Эли Бар-Яалом

    

Наш ствол растет на краю обрыва

    
    Как мы с ним играли!
    Он был старше меня всего на пару месяцев, и оттого был главным: и в его глазах, и в моих. Мы жили в одном доме, только на разных этажах, и ходили в школу вместе: считалось, что вдвоем нас не похитят бандиты, не задавит на переходе лихой водитель. Вдвоем, для наших родителей - которые тоже дружили - мы были отчего-то намного взрослее, чем по отдельности, и нас отпускали охотно вместе. Если бы они знали!
    Как только наш дом скрывался за углом, он улыбался своей особой улыбкой и говорил:
    - Мы оба акулы, и за нами гонится карательный отряд дельфинов. Только у меня вместо плавников металлические пропеллеры для суперскорости, а у тебя из головы начало расти дерево: это дельфины подбросили тебе в еду свое сверхоружие. Мы на глубине сорок футов, и впереди скала со множеством пещер. Ультразвуковые сигналы...
    Наверное, какая-то часть меня продолжала брести по тротуару, переходила - и наверняка только на зеленый! - улицу за улицей, оставляла за собой в дождливую погоду мокрые коричневые следы - но я никогда не помнил. С каждым его словом картины оживали в моем сознании. Я не знаю, как он это делал: я не могу вспомнить, чтобы он спрашивал меня: "А что ты делаешь сейчас?" или "Ты взрываешь астероид или летишь дальше?" Все получалось так, будто я вижу, слышу и делаю все сам, и оно действительно происходит: в дальнем ли космосе, в джунглях ли Бразилии или северной Индии, а то и в белом царстве Секундры, где змеи разговаривают человеческими голосами, а каждая песня, спетая до конца, превращается в птицу с дивным многоцветным оперением. Его слова создавали реальность, и эта реальность, подчиняясь нам, уже не состояла из слов.
    Однажды я застудил левое ухо и оно болело так, что от моего крика сотрясались стены. Мама меняла мне компрессы и поила обезболивающим, но ничего не помогало. Ни книги, ни телевизор, ни любимые пластинки, ни папа со своими рассказами и логическими играми (отпросился с работы, потом отрабатывал ночью). Но в два часа пятнадцать минут раздался звонок, и я краем уха - уха! Уха!! Ухаа!!! Аааа! - услышал, как мама спорит, не дает ему пройти, и закричал: "Мама, пропусти, пропусти его, пожалуйста!" И вот дверь открывается, и он, как был, в школьной форме, с портфелем - даже домой не заходил - вваливается в мою комнату, смотрит на меня внимательно, пододвигает к моей кровати стул, вешает на него портфель, плюхается сам. Потом улыбается своей особой улыбкой и говорит:
    - Тиранозавры общаются телепатически. Ушей у них нет. Ты - командир особой диверсионной роты. Твой рост - шесть с половиной метров, и тебя зовут Извивающийся Хвост Вселенной. За удачно проведенную операцию против племени птеранодонов Лианового ручья тебя решили наградить...
    Больше я не кричал в тот день. Рычал - это да: на весь лес. Но родители этого не слышали. Потом рассказывали, что заходили и видели, что мы "тихо беседуете, и у тебя такая блаженная физиономия, что мы решили вам не мешать". Мы... беседовали?
    С тех пор он, в глазах моих родителей, был еще и персональным лекарством от всего. Его родителям тоже нравилась наша дружба: как оказалось, ребенком он был ги-пер-ак-тив-ным, и мое присутствие уравновешивало его. Как я гордился, когда услышал это от мамы! Я - подумать только - уравновешиваю ЕГО!
    На следующее утро я сообщил ему, когда мы выходили из подъезда:
    - Знаешь, моя мама сказала мне, что твоя мама сказала моей маме, что я тебя уравновешиваю.
    - А что, - ответил он и улыбнулся своей особой улыбкой, - это идея. Мы растем из одного ствола, и мы разумные растительные симбиотические формы. Силой воли мы можем удлиняться и менять вес, чтобы дотянуться, например, до пасущихся внизу оленей, которыми мы питаемся. Но мы друг друга уравновешиваем, а наш ствол растет на краю обрыва, поэтому...
    Мы были растительными формами до самой школы. А на большой перемене успели побыть мыслящими осьминогами в метановой среде, и сорок восемь лет насыщенной событиями жизни уместились в двадцать пять минут от звонка до звонка. По дороге из школы мы были четырехмерными геометрическими фигурами и выиграли великую войну многоугольников с эллипсоидами. Прощаясь в лифте, я спросил:
    - А можно сделать так, чтобы мы один раз были людьми? В смысле с руками, ногами и всем таким? А то...
    - Конечно, - ответил он. - Я до завтра подумаю.
    Я с нетерпением ждал завтрашнего утра. Впрочем, я всегда его ждал с нетерпением. Назавтра я целых семь минут промаялся в подъезде; наконец он появился, пробежал все расстояние от лифта до двери и, не оглядываясь, крикнул: "Пошли!" Я хотел сказать, что из-за его задержки мы можем опоздать, но так боялся испортить ему настроение, что только спросил с надеждой:
    - Ну как, придумал?
    - Придумал, придумал, только погоди, дай настроиться, - ответил он. Обычно ему даже не приходилось настраиваться.
    Первый светофор мы прошли молча, в настоящем мире. И только перед вторым он, наконец, улыбнулся своей особой улыбкой и сказал:
    - Ты - это ты, а я - это я, и мы - здесь, и мы идем в школу. Только прошло двадцать пять лет.
    
    * * *
    
    Двадцать пять лет спустя я иду в школу пешком на двадцатилетие нашего выпуска, и он идет со мною рядом. И мы молчим.
    Как это казалось когда-то легким - перенестись на двадцать пять лет вперед! Подумаешь - мы мыслили веками. И родители были вечными, и морщины казались накладными...
    Сколько лет мы с ним не виделись? Пожалуй, семнадцать. На чьей-то свадьбе встретились тогда, посидели, повспоминали... И вот сейчас. (По интернету: давай у старого дома и оттуда пешком, как когда-то? Отчего бы и нет, давай. Значит, в шесть? Лучше в полшестого. Я не успею, надо младшего на кружок отвести. Младшего? Да, у него дзюдо. Ну, тогда в шесть. Хорошо, в шесть. Пока.)
    Наша дружба продолжалась, пока его не выперли в десятом классе за неуспеваемость. В сущности, она начала гаснуть еще раньше, когда шумные вечеринки с гремящей музыкой (Господи, сейчас бы от такой голова в два счета разболелась!) и длинные девчоночьи ноги заслонили для меня все волшебные приключения в иных мирах. А тут еще его родители развелись, и он переехал с мамой на другой конец города. Один звонок, другой... Завтра перезвоню, ладно? А завтра находились другие дела.
    Я с легкостью поступил на физфак, закончил с отличием, думал даже о диссертации - не вышло. Не потому не вышло, что не шло - скорее потому, что пошло чересчур хорошо: патент, потом другой, потом фирма, потом совместное предприятие - бизнесмен из меня был никакой и остался никакой, я главный инженер и поставщик идей, а с вкладчиками и клиентами пусть разбираются компаньоны. Компаньонов у меня трое и, теоретически, они все главнее меня; но они отлично понимают, кому они обязаны своим счастьем. Так что на средства не жалуюсь. Правда, на работе приходится дневать и ночевать - в буквальном смысле слова. Я даже кровать в кабинете завел. Собаку выгуливать при таких порядках стало невозможно, пришлось отдать маме; но это обеим в радость, они души друг в друге не чают.
    В общем, жизнь у меня - дай Бог каждому. Вилла в пригороде, три месяца назад "ягуар" купил (стоит сейчас припаркованный у бывшего маминого дома, пока я пешком топ-топ по старому маршруту), компьютерная техника такая, что стану рассказывать - слюнки потекут...
    Периодически приходили вести об одноклассниках. Кто-то родил, женился, развелся - как в той песне, которую папа покойный любил петь. Ну и среди прочих сплетен - о нем, конечно. О нем всегда любили рассказывать, потому что уж очень экзотически у него все складывалось.
    Когда он вылетел из школы, он пошел в автомастерскую учеником механика, потом год сам чинил автомобили. Затем он оказался в армии: с гиперактивностью его никто особо брать не хотел, но я подозреваю, что он там уболтал всех так же, как в детстве убалтывал меня; и оказался он ни много ни мало - механиком на подводной лодке. Отслужил лет пять, на берег вышел не то офицером, не то каким-то запредельным мичманом и тут же поступил в институт, из которого вылетел через полсеместра. Потом по такой же траектории пообщался еще с одним институтом, потом поступил на историко-археологический - и неожиданно отучился до победного конца.
    Специализировался он на культурах бассейна Амазонки и умудрился поехать туда в экспедицию - уже где-то лет девять-десять назад. Там у него случился бурный роман с местной теткой, которая для них мыла посуду, в результате она забеременела. Его чуть не поперли за моральный облик и все такое, но тут он ухитрился, познакомившись поближе с ее родней, обнаружить, что то, что до сих пор считалось одним племенем, на самом деле является двумя разными. Или наоборот. Мне это в двух вариантах рассказывали, но так или иначе, это отчего-то оказалось сногсшибательным открытием. В воздухе ощутимо запахло диссертацией. И он, не будь дураком, ее защитил, прямо там, в Южной Америке. А пять лет назад он вернулся сюда уже ученым с мировым именем. И отцом-одиночкой с двумя детьми.
    - Карлосу семь с половиной, Максиму шесть.
    Это его первые слова после нашей встречи.
    - А что случилось с твоей...? - спрашиваю я. Какой тут к черту такт.
    - С Алисией? - переспрашивает он совершенно спокойно. - Leptomicrurus collaris.
    - Что? - хотя я понимаю, что это что-то нехорошее.
    - Змея. Разновидность кораллового аспида, может, ты слышал. Говорят, что они на людей не бросаются. Алисия тоже... не бросалась на змей. Так что наверное... врут справочники.
    Голос ровный-ровный.
    - Она сознание потеряла почти сразу, - добавил он. - Не мучилась совсем.
    Я протянул ему руку, но он ее не взял. Рассмеялся.
    - Оставь. Пять лет уже. Давным-давно отболело. Зато ребята славные. В маму оба. Черненькие. Смешно слушать, как они песни из мультиков распевают. Старик, ну честное слово, оставь, мы с тобой никогда нос не вешали, правда? В те времена?
    - Никогда, - я попробовал улыбнуться. - У нас и нос-то не всегда был. Иногда клюв, иногда...
    - А, ты про это... ну да. Мне этого очень не хватало.
    - В Америке?
    - Не только в Америке, старик. В школе тоже. Когда ты за этой стал ухаживать, блондинкой, помнишь?
    Я помнил.
    - У тебя-то вообще как - жена, дети есть?
    Я усмехнулся.
    - У меня, дружок, такая работа, что если начну за невестами ухаживать, три проекта сразу полетят.
    - И что, уволят?
    - Не, меня никто так просто не уволит, но просто лопнет лавочка. Некому некого увольнять будет.
    - А по-моему, ты оправдываешься, старик.
    Я хотел возразить, помолчал немного и - неожиданно сам для себя - сказал:
    - По-моему, тоже.
    - И походка у тебя... специфическая, старик.
    - А я сердечник, - признался я. Впрочем, я свой статус сердечника не скрывал и даже гордился им - в некотором роде боевое ранение. Это мы проект сдавали, и я четыре месяца подряд провел на работе и спал в среднем три с половиной часа в сутки. Приступ случился аккурат в день сдачи.
    - Дерьмо жизнь, да? - спросил он.
    - Ну... дерьмо, конечно.
    - И у меня дерьмо, - вздохнул он и вдруг как-то странно, по-знакомому, улыбнулся. - А хочешь на двадцать пять лет назад?
    - Хотеть-то я хотел бы, - сказал я, - да кто даст?
    - Так ты ведь сам помнишь, как мы тогда - клювы, щупальца, стволы?..
    - Помню, - почти прошептал я. - Наш ствол растет на краю обрыва. Только поздно уже.
    - Почему поздно? - искренне удивился он. - До вечера встречи еще целых полчаса, успеем.
    - Да я не в том смысле.
    Он пожал плечами. Улыбка исчезла.
    - Ладно, как хочешь.
    И я вдруг испугался. Мне показалось, что этой улыбки не будет больше никогда.
    - Нет... нет, давай, давай! Пожалуйста, пожалуйста давай!
    Он долго смотрел на меня. Мы шли, шаг за шагом, неумолимо приближаясь к серому зданию школы. Наконец, постепенно, особая улыбка начала проявляться на его лице.
    - Ты точно хочешь, старик?
    - Я же сказал! Хочу! - почти закричал я. И в этот момент улыбка расцвела окончательно. Как тогда, в шестом классе.
    - Хорошо, - сказал он. - Тогда слушай. Мы...
    
    
    * * *
    
    ...Мы подошли к дверям школы.
    - Хорошо было? - спросил он, как всегда, не оглядываясь.
    - Спрашиваешь.
    - Тогда бежим, а то опаздываем.
    И мы побежали.
    
    

Ночной патруль

    
    1. - Индеец! Индеец, вставай!
    Это меня. Вроде, только что лег, а уже...
    Призываю на помощь Великого Духа Прерий и железную волю следопыта, разлепляю глаза, потом губы.
    - Ну?
    - Вставай, майн фройнд, нам в патруль.
    - Так ведь ночь же!
    - Яволь! Это есть ночной патруль.
    - Хорошо, - отвечаю. - Сейчас встану.
    С Немецким Партизаном-Антифашистом в патруле хорошо: у него всегда есть огненная вода. Она называется "шнапс". Огненная вода-шнапс берется из фляги, которую Немецкий Партизан носит на бедре, и не иссякает никогда, сколько бы ни наливали.
    Наспех причесываю длинные черные волосы, гордость рода Ункасов. Наощупь втыкаю перья - без них я как голый. Спрашиваю:
    - Ты, я и кто еще?
    - Еще Воображаемая Девушка Номер Восемь.
    - Это блондинка?
    - Яволь, одна из. Так сказать, не ди блонде, а айне блонде.
    - Хорошо, что Девушка. Жалко, что блондинка.
    - Каждому свое, - говорит Немецкий Партизан и педантично добавляет: - И еще шофер, конечно.
    - Дер шофер, - говорю я. Немецкий Партизан улыбается, показывает мне большой палец и отправляется к двери.
    - Постой, - останавливаю я его. - А как на самом деле "шофер" по-немецки?
    Немецкий Партизан пожимает плечами.
    - У НЕГО по немецкому языку была айне тройка. Унд это было почти сорок лет назад, йа?
    - Йа-йа, - киваю я, и Немецкий Партизан выходит.
    
    2. Я одет в тонкую, изящно выделанную оленью шкуру. На ногах мокасины. Верный карабин на плече. Я спускаюсь по лестнице, открываю дверь своего домика. Немецкий Партизан-Антифашист в полном обмундировании - маскхалат, рюкзак, фуражка унд верный шмайссер - стоит, прислонившись к стене, и курит самокрутку. Рядом с ним, аппетитно задрав коленку, стоит Воображаемая Девушка Номер Восемь. Блондинка. Впрочем...
    - Гут, - говорит Немецкий Партизан. - Вот и ди гроссе Шланге пришел.
    Воображаемая Девушка Номер Восемь хохочет. Ди гроссе Шланге - это по-немецки "Великий Змей", мое охотничье имя. Вот и говори после этого, что на нас не влияет то, что происходит с НИМ. Может, ОН и забыл о нас с Партизаном, но с тех пор, как ОН где-то лет пять назад наткнулся на немецкую афишу и восхитился, Партизан чуть не каждый день меня дразнит великим шлангом, как будто всю жизнь знал это слово. Впрочем, теперь он действительно знает его всю жизнь.
    - Привет, Индеец, - говорит Воображаемая Девушка Номер Восемь. На вид ей вряд ли можно дать тринадцать. Ее полупрозрачный розовый халатик не скрывает почти ничего.
    - Сколько тебе лет? - строго спрашиваю я.
    Она хмурится. Арифметика у нее явно не самая сильная сторона.
    - Я тут недавно, - говорит она. - ОН меня пару недель назад всего придумал. Может, месяц. Ты меня с Воображаемой Девушкой Номер Два спутал, у нее тоже волосы светлые, но другого оттенка и причесывается она по-другому. Вот она здесь, наверное, с самого начала.
    - Найн, не с самого, а всего тридцать во... - начинает пунктуальный Партизан, но я его перебиваю:
    - Я не про это. Какого ты возраста?
    Воображаемая Девушка Номер Восемь застенчиво улыбается.
    - Т-такого, какого нужно. В последнее время мы ЕМУ все нравимся вот такими.
    - Альзо, - с горечью говорит Партизан. - Вы хотя бы какими-то ЕМУ нравитесь.
    Я кладу ему руку на плечо.
    - Оно тебе надо, бледнолицый брат, чтобы ты ЕМУ вот так нравился? У них небось и девственность каждую ночь отрастает.
    - Да, - краснеет Воображаемая Девушка, - хотя в последнее время это даже и не нужно. Мы в основном...
    Вся пунцовая, она наклоняется к моему уху и шепчет фразу, от которой покраснел бы и я, не будь я от природы краснокожим.
    - На все ЕГО воля, - смущенно оправдывается Девушка Номер Восемь, поймав мой взгляд.
    - У нас, могикан, - твердо говорю я, - такое не поощрялось.
    - Айн момент, - вмешивается Партизан. - Ты же, если я не перепутал, есть последний из?
    Я киваю.
    - Альзо, - резюмирует он, - никаких проблем уже нет. Идем, и вы тоже, фройляйн: шофер ждет.
    
    3. На обочине припаркован вездеход, вернувшийся с дневного патруля. Его капот открыт, и шофер, по-видимому, копается в двигателе. По-моему, после каждой поездки шофер разбирает вездеход по винтикам и собирает вновь. Мустанги прерий в этом смысле устроены явно лучше, чем железные лошади бледнолицых.
    Из-за своего низкого роста шофер стоит на деревянном табурете, который он повсюду возит с собой. Я вижу его ноги в потертых штанах неопределенного цвета, вижу сутулую спину, на которую накинута вечная спецовка, вижу затылок, скрытый кепкой, и даже кончики знаменитых усов, торчащих по обе стороны его круглой головы.
    - Гутен абенд, - говорит шоферу Партизан. - Мы сегодня поедем одер нихт?
    - Минуты четыре, - отвечает шофер хрипловатым, высоким голосом. - Я уже все прочистил и смазал, сейчас завинчиваю и мы поедем. - Он оглядывается и ласково машет нам рукой. - Привет, народ, садитесь пока, располагайтесь, кто сзади, кто спереди.
    - Ты где хочешь сесть? - спрашиваю я Воображаемую Девушку Номер Восемь.
    - Сзади, - говорит она. - Рядом с кем-нибудь из вас двоих. А то шофер меня не любит.
    - Вот еще, - бурчит шофер. - Просто ты меня пытаешься... в общем, соблазняешь. А мне не нравится.
    - Не нра-авится ему, - передразнивает Воображаемая Девушка и садится рядом со мной. Партизан, кряхтя, пристраивается рядом: на корточках, спиной вперед, чтобы удобнее было отстреливаться. Он так всегда садится.
    Шофер захлопывает капот, вытирает руки ветошью, убирает все лишнее в багажник. Не забывает и табуретку.
    - Все готово, - объявляет он, залезает на свое место, заводит мотор, берется за баранку и улыбается в усы.
    - Держитесь покрепче, друзья. Поехали!
    Он так всегда говорит.
    
    4. - Ма-альчики, - просит Воображаемая Девушка Номер Восемь. - А я тут почти ничего не знаю. Вы мне расскажете, чтобы не было скучно, а?
    - Чтобы не было скучно, - назидательно говорит Партизан, - надо выпить шнапс.
    - Весь? - спрашивает Девушка.
    - Варум весь? - удивляется Партизан. - Весь не получится. Айне кляйне чуть-чуть.
    - Тогда надо сказать: "выпить шнапса".
    - Найн, - твердо возражает Партизан. - Нас училь: шнапса - это когда он одушевленный. Съесть зайца - йа, съесть бутерброда - нихт. Альзо, выпить шнапса - неправильно.
    - Я не знаю, почему, - смущенно говорит Девушка, - но я точно знаю, что если немного, то шнапса. Как выпить воды или сока. Чингачгук, скажи ему!
    Я делаю каменное выражение лица и поднимаю бровь. И то, и другое у меня всегда получается отлично.
    - Я могиканин. Я не специалист по языку бледнолицых.
    - Доннерветтер! - хихикает Партизан. Неожиданно противненько хихикает, обычно у него по-другому выходит.
    - Я догадался, - объявляет он. - На старости лет ЕГО замучила ностальгия по школьным учительницам, унд ОН придумал тебя. Интересно, зеер интересно...
    Мне становится неприятно. Я делаю еще более каменное выражение лица и самым ледяным тоном произношу:
    - Школьные учительницы такими маленькими не бывают. Не пори чушь, Партизан: тебе не идет.
    - Да ладно тебе, Индеец, - вздыхает он. - Я пошутил. Хочешь шнапс? Найн, виноват: хочешь шнапса?
    Шофер молча крутит баранку. Мы выезжаем на кольцевую дорогу.
    
    5. - Что это за дома? - спрашивает Воображаемая Девушка Номер Восемь. Меня спрашивает. А отвечает, конечно же, Партизан. И что с ним такое, что он перья распустил? Перья, вообще-то, часть моего антуража.
    - Это, фройляйн, научные лаборатории. Там делаются ЕГО великие открытия.
    - Делались, - тихо, почти шепотом поправляю я. Рука шофера вдруг вздрагивает, и вездеход делает зигзаг.
    - Почему делались? - как-то испуганно спрашивает Девушка.
    - Со временем у каждого человека происходит специализация, - мягко, почти без акцента объясняет Партизан. - Когда ОН был моложе, работал и химический корпус, и физический, и астрономический... Здесь кипела жизнь. Мы с Индейцем хорошо это помним, правда, Индеец?
    Я киваю.
    - Славные были времена, верно. Заедешь во время дневного патруля, заглянешь к ребятам, они угостят, расскажут, что у них нового, ты не поймешь ничего, но все равно приятно.
    - Да, - говорит Партизан, - если шофер соглашался остановить. У него ведь айне шило ин ди задница.
    Шофер не реагирует на слова Партизана никак. Едет, и все тут. Но мне почему-то хочется заглянуть ему в глаза.
    - А сейчас, - спрашивает Девушка как-то странно, - здесь совсем-совсем никого нет?
    Партизан гладит ее по волосам - не как женщину, скорее, как дочку - а я вдруг понимаю, почему ее голос звучит странно: она плачет.
    - Найн, - мягко говорит он. - Видишь вот там корпус трехэтажный?
    - Ага, - всхлипывает она. - Что там?
    - Это есть Институт Искусственного Интеллекта. Там вполне кипит жизнь.
    - На третьем этаже, - уточняю я.
    - Яволь, на третьем. Потому что ОН программист, а на двух нижних занимались роботами и... вас ист дас... многозадачными процессорами.
    - Да, давно мы не видели роботов, - говорю я. Они действительно были забавными.
    - Ну и не страшно, - отвечает Партизан. - Железо ист железо. А вот на втором этаже еще недавно вовсю работали.
    - Это который с процессорами? - спрашивает Девушка. Вместо Партизана отвечаю я.
    - Совершенно верно. Только "недавно" - это лет двадцать назад. ОН тогда пытался какие-то патенты пробивать.
    - Ну и как? - Девушка по-настоящему волнуется, даже забавно.
    - Не пробил, - кратко говорю я. У могикан краткость считалась достоинством воина.
    Проезжаем развалины мастерской скоростных самокатов, и промзона остается позади.
    
    6. - Ахтунг! - орет Партизан и пригибает Девушку к сиденью. Я хватаю карабин. Шофер ловким движением останавливает вездеход на обочине.
    Огненные стрелы пронизывают ночное небо. Некоторые с ослепительной вспышкой разбиваются оземь в опасной близости от вездехода. На них жарко даже смотреть.
    - Откуда? - кричит Партизан, привычно скидывая шмайссер с плеча.
    - Из-за кладбища, - спокойно говорит шофер. - Вот оттуда. - И показывает рукой. Он всегда безошибочно знает все направления. Так даже я, следопыт, не умею.
    - Может, останешься, скво? - спрашиваю я Девушку. Она мотает головой.
    - Я с вами. Я не такая беззащитная.
    - Яволь, - бросает Партизан уже на бегу. - Нет у нас такой роскошь, чтобы кто-то оставался. Дер фронт ист дер фронт!
    И мы бежим в сторону кладбища, туда, где клубится, сливаясь с темнотой ночи, иссиня-черный дым, который бывает всегда во время прорыва. Мои зоркие глаза уже видят: между белых надгробий, то там, то тут, мелькают серые щупальца, темно-зеленые когти, шевелящиеся фиолетовые гривы и грязно-желтые бивни. Их много на этот раз. Уже несколько лет их не было так много. Со дня Битвы у Чистого Ручья.
    - Партизан! - шепчу я, падая на четвереньки. - Помнишь, у Чистого Ручья?
    - Альзо, тогда было больше, - улыбается он, но я вижу, что в его глазах притаился ужас. - И это длилось почти неделю. Даже не сравнивай, майн фройнд.
    - А что тогда было? - шепотом спрашивает из-за моей спины Девушка, пробираясь по-пластунски между могил.
    - Тогда от НЕГО ушла... ну, в общем, ОН остался один. Там, у себя. А здесь... - я перевожу дыхание: трудно ползти и говорить. Но Девушка оказалась понятливая.
    - Здесь вы воевали за НЕГО с... этими? - Она показывает дрожащей, но невероятно красивой рукой на полуповаленный памятник, из-за которого торчал краешек багрового кожистого крыла.
    - Они завалили Чистый Ручей и прорвались в город, - говорит Партизан. - С той стороны. Битва продолжалась неделю.
    - Мы потеряли Доброго Доктора, - вспоминаю я. - И Фею Весны.
    - И Персея, и Карлсона, - вздыхает Партизан. - Всю нашу воздушную разведку. И...
    - Да, - киваю я, не решаясь произносить имени вслух. Потому что у Чистого Ручья погибла Мэри Поппинс.
    - Поэтому вас осталось так мало? - спрашивает Девушка. Партизан хочет ответить, но я прикладываю палец к губам и медленно провожу им вокруг себя. Партизан и Девушка понимают и оглядываются.
    - Нас окружили, - одними губами произносит Партизан. - Конец.
    - Мы будем биться, пока кто-то из нас жив, - одними губами отвечаю я. - И может быть...
    - Не может, - шевелятся губы Партизана. - Нас трое, а их не меньше сотни. У них огненные стрелы, ледяные камни и сгустки бесконечной боли. У нас два ствола на троих.
    - Но мы все равно будем биться, - говорят мои губы. - До конца.
    - Да, - читаю я ответ. - Прощай, мой друг.
    - Нет!!!
    Это кричит Воображаемая Девушка Номер Восемь. Вслух. Она встает среди надгробий, срывая с себя халат, и остается нагая. Партизан с выпученными глазами смотрит на нее. Я не знаю, как выгляжу я со стороны, но, наверное, так же.
    Свет луны озаряет ее таинственным сиянием. Она светится как будто изнутри. От нее невозможно оторвать глаз. Медленно, медленно ее ноги и бедра приходят в движение. Она танцует. На старом кладбище у черты города, среди сотен косматых чудовищ, прозрачная и обнаженная, медленно танцует Воображаемая Девушка Номер Восемь.
    - Не смотрите на меня, - ровным голосом говорит она. - Я не для вас танцую. Смотрите на них.
    Мы с Партизаном с трудом отводим взгляд. Вначале смотрим друг на друга, потом - вокруг. Чудовища медленно, в ритме ее танца, выползают из-за камней и приближаются к ней, тараща огромные глаза всех цветов и размеров. Для них не существует больше ничего, кроме нее.
    - Айн, цвай, драй, - шепчет Партизан-Антифашист. - Унд... стреляй! Шиссен, шиссен, доннерветтер!
    Огненная струя из шмайссера поливает толпу завороженных монстров, и они разлетаются, вспыхивая изнутри бордовым пламенем. Их пепел оседает на плиты и смешивается с землей. Через мгновение мой карабин присоединяется к пляске.
    - О Великий Дух Прерий! - кричу я. - Вперед, вперед, за НЕГО!
    
    7. - Все, - говорю я. - Гляди-ка, выжили как-то.
    - Не как-то, а чудом, - отвечает Партизан. Он тяжело дышит.
    - Не чудом, - возражаю я, - а только благодаря ей.
    - Натюрлих, - кивает Партизан. - Она и есть наше чудо.
    Наше чудо сидит на старом памятнике и аккуратно, слюной, очищает свеженакинутый халат от налипшей на него могильной земли. Одновременно она пытается прочесть полустертые, корявые буквы на надгробиях.
    - Стать... ве-ли-ким... ве-ли-ким по... неужели "поваром"?
    Я вглядываюсь в памятник.
    - Да, выходит, что так. А рядом, гляди, "стать великим адвокатом".
    - И поваром, и адвокатом? - удивляется она.
    - Найн, - говорит Партизан. - Это же разные могилы. Я где-то здесь видел однажды ряд, где на всех памятниках написано "Жениться на...", но с разными именами. Тут вообще много могил, фройляйн. Чересчур много.
    - Ничего, - отвечает она. - Зато здесь растут чудесные цветы.
    - На кладбищах всегда растут цветы, - возражает Партизан.
    - Но если у НЕГО хватает сил растить цветы на этом кладбище, наверное, это хороший знак, - говорит она и улыбается.
    Я машинально бросаю взгляд на плиту, на которой сидит Девушка. За ее спиной еле виднеется: "изобрести лека..."
    - Ахтунг! - снова кричит Партизан, указывая на тень, движущуюся среди могил. Но это не враг: мое ночное зрение успокаивает меня. По тропинке между памятниками спокойно идет шофер.
    - Привет! Я подогнал вездеход к восточной ограде, отсюда близко, - говорит он хрипловатым, высоким голосом. На мгновение меня передергивает: мы жизнью рисковали, а он?..
    Но тут Партизан неожиданно дергает меня за край оленьей шкуры.
    - Посмотри, Индеец, - шепчет он на ухо. - Посмотри на его лицо.
    Я вглядываюсь в лицо шофера, знакомое мне с начала времен. И вдруг, впервые за полвека, догадываюсь, что знаменитые усы приклеены, и под ними скрывается гладкая, чистая мальчишечья кожа.