ответ непреклонно повел головой вправо-влево - мол, выхода нет, надо ехать.
    Рихард полистал воспоминания: "Узнав, что я собираюсь обратно в Дрезден, все мои родные и близкие пришли в ужас".
    Это по сути была чистая правда, потому что родные и близкие и впрямь пришли в ужас, а полицейского зятя с волосатыми ушами и куриной гузкой рта Рихард вряд ли мог отнести к числу родных и близких. И дальше тоже было написано почти правдиво:
    "Несмотря на все их попытки отговорить меня, я был тверд в своем решении отправиться в обратный путь, хоть подозревал, что по дороге встречу нашу боевую армию, в растерянности бегущую с поля боя. Но чем ближе к Дрездену, тем яснее становилось, что там еще тверды в намерении сражаться, а не отступать... Все дороги были перекрыты, так что в город можно было пробраться только окольными путями. Когда я, наконец, добрался к вечеру до дрезденской ратуши, я был потрясен открывшимся мне ужасным зрелищем: на площади перед ратушей горели маленькие костры, то тут, то там выхватывая из сумрака бледные лица смертельно усталых людей, простертых прямо на холодных камнях. Но даже эта печальная картина померкла, когда я проник в ратушу, - там царили паника и смятение. Разве что Хюбнер сохранял еще какую-то способность к действию, но мне показалось, что лихорадочный огонь, полыхающий в его глазах, постепенно сжигает его изнутри. И только Мишель был спокоен и невозмутим, как всегда, хоть не спал уже несколько ночей..."
     На этом обрывке фразы закончилась последняя страничка. Ури откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. То или не то? Похоже, но не совсем, похоже чертовски, но не настолько, чтобы подтвердить окончательно. Да и что подтвердить-то? Безумное предположение, что Ян Войтек, галантный всезнайка из Чехословакии - вовсе не Ян Войтек, а неуловимый Гюнтер фон Корф, которого давно отчаялись найти секретные службы всех цивилизованных держав! Ведь если это так, то все летит кувырком - операция Меира в опасности, жизнь принца в опасности, жизнь матери в опасности. Если это так, нужно мчаться к Меиру и поднимать тревогу.
    Ури глянул за окно - поезд, ровно стрекоча, заглатывал сонные мили темного пространства, лишь кое-где освещенного редкими фонарями. Ури вышел в тамбур, где висело расписание. До Бирмингема оставалось полтора часа и две остановки. Что делать, выйти на первой же станции, найти телефон-автомат и позвонить Меиру? И что он ему скажет? Что Ян Войтек вовсе не Ян Войтек, а Гюнтер фон Корф?
    "Почему ты так решил?" - спросит Меир. "По дневнику Гюнтера фон Корфа", - ответит Ури. "А откуда у тебя дневник Гюнтера фон Корфа?" - спросит Меир. И что тогда? Рассказать ему всю историю, - про Инге, про Отто, про паспорт и билет в почтовом ящике, про объеденные крысами кости, которые он спрятал в тайнике под землей? "Ну ты хорош! - скажет Меир. - Столько лет держал у себя дневник такого человека?" И ведь скрыть ничего не удастся. Уж если ребята из Моссада возьмутся за дело, они все из него вытянут. И про Инге, и про Отто, и про объеденные крысами кости в подвале замка. И Инге они тоже, конечно, не оставят в покое. Как он потом посмотрит ей в глаза? Ей только этого сейчас не хватало! Нет, это невозможно! Тем более, что его внезапно вспыхнувшие подозрения настолько невероятны, что вполне могут оказаться проказами воспаленного ревностью воображения.
    Приходилось признать, что, как это ни нелепо, Ури по-прежнему продолжал ревновать свою грешную мать. В каком-то смысле его ревность на этот раз оказалась даже более острой, потому что он сразу учуял некий необычный оттенок в ее отношениях с Яном. Была в них какая-то маленькая заноза больно цеплявшая его сердце каждый раз, когда он видел их вместе. То ли взгляд ее, направленный на Яна, был странно беспомощным и покорным, а не царственно-повелительным, как он с детства привык. То ли силовые линии ее нервного поля все эти дни пульсировали так лихорадочно, что он воспринимал их позывные как сигналы тревоги. Особенно ранило его воспоминание о том, как сегодня в конце вечера Ян положил руку на плечо матери и по-хозяйски повел ее к выходу из гостиной. Тела их соприкасались с той гармоничной интимной слаженностью, которая отличает в толпе влюбленных. Что с ней будет, когда она узнает правду о своем возлюбленном?
    Эта мысль так поразила Ури, что он невольно стал притормаживать свое не в меру разыгравшееся воображение. Поезд остановился перед тускло освещенной безлюдной платформой и вмиг смолкло все, что во время хода поезда неустанно брякало, звякало, постукивало, дребезжало. В этой внезапно наступившей тишине смятенные мысли Ури прояснились и потекли в разумном русле. Откуда он, собственно, взял, что Ян - это Карл? Ведь большая часть эпизодов, описанных в дневнике, не совпадала с сегодняшним выступлением Яна. Совпадало скорее настроение и отдельные идеи, которые вполне могли быть вычитаны из книг. Ведь книг о Вагнере написано без числа, и чего только ни сочиняли о скандально-гениальном создателе "Кольца Нибелунгов"?
    Да и Гюнтера фон Корфа давно уже нет в живых, - уж кто-кто, а Ури знает это точно. Против воли в памяти воскресли события того страшного дня, когда он через водяную цистерну пробрался в сокровищницу Губертусов, чтобы замуровать там в стене останки Карла. Все эти годы он старательно вытеснял из сознания рев хлынувшего на него из цистерны водного потока, быстро сменившийся глубокой бескрайней тишиной смерти. А сейчас все это вспомнилось с пугающей ощутимостью - и смрадный воздух подземелья, и жалкая россыпь костей среди обрывков полусгнивших джинсов и клетчатой когда-то ковбойки, и изрядно объеденные крысами охотничьи ботинки. С Карлом было покончено. Ури собственными руками захоронил все, что осталось от зловещего любовника Инге, унеся наверх только связку знакомых ключей на стальном колечке.
    А раз так, можно, пожалуй, с чистой совестью зачеркнуть сегодняшние подозрения, тем более, что по сведениям Меира Ян никогда раньше не пересекал границу Чехословакии. Вот тут-то и возникала снова та самая, больно цепляющая сердце, маленькая заноза, не заноза даже, а заусеница. Ну не могла его мать, хоть и любвеобильная, но брезгливая, так прикипеть к чужому мужику в первый же день знакомства! Значит, тянулась между ними какая-то ниточка из неизвестного Ури прошлого.
    Ури ясно представилось первое картинное появление матери у ворот библиотеки, когда Ян одним ловким движением оттеснил его от любезно предложенного ею чемодана. И мать ни словом не возразила, хоть они не виделись полтора года и все эти полтора года она надрывала его сердце своими скорбными письмами. Ури вспомнил, как она без сожаления отвернулась от него и пошла вслед за Яном, не пошла, а полетела, словно притянутая магнитом. Ну конечно, они уже встречались раньше, - Клара, много лет не выезжавшая из Израиля, и Ян, никогда не пересекавший границу Чехословакии!
    А раз так, - о Господи, раз так, то что же?
    Осознав весь ужас надвигающегося на него нового, скрытого за этой догадкой, озарения, Ури попытался защититься от него хитроумной системой логических построений, которые очень быстро обнаружили свою полную несостоятельность. И выходило нечто, вовсе непроизносимое - если мать и Ян встречались раньше, то приходилось признать, что человек, выдающий себя за Яна Войтека, недавно приезжал в Израиль под другим именем. И не оставалось сомнений, для чего именно приезжал и зачем вскружил голову Кларе. А раз так, можно было пойти дальше и предположить, для чего он заставил Брайана незаконно привести его среди ночи в хранилище древних рукописей.
    Действительно, для чего? Чтобы узнать тайны хранения хрупких старинных манускриптов или для чего-то другого? Если он и впрямь был Гюнтер фон Корф, посланный кем-то - легко можно было догадаться, кем, - чтобы сорвать совещание, то чего он там искал? А может быть, срыв совещания вовсе не входил в его планы, может, ему достаточно было сфотографировать принца за одним столом с правительственным господином с отвислыми щечками? Тогда он ничего не искал, а просто намеревался пристроить в каком-нибудь укромном уголке над этим столом крошечную хитроумную кинокамеру, электронный механизм которой включал и выключал бы ее в точно назначенный час?
    А он-то, Ури, какой идиот! Ему бы тогда насторожиться и пойти обратно в хранилище, - проверить, не прибавилось ли там чего такого-этакого. А он спокойно доел свой бутерброд и отправился читать дневник Карла! Впрочем, читал он его не напрасно. Без этого дневника ему и в голову не пришло бы заподозрить милашку-Яна, единственным пороком которого до сих пор была его связь с Кларой. Значит, и ответ на загадку Яна надо искать в дневнике. Конечно, не в этих, скопированных наугад разрозненных листочках, а в самой красной тетради, в первый же день отправленной Ури до востребования на собственное имя.
    Поезд тем временем прибыл в Бирмингем. Ури вышел на перрон и, зябко поеживаясь под пронизывающим до костей ночным ветром, отправился искать обратный поезд на Честер, которого, как оказалось, предстояло ждать еще пятьдесят минут. Чтобы укрыться от ветра, Ури прошел в пустынный в этот час зал ожидания, где нашел небольшой киоск на колесиках, торгующий каменными плюшками и отвратительным остывшим кофе. Сунув руку в карман пиджака в поисках мелких денег, Ури нащупал там пластиковый пакет с чашкой Яна.
    Он осторожно вытащил пакет из кармана и постарался разглядеть чашку сквозь мутную пленку пластика. И хоть чашка была обыкновенная - этакий миниатюрный фарфоровый лепесток, неровно расписанный изнутри седоватой россыпью сигаретного пепла, приставшего к остаткам цуйки, ей не было цены: она хранила отпечатки пальцев Яна. Необходимо было вынудить Меира отправить чашку на дактилоскопическую экспертизу. А для этого нужно было придумать правдоподобную легенду о том, почему Ури решил, что Ян - это Гюнтер фон Корф. Убедительную, правдоподобную и не имеющую притом никакого отношения к правде, - ни к Инге, ни к Карлу, ни к дневнику.
    Вообще-то говоря, без Инге и Карла у Ури мало что оставалось. Он так погрузился в поиски хоть какой-нибудь зацепки, ведущей к цели и не наводящей на реальный расклад обстоятельств, что чуть не прозевал отход поезда на Честер. Вскочив на ходу в последний вагон, он без труда нашел пустое купе, уселся поудобней в затертом до блеска плюшевом кресле и уснул.
    Проснулся он от того, что кто-то тряс его за плечо. Он с трудом разлепил налитые свинцом веки и увидел за окном знакомые игрушечные башенки честерского вокзала.
    - Вы что, хотите уехать обратно в Бирмингем? - добродушно спросил Ури кондуктор и, отпустив его плечо, начал ссыпать окурки из пепельниц в щелкающий крышкой совок.
    Ури помчался к автобусу. Времени оставалось в обрез. Часы на вокзальной башне пробили восемь, а в полдевятого он должен был ожидать принца у входа в читальный зал. Но все же он выскочил из автобуса за одну остановку до библиотеки и свернул в боковую улочку, где в тени тополей приютилось здание почты. К его удивлению почта была закрыта, хотя табличка на стене точно указывала утренние часы ее работы - с восьми до половины первого. Однако к двери был приколот кнопками картонный квадратик, на котором угловатым детским почерком было выведено:
    "16-17-18 июня почта будет открыта только с 3-х до 4-х часов пополудни в связи с участием в битве при Ватерлоо".
    Ури бросил в ящик номер 19 открытку с видом на честерский собор, которая означала, что у него есть экстренное сообщение и он просит срочной встречи с Меиром. Потом бессмысленно подергал дверь почты, не в силах просто смириться с тем, что чтение красной тетради придется отложить до 3-х часов пополудни. Дверь, естественно, не поддалась, тогда он все же смирился и бегом припустил к библиотеке.
    Когда он входил в застекленную галерею, стрелки старинных стоячих часов дрогнули и образовали острый угол, изображающий половину девятого. Из трапезной, где по всей видимости уже окончился завтрак, вышел озабоченный Брайан и, не глядя по сторонам, засеменил к читальному залу. Следом за Брайаном из трапезной выскочил неутомимый японец, но Ури втерся между ними и успел перед самым носом японца занять облюбованный с вечера стол, из-за которого открывался отличный обзор как входной двери, так и двери в аннекс.
    Через минуту в читальном зале появился принц со своей свитой и, быстро завершив обычный балетный ритуал, скрылся в аннексе. Теперь можно было расслабиться и часок-другой подремать в удобном кресле под теплым абажуром настольной лампы. Подремать удалось до самого обеда, перед началом которого принц неожиданно рано вышел из аннекса и направился в трапезную, на время освобождая Ури от томительного дежурства на голодный желудок.
    Расправляя затекшие ноги, Ури поднялся с кресла в предвкушении горячего душистого супа, но увы! Пообедать не удалось. У входа в трапезную его перехватила Лу и сообщила, что через десять минут Меир будет ждать его в павильоне жюри в парке, где шла битва. У ворот библиотеки Ури преградила дорогу взъерошенная стайка членов жюри, вовлеченных в страстный спор о том, разумно или нет поступил герцог Веллингтон, отведя свои войска с удобных позиций в Катр-Бра на гораздо более рискованные позиции в городке Ватерлоо. Мнения разделились, ископаемые старцы были близки к рукопашной схватке и миссис Муррей, едва завидев Ури, потребовала, чтобы он стал арбитром в их споре. Вежливость помешала Ури сходу послать спорщиков подальше и он пустился на хитрость:
    - Господа, вы тут спорите, а обед-то ведь давно начался! - напомнил он. - Я боюсь, что к супу вы не поспеете!
    Миссис Муррей начала было что-то возражать, но старцы переглянулись с угрюмым представителем интересов маршала Блюхера, и, как могли, дружно ускорили шаг. Дениз что-то тихо сказала миссис Муррей и, предоставляя Ури свободу передвижения, покатила ее кресло вслед за остальными.
    Меир ожидал его в одиночестве в пустом павильоне. Перед ним стояли две кружки кофе и тарелка с малосъедобными кексами, но Ури так проголодался, что эти скромные яства показались ему необычайно вкусными.
    - Ну, что там у тебя? - спросил Меир, макая жесткий кекс в чашку с кофе. - Надеюсь, что-то серьезное. Ведь из-за тебя мне пришлось отправить своих старцев в библиотеку на обед. Представляешь, как это опасно - они теперь проторчат там два часа без присмотра.
    - А Джерри и Лу? - напомнил Ури.
    - Джерри придется вместо тебя сопровождать принца, а Лу непросто будет одной уследить за всеми этими яркими индивидуальностями. Ладно, Бог с ними. Давай, выкладывай, в чем дело.
    Ури продлил момент ожидания, старательно пережевывая большой кусок кекса, и наконец выдавил из себя многократно отрепетированную фразу:
    - У меня возникло подозрение, что Ян Войтек - знаменитый немецкий террорист Гюнтер фон Корф.
    Меир от неожиданности поперхнулся кофе:
    - Откуда такие откровения? Ведь немецкие спецслужбы уже год назад пришли к заключению, что Гюнтера фон Корфа нет в живых.
    - На основании чего они пришли к такому заключению? На основании того, что не сумели его найти?
    - А на основании чего ты пришел к заключению, что ты его нашел?
    - Я узнал его по фотографиям, - выдал свою наиболее правдоподобную версию Ури.
    - По каким фотографиям? - не понял Меир.
    - В тот год, когда я приехал в Германию, все столбы там были обклеены желтыми полицейскими листками с фотографиями разыскиваемых террористов. И лицо Гюнтера фон Корфа на всех этих листках было напечатано первым и часто крупнее других.
    - То-есть, ты хочешь сказать, что лицо Яна Войтека похоже на то лицо на полицейском листке, которое ты видел почти три года назад?
    - Ну да, что-то в этом роде.
    - А где же ты был раньше? Ты ведь уже почти неделю с ним знаком и даже, я слышал, приятельствуешь.
    - Меня с первого дня мучила мысль, что я его уже где-то видел. Но только вчера во время банкета он как-то так повернул голову, что сразу напомнил мне, где и когда.
    - Хлипкий довод, Ури. Многие мои друзья, например, уверяют, что я, вылитый Че Гевара. Так может, ты и меня заподозришь, что я воплощаю посмертный образ этого революционного бандита?
    Увы, все происходило в точности, как Ури предвидел, и, главное, он не мог сказать ни слова в защиту своего предположения! Он мог только жалко пролепетать:
    - При чем тут ты? Ян - это совсем другое дело!
    - Потому что он спит с твоей драгоценной мамочкой? Пора бы уже тебе стать взрослым и прекратить ревновать ее к каждому ее мужику!
    Это был удар ниже пояса!
    - Я тебе о деле, а ты - о ней! - отпарировал Ури - Пора бы уже тебе перестать служить ее ангелом-хранителем!
    Меир сделал вид, что выпад Ури его не задел:
    - И это все, что у тебя есть?
    - А его немецкий язык? Никакой он не чех с таким немецким!
    - Твой немецкий, что ли, хуже?
    - Раньше был хуже. Но я уже три года живу среди немцев, а он, по твоим же словам, никогда не пересекал границу Чехословакии.
    Меир допил кофе и поднялся из-за стола, нащупывая в нагрудном кармане свою неизменную зубочистку. Интересно, он менял ее хоть раз со дня их свидания в Честере?
    - Я знавал чехов, у которых немецкий был лучше чешского. У них это язык элиты.
    Ури понял, что игра проиграна, и сделал последний рывок - извлек из кармана пластиковый пакет с чашкой.
    - Возьми хоть чашку, из которой Ян пил вчера вечером. Я незаметно утащил ее со стола, чтобы ты мог проверить отпечатки пальцев.
    - А что ты делал с этой чашкой всю прошлую ночь, скрываясь неизвестно где? - хитро прищурился Меир.
    И это он знает? Впрочем, знает, так знает, - это, в конце концов, не его дело.
    - Ничего я с ней не делал, она просто лежала у меня в кармане.
    - Надеюсь, ты не думаешь, что германская полиция лежит у меня в кармане?
    - Все же в проверке отпечатков пальцев Гюнтера фон Корфа они вряд ли тебе откажут.
    - Ладно, - нехотя уступил Меир, - давай свою чашку. Но не рассчитывай, что ответ придет раньше, чем через пару дней.
    - Может, пока приставить к нему кого-то из наших, чтоб следил?
    - Где я возьму такого, чтобы следил? Ты знаешь, сколько у вас в библиотеке тех, за которыми мы и так следим? И, поверь, люди посерьезней, чем твой чех.
    - Кто может быть серьезней, чем Гюнтер фон Корф?
    - Возможно никто, если бы ты привел хоть один серьезный довод в пользу своих подозрений.
    Если б только Ури мог предъявить Меиру свои доводы! Ури представил себе на миг, каким охотничьим азартом озарились бы усталые глаза Меира, если бы он решился открыть ему хоть десятую долю того, что знал. Честно говоря, искушение было велико, но он устоял. Не мог же он так подставить Инге и мать! Не мог, не мог и не мог! А раз не мог, значит, и спорить не о чем. Тем более, что он сам еще не был уверен в своей правоте.
    Однако наметанный глаз Меира уловил на лице Ури какой-то оттенок колебания.
    - Ты от меня что-то скрываешь?
    - Что я могу скрывать? - с притворной легкостью отмахнулся Ури. И добавил для убедительности, что он просто страшно устал от бесконечного бессмысленного сиденья перед дверью в аннекс, и нельзя ли его от этого сиденья на сегодня освободить.
    - Нельзя, - жестко сказал Меир, но с вопросами больше не приставал. - Устал, не устал, отправляйся на свое рабочее место.
    - Как, прямо сейчас? - ужаснулся Ури, чувствуя, как уплывает последний шанс забрать на почте конверт с красной тетрадью. И взмолился, зная, что злоупотребляет своей еще не иссякшей до конца властью над Меиром:
    - Дай мне передышку на пару часов, - хотя бы побриться и принять душ.
    - А что, там, где ты проболтался всю ночь, даже душа не было? - усмехнулся Меир и смилостивился. - Ну беги, принимай душ, сменишь Джерри в четыре часа.
    Ури помчался через многоцветное празднество парка, впервые впуская в сознание происходящее вокруг. Где-то слева играл военный оркестр, по дубовой рощице за рекой ворчливо перекатывалась орудийная канонада, словно там ворочалось и хрюкало сердитое чудовище. Два раза Ури пришлось отпрыгнуть в кусты, чтобы увернуться от летящей на него лавины кавалеристов с обнаженными палашами. Первый раз они были в синих мундирах и меховых шапках, второй - в красных туниках и киверах. Когда Ури поднялся на вершину холма, он увидел, что синие и красные смешались внизу у подножия, - оттуда доносился храп лошадей, отдельные выкрики, звон стали о сталь. Как эта игрушечная война была непохожа на его войну, где не было ни ярких мундиров, ни картинных скачек! Впрочем, в той прошлой войне так же умирали и убивали, как и в сегодняшней, - в этом они не отличались.
    Мысли Ури мгновенно скользнули по поверхности происходящего вокруг и тут же закружились по накатанной за прошедшую ночь колее. Карл или не Карл? Карл или не Карл? И как быть, если действительно Карл? Без полной откровенной исповеди нечего рассчитывать на помощь Меира - значит придется действовать в одиночку. А как действовать? Как?
    Откуда-то из подсознания снова выкатилась детская считалка про Карла и Клару, которые что-то друг у друга украли, и, словно в ответ на этот призыв, Карл и Клара, трогательно держась за руки, вышли ему навстречу. К счастью, не совсем навстречу, а только фигурально. Они шли по боковой аллейке, отделенной от него живой оградой цветущего шиповника, так что он видел их в профиль, а они его не видели. И слава Богу, что не видели, потому что ничего хорошего они бы в его взгляде не прочли. Он попытался смирить подступающую к горлу ярость. Ведь мать ни в чем не провинилась. Впрочем, нет, провинилась, если проболталась своему любовнику о тайной встрече в библиотеке. Но, как правильно заметил Меир, это всего лишь его ревнивое предположение. И работает оно только, если Ян - действительно Карл.
    Мать и Ян скрылись за поворотом аллейки и Ури, строго-настрого запретив себе следовать за ними, перевел глаза на часы. Было без десяти два, еще и вправду можно было успеть перекусить и принять душ. Он вышел на широкий, полого сбегающий к реке луг, густо усыпанный шатрами, палатками и киосками со съестным, и направился к ближайшему шатру, вокруг которого толпились маленькие разноцветные столики. С трудом отыскав свободный, он заказал подбежавшей официантке сэндвич с кружкой пива, быстро проглотил все это, не ощущая вкуса, и снова посмотрел на часы. Время ползло необычайно медленно, до открытия почты оставался еще целый час!
    У входа в библиотеку он снова столкнулся с членами жюри, которые под присмотром Лу отбывали на поле битвы.
    - Ули! - обрадовалась Лу. - Подождите меня пять минут, я только отведу господ судей к воротам парка и тут же вернусь.
    - А там вы нас бросите? - кокетливо спросил преподобный Харви, поглаживая морщинистой лапкой обнаженный локоть Лу.
    - Там вас уже ждет профессор Бенуа с тележками для гольфа, - утешила его Лу и всем корпусом подалась вперед, высвобождаясь, как бы ненароком, из цепких старческих пальцев. Но от преподобного Харви не так-то легко было ускользнуть, - он тоже качнулся вперед, пытаясь удержать локоть Лу. Тогда она ускорила шаг и быстро пошла по улице во главе процессии своих подопечных. Ури воспользовался ее стремительным уходом и поспешил наверх, обдумывая на ходу, как избавиться от Лу на ближайшие два часа.
    У себя в комнате он наспех сунул в пластиковый мешок полотенце, бритвенный прибор и чистую рубашку, и, стараясь не топать, помчался по бесконечному извилистому коридору к самой дальней лестнице, расположенной в правом крыле. Там коридор не простирался до торцового окна, а сразу за лестничной клеткой был перегорожен стеной с массивной дубовой дверью в центре. На бронзовой табличке возле двери почти готическим шрифтом было выведено "Доктор Голдвин". Ури понял, что дверь ведет в трехэтажную квартиру директора библиотеки, гостями которого были и принц, и миссис Муррей.
    Ури взбежал на третий этаж и, наткнувшись там на такую же точно стену, только без двери, пошел в противоположную сторону в поисках душевой. Он нашел ее за первым же поворотом коридора и с удивлением обнаружил, что эту душевую, в отличие от всех других, обильно рассеянных вдоль коридора, украшает огромная розовая ванна на высоком цоколе из розового мрамора. К ванне вели три мраморные ступени, придавая ей царственное великолепие, совершенно неуместное рядом со спартанской простотой комнат. Но главное, на двери ванной была укреплена вполне современная задвижка, при помощи которой можно было эту дверь запереть.
    Это была первая задвижка, увиденная Ури в библиотеке, кроме круглых ручек с кнопками, которыми запирались туалеты. И нашел он ее как нельзя кстати. Именно сюда он придет читать свою красную тетрадь. Он быстро принял душ и побрился, мечтая о том, как вернется сюда с тетрадью, запрет дверь на задвижку и останется, наконец, наедине с Гюнтером фон Корфом.
    Так он и сделал. Стоя под дверью почты уже без десяти три и наблюдая, как за его спиной собирается внушительная очередь, он дождался, когда из-за угла появилась курносая почтовая девочка и отперла дверь. Он оказался первым у ее окошка и с конвертом в руках устремился назад в библиотеку. Там он благоразумно не пошел через парадный ход, где его могла поджидать Лу, а осторожно пробрался со стороны кладбища через кухонную дверь и, пройдя мимо складских помещений, очутился перед малолюдной лестницей директорского крыла.
    Дальше задача была уже совсем простая - взлететь на третий этаж, рвануть дверь в ванную комнату, войти и запереть за собой задвижку. По пути наверх его вдруг обожгла ужасная мысль, что кто-нибудь другой успел за это время занять ванную, но, к счастью, страх оказался напрасным. Через минуту он открыл оба крана - горячий и холодный, - сел на мраморные ступени и под мерный рокот наполняющейся ванны вытащил из конверта красную тетрадь.
    Она ничуть не изменилась за те пять дней, что пролежала на почте в запечатанном конверте. Но найти нужное место в ней оказалось непросто. Завитки и завитушки шифровки шли ровными рядами без знаков препинания и заглавных букв, так что нельзя было сходу отличить читанный кусок от нечитанного. Побарахтавшись минут десять по ставшему вдруг непроницаемым тексту, Ури неожиданно наткнулся на хорошо знакомый абзац:
     "...Когда я, наконец, добрался к вечеру до дрезденской ратуши, я был потрясен открывшимся мне ужасным зрелищем: на площади перед ратушей горели маленькие костры, то тут, то там выхватывая из сумрака бледные лица смертельно усталых людей, простертых прямо на холодных камнях. Но даже эта печальная картина померкла, когда я проник в ратушу, - там царили паника и смятение. Разве что Хюбнер сохранял еще какую-то способность к действию, но мне показалось, что лихорадочный огонь, полыхающий в его глазах, постепенно сжигает его изнутри. И только Мишель был спокоен и невозмутим, как всегда, хоть не спал уже несколько ночей..." Рихард резко захлопнул тщательно переплетенный Козимой том". Вот то место, на котором кончались скопированные им листки. Начиная со знакомого абзаца, читать стало гораздо легче. "Рихард резко захлопнул тщательно переплетенный Козимой том. Никто никогда не узнает, какой болью наполнилось его сердце при виде Мишеля, которого он был обречен предать. Но было еще не поздно, Мишель еще мог удрать и затеряться в царящей вокруг суматохе. Еще не всюду было оцеплено, не все границы перекрыты. И Рихард не поскупился на красивые слова, пытаясь убедить друга бросить все и скрыться - в конце концов, это была не его страна, не его революция. Но не такой это был человек, чтобы искать спасения в бегстве. За то и любил его Рихард, за то и любил.
    Тогда Рихард обратился к Хюбнеру - не как к главе временного правительства, а как к единственному человеку, способному повлиять на Мишеля. Глядя в его лихорадочно горящие глаза, в которых отчаянная решимость пересиливала страх, Рихард видел, как трудно Хюбнеру сосредоточиться. Но тот все же взял себя в руки и постарался вслушаться в его слова. Осознав, что речь идет о судьбе Мишеля, Хюбнер на миг задумался, а потом, резко повернувшись на каблуках, молча направился по коридору в одну из комнат ратуши. Рихард побежал вслед за ним и успел проскользнуть в дверь, прежде чем она закрылась. В комнате не было никакой мебели, кроме брошенного на пол старого матраса, на котором полулежал Мишель.
    Рихард полистал рукопись и нашел страницу, на которой он пересказал разговор Хюбнера с Мишелем. Он передал этот разговор весьма точно, если не считать того, что время и обстоятельства были слегка подтасованы. На прямой вопрос Хюбнера о целях его участия в восстании Мишель кратко пояснил, что у него нет никаких идей о форме нашего правительства и никакой заинтересованности в уличных боях в Дрездене в частности и в Германии вообще. Единственно, что вдохновляет его принимать участие в нашей исключительно глупой затее, это благородство и храбрость самого Хюбнера, которого предали почти все его бывшие соратники. И теперь, единожды приняв решение посвятить свою дружбу и верность столь самоотверженному человеку, он, Мишель, намерен идти с ним до конца, сколь бы трагичен ни был этот конец.
    Слегка задетый восторженным отношением Мишеля к Хюбнеру Рихард понял, что спасти Мишеля невозможно, потому что тот ищет гибели. И словно в подтверждение этой мысли Мишель объявил, что, невзирая на полную безнадежность их положения, Хюбнер не имеет права приказать людям мирно разойтись по домам - как в таком случае оправдать сотни жизней, уже отданных во имя восстания? И Хюбнер подчинился воле Мишеля - он отдал приказ всем войскам временного правительства начать отступление во Фрайберг.
    Рихард не стал перечитывать все свои выдумки, описывающие следующий день, когда он нанял коляску с кучером и один отправился во Фрайберг. Он понимал, что какого-нибудь дотошного читателя этих страниц мог бы заинтересовать вопрос, зачем ему понадобилось встать ни свет, ни заря и, опережая других, помчаться во Фрайберг. Однако утешало, что каким бы дотошным ни был этот читатель, он не смог бы проследить путь Рихарда в трактир "Голубой барабан" во Флехе. Но к сожалению, он сам заметил теперь и другие несовершенные записи, сквозь строки которых ложь проступала более явно.
    Пожалуй, хуже всего выглядела сцена встречи Хюбнера и Мишеля с группой гвардейцев из Хемница, которые убедили их, что в Хемнице их ждут многочисленные соратники, готовые присоединиться к восстанию. Рихард наполнил эту сцену множеством избыточных подробностей, которые, не имея прямого отношения к делу, должны были подтвердить правдивость его рассказа.
    "Мы своими глазами видели гвардейцев из Хемница, расположившихся на привал на склоне холма недалеко от дороги. Они послали своих представителей выяснить у Хюбнера, как обстоят дела. Получив от нас информацию о том, что революционные войска, отступив из Дрездена, по-прежнему тверды в своем намерении воевать до последней капли крови, они пригласили временное правительство расквартировать свою армию в Хемнице. Сразу после этого они вернулись к своему отряду и на наших глазах тронулись в обратный путь в Хемниц".
    Сейчас он увидел, что именно эта сцена может его разоблачить. Она была составлена неловко, явно в расчете на продолжение, которое бросалось в глаза на следующей странице:
    "Мой зять-полицейский неохотно рассказал мне, что гвардейцы Хемница никогда не были на стороне восставших и отправились в Дрезден против своей воли с единственной целью - перейти во время боя на сторону пруссаков. Встретив по дороге Хюбнера, отступающего из Дрездена, они уговорили его расквартировать свои войска в Хемнице и заманили в ловушку. Вернувшись к себе, они силой заставили городскую стражу покинуть свои посты у ворот и заняли их места, готовые арестовать временное правительство сразу по его прибытии в Хемниц".
    Рихард поморщился - если хотели арестовать сразу, так почему не арестовали, а дали добраться до отеля и лечь спать, как он сам рассказал двумя абзацами раньше? А он-то, он куда глядел, что не заметил этого несоответствия, когда диктовал эти страницы Козиме?
    Но ведь это было так давно, двенадцать лет назад. Откуда ему было тогда знать, что Мишель, измученный семилетним одиночным заключением в страшном подземелье петербургской крепости, разразится покаянной "Исповедью", в которой подробно опишет все обстоятельства, предшествовавшие его аресту? Откуда ему было знать, что Мишель черным по белому напишет, что именно он, Вагнер, уговорил их с Хюбнером ехать в Хемниц?" Этот абзац был заключен в жирный черный круг, а на полях рядом с ним было написано:
     "Похоже, я слегка зарапортовался. Вагнер и впрямь не мог ничего знать об "Исповеди" Мишеля. Он ведь не сидел в либеральной тюрьме либеральной республики Германии на исходе либерального ХХ века, и тюремщики не снабжали его лучшими книгами из лучших библиотек. Он, бедняга, скорей всего даже не подозревал, что его возлюбленный Мишель написал эту покаянную "Исповедь" - она тогда хранилась у русского царя и ее никто не собирался публиковать. Так что придется этот абзац переделать, да что-то неохота. Все-таки было бы неплохо иметь разумного собеседника, с которым хоть иногда можно было бы перекинуться парой слов, - мой болван-сосед для этого абсолютно не подходит. Впрочем, для меня неважно, что Вагнер не читал "Исповедь", важно, что я ее читал".
    Что-то в этом роде Ян вчера произносил, - о покаянной исповеди Мишеля и о встрече с гвардейцами из Хемница. И о том, что в воспоминаниях Вагнера рассказывается, как гвардейцы уговорили Бакунина ехать в Хемниц, а в исповеди Бакунина написано, что уговорил его Вагнер. Это уже не может быть простым совпадением, это уже улика. Ури припомнил как Ян, взмахивая рукой в такт словам, шагал вчера взад-вперед по гостиной и декламировал как по-писанному - не потому ли, что сам это написал и помнил наизусть?
    "Откуда бедняге было знать, что Мишель тоже опишет эпизод с гвардейцами? Ведь в те времена, когда Вагнер диктовал эти страницы Козиме, никто понятия не имел об "Исповеди" Мишеля, да и тот вряд ли ее афишировал."
    Тут совпадение было уже почти дословным. Конечно, оба могли цитировать один и тот же поразивший их источник, но каждый с гордостью утверждает, что это его открытие. Выходит, что независимо друг от друга оба пришли к одному и тому же выводу? Почему? Что у них общего, с какой стати они зацепились за одни и те же факты, не замеченные другими биографами и истолковали их одинаковым образом?
    В коридоре затопали, зашуршали, сильная рука дернула дверную ручку и женский голос выкрикнул что-то по-французски. Ури понял, что нужно читать побыстрей, и перелистнул пару страниц: "...Рихард остался в гостиной наедине с Мишелем.
    Они сидели на диване, намереваясь обсудить какие-то подробности предстоящего дня, как вдруг Мишель замолк на полуслове и, грузно откинувшись на спинку дивана, захрапел. Рихард попробовал встряхнуть его, но все его попытки разбудить Мишеля ни к чему не привели, он только качнулся вбок, положил голову на плечо Рихарда и навалился на него всей своей непомерной тяжестью.
    Рихарду стало не по себе, - еще не все было обдумано, не все опасности взвешены. Пора было отправляться в путь. Он убрал со лба Мишеля крутые темные кудри, легко-легко коснулся их губами, высвободил затекшее плечо, и, с трудом оттолкнув громоздкое тело друга, поднялся с дивана. Мишель безвольно скатился на сиденье и захрапел еще сильней. Бросив на него прощальный взгляд, затуманенный непрошенной слезой, Рихард вышел из гостиной. Больше они никогда не виделись.
    Когда Рихард выскользнул на затопленную повстанцами улицу, он был очень озабочен тем, как бы не приехать в Хемниц до того, как зять арестует Хюбнера и Мишеля. Нужно было не просто приехать после их ареста, а зарегистрировать это в памяти надежных свидетелей, чтобы даже не возник вопрос о его участии в этом грязном деле. Для этого он сразу помчался на почту и нанял на целый день хорошую коляску с кучером. Коляска с кучером стоила целое состояние, но он никогда не жалел денег на важное и первостепенное. Потом он попросил кучера въехать в тихий тупичок, расположенный в противоположной выезду на Хемниц части Фрайберга. И побежал следить за тем, как развиваются события.
    То, что случилось тогда, описано слишком подробно, причем придумано все неумело, неловко, до конца не додумано и записано с прорехами, которые прямо просятся под сомнение:
    "Хюбнер отдал войскам приказ выступить в Хемниц сразу после обеда. Услыхав это, я сказал Хюбнеру, что поеду вперед них и встречусь с ними в Хемнице завтра утром. Мне вдруг захотелось сбежать из этого хаоса и побыть одному. Мне повезло и я занял место в почтовой карете, которая по расписанию должна была немедленно отправиться в Хемниц. Но сразу на выезде мы попали в ужасный людской водоворот, потому что вся дорога была запружена революционной армией, которая тронулась в путь. Ждать пришлось очень долго и я стал наблюдать за шагающими мимо патриотами. Особо привлек мое внимание Вогтландский полк, марширующий традиционным шагом под барабанный бой, сильно украшенный тем, что барабанщик для разнообразия бил палочками не только по натянутой коже, но и по деревянной раме барабана. Мучительный перестук палочек барабанщика напомнил мне перестук костей болтающихся на виселице скелетов, который Берлиоз со страшным реализмом воспроизвел в финале Фантастической симфонии".
    Все эти неуместные подробности были продиктованы им для отвода глаз, чтобы никто не усомнился, что он и впрямь сидел в почтовой карете, застрявшей в пробке по пути в Хемниц. Но ведь ему нужно было еще раз отметиться во Фрайберге, чтобы жене Хюбнера стало ясно, что он все еще не добрался до Хемница. И он стал сочинять новые подробности, ему самому теперь казавшиеся странными:
    "Внезапно меня охватило страстное желание повидать своих друзей, которых я зачем-то покинул, и отправиться в Хемниц вместе с ними. Я выскочил из кареты и побежал в ратушу, но там их не было. Тогда я поспешил к дому Хюбнера, где меня встретили сообщением, что он спит. После чего я вернулся к своей почтовой карете, чтобы еще раз убедиться, что она по-прежнему не может тронуться с места из-за запрудивших дорогу войск."
    Господи, какая несуразица! Так и бьет в глаза, что тут один кусок не стыкуется с другим. Сперва решил отбыть в одиночестве, а потом зачем-то побежал не только в ратушу, но и домой к Хюбнеру. Но уж раз решил ехать вместе с друзьями, так дождался бы, пока они проснутся! Зачем было возвращаться к застрявшей в пробке карете, если войска продолжали выходить из города?
    "Некоторое время я нервно метался по улицам, а потом, отчаявшись уехать в карете, опять помчался к дому Хюбнера, в надежде, что он возьмет меня с собой. Но Хюбнер и Бакунин уже отбыли, и я, как ни старался, не смог их догнать".
    Надо же, Хюбнер с Бакуниным уже отбыли, несмотря на запруженную дорогу, а Рихард, бедняжка, застрял в этом проклятом Фрайберге и ни с места! Да кто в это поверит, если только даст себе труд прочесть?
    "Так что мне не оставалось ничего другого, как вернуться к почтовой карете, которая наконец получила возможность тронуться в путь. После различных задержек и приключений я поздно ночью прибыл в Хемниц. Там я снял комнату в первой попавшейся гостинице и заснул, как убитый.
    В пять утра я после нескольких часов сна вскочил с постели и поспешил к дому своего зятя Вольфрама, который был в пятнадцати минутах быстрой ходьбы".
    Тут Рихарду стало совсем не по себе. Зачем, спрашивается, понадобилось ему ночевать в отеле, если дом зятя, где его в волнении ожидали жена и сестра, находился всего в пятнадцати минутах быстрой ходьбы?
    Видно, очень уж взбаламучена была его душа, когда писались эти строки - и тайной, которую надо было скрыть, и заботой о том, чтобы король не прознал про Козиму, а Козима про короля. Ну что он мог поделать со своей судьбой, которая никогда его не щадила? Хоть удачи, хоть беды она всегда насылала на него скопом, так что руками не раскидать. А он не сдавался, старался выстоять, не рухнуть, ну, и ошибался иногда, - что тут поделаешь, все ошибаются. И исправить ничего нельзя. Несколько лет назад Козима красиво переплела два десятка копий этих воспоминаний и разослала всем друзьям и родным на хранение. Так что Боже упаси что-то переделывать - только внимание привлекать!"
    Из коридора опять донеслись шаги, на этот раз не одной пары ног, а целого стада. Тот же женский голос сердито зачастил по-французски, потом кто-то несколько раз с силой дернул ручку двери и сказал "Нет, заперто изнутри". Тогда французский голос, перейдя на ломаный английский, начал возбужденно жаловаться, что ванна занята уже целый час и никто не откликается на стук. В дверь дробно заколотили: "Там есть кто-нибудь? Отзовитесь!". Ничего не оставалось, как откликнуться: "Выхожу, выхожу! Минуточку!" и выдернуть пробку. "С вами все в порядке?" - спросил незнакомый английский голос, перекрывая журчание вытекающей воды. "Все в порядке, я уже выхожу", - успокоил его Ури, в ответ на что два французских голоса - мужской и женский - принялись отчаянно бранить его на ломаном английском за то, что он так их напугал. Ури узнал супругов де Витри.
    "Когда люди заперся в ванна и не отвечай, это нехороший знак", - восклицала мадам. "Нельзя занять ванна перед чаем так надолго. Ведь с человек всяк может случиться!" - вторил жене профессор. Ури аккуратно вложил тетрадь в конверт, конверт спрятал в сумку, подхватил пакет с полотенцем и бритвой и распахнул дверь в коридор. Там собралась небольшая разноязыко щебечущая толпа, - казначей, супруги де Витри с купальными халатами в руках, две испанские дамы с переброшенными через плечо полотенцами и - за их спинами - молчаливая Лу Хиггинс без халата и полотенца. Взгляд у нее был хмурый.
    - Чего вы вдруг вздумали принимать ванну посреди дня? - поинтересовалась она недружелюбно, когда происшествие рассосалось и они остались одни. - Я с ног сбилась вас разыскивая.
    Ури почувствовал себя мелким негодяем и попытался сказать в свое оправдание что-нибудь шутливое, но Лу предостерегающе подняла руку.
    - Не трудитесь оправдываться. Я искала вас не для своего удовольствия, а по долгу службы.
    Сердце Ури дрогнуло - может, Меир все-таки прислушался к его словам и что-то обнаружил? Но нет, надежда была напрасная, просто Меир придумал для него новое задание:
    - Совещание закончится завтра после обеда, но вы должны оставаться на месте.
    - В читальном зале? - не поверил своим ушам Ури.
    - Не обязательно. Просто не исчезайте после обеда, вам придется присутствовать при выносе тела.
    - Какого тела? - не понял Ури, почему-то пугаясь задним числом за того неудачника, который заперся в ванной и не отзывался.
    - Вы что, окончательно потеряли чувство юмора в суете? - тон Лу был по-прежнему неприязненный. Что ж, поделом ему: видно, он здорово ее обидел. - Не пугайтесь, я имею в виду, что вы должны присутствовать на церемонии отбытия их высочества.
    - Ну и юмор у вас! Чернее ночи, как раз в духе всеобщего ожидания какой-нибудь катастрофы.
    - А вы тоже это чувствуете?
    Лу внезапно сменила гнев на милость и драматически зашептала:
    - Я ведь, когда стояла там под дверью ванной, и вправду боялась, что в ванне окажется ваш окровавленный труп.
    - Почему именно мой? - притворно вздрогнул Ури. А может, и не так уж притворно, учитывая слабо экранируемое пластиком сумки психологическое давление красной тетради.
    - Потому что вы так странно исчезли, не предупредив. Я все это время металась с этажа на этаж, яснее и яснее представляя себе, что вас похитили и пытают. - И, воспользовавшись тем, что они вошли в его комнату, она обхватила его шею и прижалась к нему грудью, бедром и душистой щекой. - Но слава Богу, вы живы!
    Тело ее было призывно наэлектризовано то ли жарой, то ли тревогой, то ли желанием. Ури поднял над ее головой руку с часами - увы, было без двух минут четыре, пора было идти сменять Джерри. И он нежно, но решительно отстранил Лу:
    - К сожалению, сейчас мы не можем как следует отпраздновать мое воскресение из мертвых. А то у Джерри лопнет мочевой пузырь.
    И не слушая ее обиженных возражений, поспешил в вниз.
    Похоже, мочевой пузырь Джерри и впрямь готов был лопнуть, потому что, едва Ури отворил дверь читальни, тот вскочил из-за стола и ринулся в туалет. Не дожидаясь его возвращения, Ури сел на свое место и стал для виду листать первую попавшуюся под руку книгу. Строк он не видел, слов не различал, но, отгородясь книгой от внешнего мира, впервые позволил себе не подавлять идущую откуда-то изнутри нервную дрожь. Он прикрыл глаза и закусил губы, но это не помогло - дрожь била его все сильней и сильней. Он был прав, прав, прав, с самого начала прав: Вагнер из красной тетради Карла был созданием Яна Войтека!
    Вот почему Ян пришел вчера в такое возбуждение, - ведь он наверно впервые в жизни получил возможнось представить свое творение на суд взыскательной публики. С кем он до этого мог поделиться своими измышлениями - с соратниками по освободительной борьбе в Ливане или с лейтенантами службы безопасности в ДДР? Как горели его глаза, когда он сплетал перед слушателями свой вариант биографии Вагнера! Так не вдохновляются, рассказывая чужую теорию, даже самую увлекательную. Так говорят только о своем, заветном, выношенном, выпестованном с любовью.
    Но если Ян действительно Карл, тогда чей пустоглазый череп Ури замуровал в стене сокровищницы? И почему на полу рядом с ним валялись ключи Карла? Однако, если предположить, что череп не Карла - не Карла, о Боже, а чей же? - то объяснение ключам найти несложно. Чтобы замести следы, Карл, убегая из замка, бросил их вниз, в ловушку, куда успел отправить раньше кого-то другого, - того, чей череп. Карл наверняка был способен сбросить человека в ловушку. Но кто был этот человек? В деревне, насколько Ури известно, никто не исчезал, в замке тем более, - никто, кроме Карла. Вот они с Отто и решили, не проверяя, чьи именно останки нашел Ури в сокровищнице. А ключи, валяющиеся рядом, это подтверждали.


дальше

Объявления: