_____ 1997 - 1999_____
Парад теней
***
Во сне прихожу я в какой-то дом,
где лестница вьётся винтом.
Из комнаты в комнату перелёт,
кубический переплёт
в раструбе невиданных перспектив
речитатив.
Есть дом, где сгущается пустота
в нездешнюю благодать,
хоть призрак не тот и тень - не та,
но прежних не воссоздать,
и тем, что расценивается как мечта,
здесь хочется обладать.
Ведь явь - ты поверишь? - не грань бытия,
и в общем-то я убеждён,
что если развеялась узость моя,
и смысл мой освобождён,
то это, пожалуй, и есть колея,
пройти по какой я рождён.
***
Если тени, рассеянные по небытию,
соберутся ко мне забрести,
загляну я, как следует, в душу мою
в тот же вечер - часам к шести.
И я выберу место действия : сад
или холм приозёрный, где
наклоняется университетский фасад
в направлении к чёрной воде.
Ибо факт этой встречи - он так велик,
что траву пронизала дрожь.
И когда пролетает за бликом блик,
может именно их ты ждёшь,
предвкушая явленье - парад теней,
где любая деталь важна.
И поэтому, не зажигая огней,
молчаливо сидишь дотемна.
Под трепещущих листьев аккомпанемент
и мигающих мыслей ток
до тех пор, пока в некоторый момент
не взлетают они на восток.
***
Я прохрипел в который раз
про тех, кого здесь нет.
Но захлебнулся мой рассказ,
рассыпался сюжет.
Стал за деталью я деталь
нанизывать, шутя.
Но хмуро шевелилась даль,
по зимнему блестя.
Умом судьбы не ощутишь...
Итак, давай начнём
крушить тот ум, что мыслит лишь,
за то, что ложь есть в нём.
Пускай безумия пары
сгущаются в росу,
а в ней колеблются миры,
как ветки на весу.
***
От сизого пепла - палящей среды обитанья,
где воздуха лёгким хронически недостаёт,
не дальше до неба, чем нам - от войны
до братанья,
когда скорпион бедуинскую песню поёт.
Так значит не выверт - туманное
марево муки,
какое ползёт желатином из впадин ноздрей.
Симфония жизни, не помня о Брамсе и Глюке,
в сплошной абсолютности
истин бесспорных мудрей.
Но я не мудрей, чем немое моё отраженье
в том облаке света, откуда я выпал
во тьму.
И ежели суть существует, то это -
скольженье,
движенье навстречу
бессмертному сну моему.
***
Душа, не боли.
Хоть выдумка, впрочем,
ты всем средоточьем
растёшь из земли.
Желудок, ты - явь.
Пускай эфемерен,
страданьем промерен,
но жить предоставь.
Зачем вы, глаза ?
Прочесть телеграмму
про чёрную яму
и вход в небеса.
***
Один в бесконечном ряду:
нелепое дело, бесспорно.
Мы все - безымянные зёрна,
прозрачные точки во льду.
А может быть, тени в саду,
глядящие в небо упорно,
а может быть, искры из горна
в каком-нибудь новом аду.
Под знаком великого "жить"
мы, точки, сливаемся в массы,
чтоб нации, этносы, расы
историю стали вершить.
Чтоб смысл обрести пустоте,
застывшей в хрусталике глаза.
Вселенское бремя экстаза
очистить в любовной мечте.
***
Прорва под каждым из нас,
клеток предательство всюду.
По вдохновенью и чуду
бьёт сумасшедший фугас.
Так же как в пору отцов
ползают войны под боком,
и в озверенье глубоком,
век абсолютно свинцов.
Точно как в те времена,
тащат свой груз страстотерпцы,
и растворяется сердце
в чёрной амброзии сна.
***
Из прорвы настоящего, из ямы
к гармонии, пожалуй, не прильнёшь.
Забытые, гарцующие гаммы -
фантазия, хоть может и не ложь.
Прозрение - оно маячит втуне
в безветрии воздушным пузырём.
И мысль густеет, словно в полнолунье
косая тень под чёрным фонарём.
Пьянее жизнь, чем горькая мадера:
залил глаза, а там хоть волком вой.
И ни одна приблудная химера
не вспыхнет въявь над мутной головой.
***
Понимая бессилие слова,
погружаясь в его немоту,
мысль дремучая мается снова,
постепенно сползая в тщету.
О тщета, голос муки Господней,
оголтелая ложь естества !
Но в пылающей тьме преисподней
антитеза твоя не мертва.
Как ребёнок надежда трепещет,
гул сердечный сжимая в толчки.
И фонтаном прозрение хлещет
сквозь ослепшие напрочь зрачки.
------------------------------
***
Светится в тьме чугунной
тонкая стрелка - даль.
Смерть наркоманки юной -
это уже деталь.
Чувства не принимают
боли, что прёт извне,
только лишь муть вздымают
во мне.
Следом за господом богом
шествуя в тёмный зал,
я бы сейчас о многом
порассказал.
***
Жизнь сузилась до рамок полусна.
Я ощущая, бодрствую, конечно.
Но связь явлений напрочь смещена,
настолько время стало скоротечно.
Оно кометой ринулось вперёд,
вгоняя в транс материю живую.
А мой будильник равнодушный врёт
про то, что я, как прежде, существую.
Нет прежний Я действительно иссяк,
и это- вывод, аксиома, теза,
как то, что режет предрассветный мрак
пронзительная нежность полонеза.
Хоть мерзостен судьбы переворот,
я не боюсь скользнуть в его воронку,
когда, как тать, подкравшийся разброд
кривым ногтём колотит в перепонку.
***
Правда, что жила во мне,
исчезает неизвестной.
Я над плоскостью отвесной
наклонился : что на дне ?
Детство, молодость моя,
переулок Театральный,
контур прошлого овальный.
Дом, родители, друзья.
В тёмной сутолоке лип
запах сладкий до истомы,
и парящий, невесомый
белой лестницы изгиб.
***
Может быть, я всё забыл
и поэтому мне скучно.
Только боли не избыл,
копошащейся беззвучно.
На окраине души,
там, где дальние задворки,
или в умственной глуши,
в толще почвенной подкорки.
Но бессмысленно пенять
на судьбу, что зло искрится:
даже если всё понять,
ничего не повторится.
Даже если оплатить
безнадёжные кредиты,
на холсте не воплотить
тонкий профиль Афродиты.
***
Я растоптан обширностью нашего вида,
средоточием судеб под скопищем крыш.
Распростёрлась и давит меня пирамида -
не сбежишь.
Коллектив, ты ломаешь меня, как былинку,
ты меня отрицаешь, в себе растворя.
И противно мне старую слышать пластинку:
всё не зря.
Я такой же как все? Ни за что не поверю
даже в час, когда с бомбой войдёт Алладдин.
Погасите огни и захлопните двери -
я один.
***
Две фигуры чёрных у дороги,
где машин сплошная толчея.
Всюду люди ...Но и мы не боги,
ничего не сделаешь, друзья.
Как свой путь прокладывают реки
к морю, приближаемся к концу.
Что известно, брат, о человеке
нам с тобой - ребёнку и слепцу?
Чуял век войны и крови запах,
не считал бессмысленных утрат.
Мы, как встарь, застыли в чёрных шляпах:
не заметно благодати, брат.
***
Печальны близкой старости приметы:
морщины, седина.
Уносятся не годы, а кометы,
а вот - ещё одна.
Но только вот, как чувства извратились,
как съежились, гляди.
А может, незаметно превратились
в ту жизнь, что позади.
И только страх себе не изменяет,
в открытую грозя.
Во всех грехах огульно обвиняет,
из-под окна сквозя.
***
Слегка как будто опасаюсь:
не занесло б на вираже.
Я фарами в туман врезаюсь
и кажется не сплю уже.
А клочья рваной белой плоти
смыкаются сплошной стеной.
И мокрые дрожат щепоти
меж неизвестностью и мной.
В пространстве, от воды увечном,
дорога скользкая долга.
На каждом перекрёстке встречном
я жду случайного врага.
Когда облепленный туманом
и тоже облечённый в сталь,
мой антипод рванёт тараном,
расплющив чёрную педаль.
***
Жизнь, на радости скупая,
чужеземный звукоряд.
Ночью тени, обступая,
мне о прошлом говорят.
Я, случается, жалею,
вспоминая на ходу
ту тенистую аллею
в старом пушкинском саду.
А знакомая развилка
так безумно далека,
что дрожит и бьётся жилка
где-то в области виска.
***
В разлуке - потеря,
похоже на смерть.
Разрушилась твердь:
во что я поверю?
За Родиной вслед
и мать улетела,
будить не хотела,
проснулся - и нет.
Подруги, друзья - все в разные страны,
не вспомню лица.
Качаюсь, как пьяный,
и жалко отца.
***
Промелькнуть в альманахе
экземпляров на сто.
Мимолётные взмахи
не считает никто,
и уродуют страхи,
что мол это - не то.
Но душа - заграница
в чёрной дымке густой.
Может быть, сохранится
тень моей запятой.
И воскреснет страница
под железной плитой.
***
Выветриванье душ от возраста и скуки;
куда себя девать - не в шутку, а всерьёз.
И вот однажды в ночь в уборной режут руки,
царапают лицо и давятся от слёз.
То, Родина, твоя косая тень упала
на выжженные сплошь, измызганные дни.
За то, что в энный час бесследно всё пропало,
меня неважно где, хоть спьяну, помяни.
***
Пыль над городом - жёлтая маска.
Помутнело в машине стекло.
Сочиняется страшная сказка,
быть в которой - моё ремесло.
Стал я ближе не к небу, а к Мекке,
к иудейской отраве приник.
Человеки кругом, человеки,
да песок - вперемешку и встык.
Он когда - то торчал монолитом,
перерезать пространство хотел.
Всё равно: быть живым, быть убитым,
лишь бы он на зубах не хрустел.
***
Вместо меня - несколько слов
на каком-то из языков.
Так совершается обыкновенно,
неравноценно.
Даже в случае, если я -
чёрная неразбериха ручья
и вдоль него ползущая пена,
неравноценно.
Сто элементов и сотни таблиц
не воскрешают исчезнувших лиц,
вспыхнувших в калейдоскопе мгновенно,
неравноценно.
***
В час иссякания эпохи
не видно траурных огней.
И ветра невесомей вздохи
плывущих в сумерках теней.
Мои друзья, у лип цветущих,
что задремали на холмах,
о близости удач грядущих
нам больше не мечтать впотьмах.
В кругу тропического зноя
всё так меняется в цене,
что жизнь почти как паранойя,
неизлечимая вполне.
***
Логика крысиная ясна -
вырваться из солнечного света,
и скользнуть хвостатою кометой
в мир иной, в другие времена.
Где, конечно, не грозит война,
хлопая стрельбой, как парусиной,
но согласно логике крысиной,
жизнь твоя вполне защищена.
Слыша философствующих крыс,
ощущал я внутреннее сходство:
может быть, душевное уродство
и меня заманивает вниз.
В тишину без края и конца,
в сумерки, глубокие как норы.
Сжать внутри общины, стаи, своры
в сердце многих многие сердца.
***
Мой праотец, одетый в шкуры,
в пространстве, заданном судьбой,
путь человеческой культуры
не замкнут мной или тобой.
Её мучительные роды
сменили приступы тоски,
когда безумные народы
дробят планету на куски.
Машин пронзительные крики,
научно-электронный гроб.
Мы оба абсолютно дики,
мой праотец - питекантроп.
***
Убывают чувства понемногу,
превращаясь в жалкое рваньё.
Только страхи возвращают к Богу,
по ночам вопя, как вороньё.
Это правда: я устал бояться,
по привычке жизнью дорожить.
Если страхи в сердце не роятся,
смысл теряет ощущенье "жить".
Может лучше в зыбкости рассветной
из вагона в блёстках конфетти
безбагажно, тихо, безбилетно
на последней станции сойти.
***
Опустится пенье до воя
и сгинет в холодном дыму.
Есть в нашей судьбе роковое
стремленье: обратно во тьму.
Где чувства колышутся немо,
и холод над горлом скользит.
Но ядерным взрывом система
рассудку уже не грозит.
Я винтиком больше не буду
в железном торчать костяке,
уж лучше увидеть Иуду
с монетами в потной руке.
------------------------------
***
Исчез мой век в одно мгновение,
сошёл, как краска с полотна.
Осталось ветра дуновение
и строчка, может быть, одна.
О тихом летнем трепетании
и ветке сломанной в саду,
когда с какого-то свидания
домой я медленно иду.
Свежо под сомкнутыми кронами,
скамейки низкие пусты,
и силуэтами точёными
маячат чёрные кусты.
И незаметно всё сбывается,
о чём предупреждали сны,
и флаг над башней развевается
какой-то сказочной страны.
***
Вспоминаю путь мой длинный
без начала и конца.
Хмурый, как роман старинный,
сплошь от первого лица.
Где лишь мысль моя, как тройка,
в снежную ныряет мглу,
и одна чернеет койка,
опустевшая в углу.
Где же вы, мои желанья -
гулкие колокола ?
В двух шагах за тонкой гранью
прожитая жизнь легла.
Вижу все её детали,
смысл таинственный - в любой.
Словно сетка на эмали,
чёрная - на голубой.
***
Вот склоняется над бездной
век - таинственный мудрец,
обезумевший творец
воли ядерно-железной.
Мёртвым знанием своим
рвёт он души, как щипцами.
И разрыв между отцами
и детьми - невосполним.
Что почудилось, когда
вытянулся он и замер :
газовых проёмы камер
и кремлёвская звезда.
***
Горячий ветер дует в спину,
как будто гонит вдаль, туда
где снег ложится на равнину,
и воют в голос провода.
"Хамсин" - безумная повадка,
и пышет жаром из окна.
Что бедуинская палатка,
что небоскрёб - одна страна.
Но холодно, когда итожа
тоску ненаступивших дней,
помчится, как мороз по коже,
луч близкой старости моей.
***
Я вырос в республике пьяной,
где тесно от горьких озёр.
И в тёплую полночь каштаны
душевный ведут разговор.
Но едкую горечь вдыхая,
я понял, что был в забытьи.
И выпала трезвость сухая
мне в зрелые годы мои.
Эдем и его филиалы,
за взрывом - ещё один взрыв.
Кривые, гнилые кварталы,
утроба твоя, Тель-Авив.
***
Чем больше лет моих на дне
лежат, забыты и безлики,
тем чаще призраки во мне
скользят, как солнечные блики.
В хрустальном холоде воды,
в той пустоте незамутнённой,
где лишь гармонии стозвонной
звучат высокие лады.
***
Прошлое - волшебная шкатулка.
Смотришь внутрь, а видишь высоту.
В тишине кромешной переулка
я нашёл забытую мечту.
На столбе лишь лампочка мигает,
в парке песня старая слышна.
И меня почти не отторгает
от себя - любимая страна.
Слабый ветер, спящие каштаны,
По - июньски сочная трава...
Тихо так, свежо и первозданно,
что, конечно, мать моя жива.
***
Вокруг проходимцы и шлюхи,
и не о чем тут толковать.
Как будто навозные мухи
слетелись сюда зимовать.
Из белой пустынной Сибири
и стран отдалённых иных.
Блестят, как алмазы, в сортире
над калом тифозных больных.
Загажены стены и люстра,
задавлены чувства жарой.
Искусство, искусство, искусство -
бубнит этот бешеный рой.
***
Я был человек знаменитый
для нескольких мёртвых теней,
но вычеркнут смысл позабытый
какой - нибудь кривды моей.
Чем дальше, тем тоньше граница
страны под названием "явь".
В пространство сойти со страницы
несложное дело, представь.
А там молчаливые грёзы
и встречи счастливые ждут.
Рябины мои и берёзы
со мной повидаться придут.
***
Словно камни кромсают друг друга
слова.
В "ёжик" выстрижена трава,
всё закручено туго,
и болит голова.
Только сон - есть свобода,
надежда неважно на что.
И сплошное ничто
убирается с чёрного хода.
***
Палестинцы у костра
в клочьях сизого тумана.
Ни цыганского шатра,
ни залётного цыгана,
ни молдавской толкотни
в Кишинёве возле рынка.
У костра стоят они -
на одном из них косынка.
Вот такой судьбы каприз,
так на свете происходит:
вместо клёна кипарис,
а вокруг убийца ходит.
Только пекло много лет
вместо льда, что въелся в глину,
только выветрился след
тех, кто звал нас в Палестину.
Словно в пошленьком кино -
бедняки и кровососы,
и в глазах моих темно
от арабского вопроса.
Исподволь на них взгляну:
вот комиссия, создатель!
Чувствуешь свою вину?
нет не чувствую, приятель.
Знаю, я тебе не люб,
ненавистен до зарезу.
Но ведь я не душегуб
и в автобус твой не лезу.
____1977-1985_____
Почему источник замутился,
почему иссякнуть он готов?
Может быть, назад я возвратился
в те края, где не слыхали слов?
В ту страну, в какой не рассуждают,
но под шум полночного дождя
только глухо что - то созидают,
миражей громады возводя.
Где отчётлив лязг неторопливый
топора, пилы надрывный вой.
И оттенок ни единый лживый
в мой напев не вклинивает свой.
РАБ
Кричат подвыпившие шлюхи,
разносится кабацкий смрад.
И как назойливые мухи,
"Подайте" - нищие хрипят.
Закат в багровом ореоле,
и желчь по небу разлилась.
Всё пожелтело: роща, поле,
деревья, люди, камни грязь.
Вот день, покрытый чёрной гарью,
уходит под сивушный бред.
И вечер сладковатой хмарью
окутал всё вокруг - весь свет.
Почти не дышит раб распятый,
от бесконечных мук устав.
Как ангел вечности крылатой,
висит он, руки распластав.
И видит гордая элита
и перепившаяся голь:
из тела, что к столбу прибито,
по капле вытекает боль.
И языки сплетает пламень
над факелами. Чернь свистит,
и в мёртвое лицо летит
и глухо ударяет камень.
СТАРИННЫЕ ПОРТРЕТЫ
В том зале, где тени скользят над паркетом,
блуждает мой взгляд по старинным портретам.
Слой лака покрыл, незаметен и тонок,
надменные лица панов и панёнок.
И я созерцаю спесивые позы
и скрытые в тонкой насмешке угрозы.
Луч вынырнул, как бы случайно, из мрака.
Охотничья нюхает воздух собака.
Узор на камзоле, колье и мониста
сверкают светло, равнодушно и чисто.
Нет, здесь ни один не слыхал, безусловно,
о сумрачной страсти и пытке духовной.
И вздрогнул я в страхе, почти суеверном:
так много знакомого в жесте манерном.
И я с удивленьем следил молчаливым
за этим лицом, притягательно-лживым.
А жадные губы, казалось, готовы
шепнуть мне одно ядовитое слово.
ИГРОК
Он просидел всю жизнь за карточным столом,
где и сейчас сидит, и даже по одежде
заметно - он игрок, сегодня, как и прежде,
забывший о себе, идущий напролом.
Здесь много сотен раз он искушал судьбу,
когда лицом к лицу встречался с мрачным роком.
Но опускаясь вниз, в падении глубоком
и потерявши всё, не прекратил борьбу.
Когда, как на костре, сжигал его азарт,
охваченный больной, нечистоплотной страстью,
он всё-таки бывал гораздо ближе к счастью,
чем те, кто никогда не брали в руки карт.
АЛЕКСАНДР
Бессильны лучники, они обречены -
загородимся мы щитами.
Вот наши грузные, как крепости, слоны
заколыхались над плотами.
Разъята Персия, лишь Индия вдали
глаза сощурила лениво.
Изыди заживо, восстань из-под земли,
всё так же улыбнётся криво.
Темна ты, Индия, таинственна, смугла,
нашла оружие иное:
от тела моего останется зола,
и сердце растворится в зное.
И руки чьи-нибудь тебя замкнут в свой круг,
откуда даже Ганга водам
вовек не вырваться. Лишь изредка, лишь вдруг
меня припомнишь мимоходом.
САМОУБИЙЦА
В гостиничном, заплесневевшем смраде
как будто задремал у кресла на полу,
лишь модный чемодан поблёскивал в углу,
да шевелил сквозняк страницами тетради.
Кто может знать, куда девается душа,
и где ушедший дух пристанище находит,
когда он здесь лежит, плашмя и не дыша,
пока сюда людей привратник не приводит?
Быть может, это жизнь колеблет бахрому
у скатерти, дрожит на смятом одеяле,
что складкою любой принадлежит ему,
пока его вещей ещё не разбирали.
Хотя могла б уйти сквозь запертую дверь,
но ждёт, пока от губ приказа не услышит.
Кто может знать о том, что именно теперь
живёт, хоть третий час, как умер и не дышит?
РАССКАЗ НЕУДАЧНИКА
Я был честолюбив как самозванец,
царём считавшийся у бесноватых сотен.
И был заносчивым почти как оборванец,
тот, что "Я - римлянин !" - кричал из подворотен.
Хоть было кое-что во мне от музыканта:
я мысли так же, как и он, читал по нотам,
но не хватило самой малости таланта,
чтобы заполнить им пробелы и длинноты.
Переродилось безотчётное влеченье
в меланхоличную, ворчливую усталость.
А то высокое, как в книгах, назначенье,
оно, мне кажется, и вовсе не рождалось.
Творчество
Осколок скалы волоча,
свой грех искупает безгласо.
Два сгорбленных острых плеча,
и стёрлись ладони до мяса.
Слепой, изнурительный труд -
как ямы, чернеют ключицы.
Свой камень уронит он тут
и снова за ним возвратится.
И вот, как огнём опалён,
стоит он на склоне пологом.
Забытый и проклятый Богом,
едва ли раскаялся он.
Он больше не видит, что крут
подъём, лишь хрустят сухожилья.
Из боли, труда и бессилья
рождается творчество тут.
***
Вернулись средние века,
вернулось время эпидемий.
И снова чёрная рука
секиру занесла над всеми.
Секира, ты блестишь, остра,
тебя затачивали боги.
И невозможная пора
застыла молча на пороге.
Природа борется со мной,
меня болезнями пытает.
А я - я выкормыш земной,
как всё, что в мире обитает.
Ещё момент, ещё штришок,
и больше жить мне не позволят.
И мой снотворный порошок,
как шило, мне судьбу проколет.
КОННИЦА
Конница по склону уходящая,
красная полоска вдалеке.
Музыка простая и щемящая
да цветок, зажатый в кулаке.
Синей дымкой даль не затуманится,
в алый цвет окрасился закат.
Подожди, пускай она утянется
по степи, к реке, за перекат.
Пыль уже не вьётся над подковами,
а глаза ещё чего-то ждут.
Подожди, через минуту с новыми
песнями совсем они уйдут.
ПОЗДНЯЯ СЛАВА
Метался то влево, то вправо,
кругами петлял его след.
Когда неожиданно Слава
явилась на старости лет.
Не тощая, но и не в теле,
отменно была сложена.
Как статуя, возле постели
измятой - стояла она.
Шагами он комнату мерил,
своё небольшое жильё,
но внутренне, в общем, не верил
в явленье прихода её.
Будильник задумчиво тикал,
светился таинственный лик.
И всё саркастически хмыкал
да ёжился зябко старик.
ВИЗИТ
В комнате сильно запахло серой.
Я предложил ему присесть,
тому, кого все считают химерой,
но кто, тем не менее, есть.
Царапнули острые когти паркет.
Он кашлянул: пардон, виноват.
И стал говорить, что поэзии нет
много уж лет подряд.
И чтобы прочесть всё, свернёшь себе скулы,
такая вокруг пустота.
Канатоподобно у ножки стула
лежал полукруг хвоста.
"Вот если бы нечто вполне простое,
но так, чтобы всё вверх дном" -
проблеял он. Рот под его бородою,
мелькая, ходил ходуном.
Я устал его слушать, мне стало скверно,
процедил я сквозь зубы "Вон".
А чтоб выветрился из комнаты запах серный,
открыл дверь на балкон.
-------------------------------------------------
обложка
ВИКТОР ГОЛКОВ
Парад теней
Тель-Авив
1999 г.
-----------------------------------------------------------
ГЛАГОЛ
Часть речи скромная - глагол,
её простой сернорабочий,
несёт безропотно, как вол,
своё ярмо с утра до ночи.
Кто знает, сколько тысяч лет
прошло с тех пор, как он впервые
заставил двигаться предмет,
как тучу - вихри штормовые ?
И ухо сноба обожгло
значение, светло и голо.
И прилагательное зло
косилось в сторону глагола.
А он, слагая и верша,
корпел, не разгибая спину.
Лишь окрылённая душа
неслась, как по теченью льдина.
БОТАНИК
А правды всё же не хватает,
наверно, что - нибудь не так.
И пышным цветом расцветает,
тряся колючками, сорняк.
Вот драгоценная находка -
два-три засохших деревца.
Да мысль, которая, как лодка,
кружится, потеряв гребца.
Родство
Омут времени, первые люди,
на останках становищ - холмы.
Много каменных ваших орудий
под землёй обнаружили мы.
И в пещерах, где вы зимовали
у мороза и ночи в плену,
мы увидели, как рисовали
вы охоту, любовь и войну.
И конечно, безмерно много
пролегло между нами всего:
вы ещё не поверили в бога,
мы не верим уже в него.
Но не знаю я, так ли важно -
капля пули, копья древко.
Снова птицы кричат протяжно,
снова дышится мне легко.
Как хребет протянулась льдина,
Мутно - сыр снеговой покров.
И слились во мне воедино
ледокола и мамонта рёв.
***
Живое к живому - такой закон,
теснее, ещё тесней.
Так любят друг друга она и он,
друг друга находят он с ней.
Не разум, не воля и не мечта,
так клетки мои хотят.
И к мыслям подкрадывается красота
и топит их всех, как котят.
Я знаю - уже не родит она,
бесплодный порыв жесток,
но мне эта древняя ложь нужна,
как ржавой воды глоток.
УТРО
Повисло утро над травою,
ещё сырой после дождя.
Мимо меня проходят двое,
о чём-то разговор ведя.
Оттенок матово-молочный
как бы растёт из-под земли,
и с хрустом протыкают почву
при каждом шаге костыли.
Два незнакомых человека,
неторопливый говорок.
И улыбается калека,
качая парой мёртвых ног.
Кто он такой, откуда родом,
кто знает счёт его годам?
Я, оглянувшись мимоходом,
ему вопроса не задам.
Я думаю про то, что это
не так уж важно - знать, что жив.
Холодный оползень рассвета
сползает, небо обнажив.
Объявления: