Евгений Бень

МОЯ ДОЛГАЯ ДОРОГА В ЭРЕЦ


(60-летию Государства Израиль посвящается)

     
     Интересно, изменился бы Мир, если бы каждый еврей написал краткую историю своей еврейской жизни? Я думаю, что такого рода жизнеописания евреев отличались бы от их же обычных автобиографий и содержанием, и особенной эмоциональной окрашенностью. Конечно, разница между автобиографией еврейской и автобиографией вообще куда осязаемей в галуте.
     Мне кажется, даже одна еврейская дорога, запечатленная одним путником, хотя бы чуточку приближает нас к часу Машиаха.
     
     

1967


     
     Моя семья была обычной московской еврейской семьей. Кто-то из советских евреев рассказывает, что он узнал о своем еврействе в детстве в каком-то определенном возрасте и в определенных обстоятельствах. Мне представляется, что я знал о нем всегда, едва ли не с первой секунды жизни.
     Другое дело - чувство, что быть евреем в России трудно и даже опасно.
     Оно возникло у меня накануне семи лет, когда меня отправили летом на даче на детскую площадку (тот же детский садик), чтобы в сентябре было легче привыкать к первому классу. Я был толстяком, у которого волосы на голове стояли ежом, плюс евреем. Не надо объяснять, что детских "нарушений прав человека" пришлось хлебнуть предостаточно.
     Летом того же 1967 года произошло событие, запомнившееся на всю жизнь. Вся моя семья на даче в подмосковном Красково. Наступил вечер жаркого дня. Мой папа, с которым у меня невероятное внешнее сходство, контуженый и дважды раненый фронтовик-минер, как всегда вечером, ловил то ли "Кол Исраэль", то ли "Голос Америки" на огромном древнем радиоприемнике "Рекорд", жившем десятки лет у нас на даче. Когда сквозь помехи "глушилки" из приемника прорвался голос, лицо отца мгновенно переменилось. Можно сказать, он вдруг весь стал тревогой и болью. "Война", - коротко и как-то жестко объяснил он нам с мамой. И я, еще даже не школьник, почувствовал всем телом, что эта война - касается каждого в нашем доме, что за тысячи километров от Москвы напали на меня, маму, папу и бабушку с дедушкой. Таким было мое первое заочное знакомство со страной Израиль.
     Во втором классе я одно время сидел за партой с высоким и аккуратным мальчиком, отец которого был на дипломатической работе. От соседа по парте я смутно чувствовал нечто вроде смеси высокомерия с легкой неприязнью. Эту смесь, как я понял позже, он приносил из своего "аппаратного" дома. Как-то этот мальчик пренебрежительно сказал: "Вы, евреи, маленький народ и разбросаны по всему миру". Я представления не имел о еврейской истории, но вдруг Кто-то изнутри меня ответил: "Очень давно у нас была огромная и сильная страна под названием "Еврея". Она побеждала многих врагов. Но как-то враги сумели одолеть "Еврею", и с той поры ее потомки разбросаны по свету". Когда я говорил, мне казалось, что это - фантазия, но от произнесенных слов вдруг возникла легкость. Сказанное мной каким-то чудом оказалось правдой...
     На следующий день папа-дипломат пришел в школу и о чем-то поговорил с учительницей. Меня немедленно отсадили от "оппонента", объясняя, что я отвлекаю его от учебы. Таким оказалось мое нежданное первое заочное знакомство с древней Иудеей.
     
     

Еврейская "школа"


     
     Иосиф Бродский рассказывает, что само слово "еврей" в брежневское время было довольно редким и в массе воспринималось вроде названия венерической болезни. Не знаю про болезнь, но, как ругательное слово, "еврей" воспринималось точно. Когда кто-то во дворе "обозвал" меня евреем, русский школьный друг "заступился": "Он же не виноват, что еврей".
     Увы, я испытываю неизбывные муки еврейской совести по поводу ухода из жизни моих замечательных родителей: мамы - в 2005 году, папы - в 1983-м. Страдаю от того, что сделал не все и не так для продления их жизней.
     Есть и другие, в том числе, давнишние эпизоды, по поводу которых сердце не на месте. Занесло к нам в школу на год то ли в четвертый, то ли в третий класс Сережу Ермолинского - большеголового, черноволосого, с острым носиком, украшенным рыжими веснушками. Словом, как сейчас понимаю, еврейского ребенка, внешне похожего на детей из иерусалимского Рамота. В первые же дни своей учебы в нашем классе он подошел ко мне: "Бень, ты еврей?" Теперь думаю, его детская душа искала родственную душу на новом месте. Но, видно, я уже так и ждал всяческой нетерпимости. Я рассказал маме, что Ермолинский "обозвал" меня евреем. Мама пошла в школу - Ермолинского учительница отчитала. А мне стыдно до сих пор.
     Моя единственная еврейская "школа" была дома - в Тихвинском переулке. На втором этаже пятиэтажки, построенной для работников Наркомпроса в 1920-е годы. В нашем доме жили во взаимопонимании, согласии и доверительной теплоте русские, евреи и татары. Только однажды зрелый мужик с верхнего этажа сказал моему маленькому старшему брату: "Жиденок, езжай в свой Израиль". Когда отец встретил соседа на лестнице - ударил его курительной трубкой по лбу. Через несколько дней сосед извинился, а потом десятилетиями обходил за версту нашу семью.
     Мама - Тая Шицгал (1921 - 2005) - работала корреспондентом куйбышевской газеты во время войны, позднее - в ТАСС, а потом 28 лет в МИМО библиографом. Она учила меня быть евреем от рождения до своего последнего вздоха. Учила не специально, а своей одержимой, невероятной любовью к сыну, а позже - и к моим детям. Эта любовь была содержанием всей ее жизни. Родители потеряли своего старшего сына Сашеньку за два года до моего рождения. Не единожды я слышал от мамы: "Я еврейка и этим горжусь", "я еврейка и никогда от этого не откажусь". За два с половиной месяца до ухода из жизни она поздравила меня с днем рождения открыткой, ставшей для меня ее последним напутствием:
     "Поздравляю с 45-летием, дорогой сын. Желаю тебе дальнейших творческих успехов. В этот раз ты нам всем подарил свою новую книжку. Это здорово! Очень тебя прошу: следи за своим здоровьем. Береги свои нервы. Не трать их неадекватно на пустяки. Пусть тебя радуют твои славные красивые дети. Будь здоров и счастлив. Крепко целую. МАМА".
     Она рассказывала мне в детстве, а потом моему сыну, что, будучи маленькой девочкой, видела, как в медицинскую машину несли на стуле по лестнице больного старика. "Когда-нибудь так понесут и меня в последний раз", - грустно улыбалась она. Ее предсказание оказалось точным.
     При маминой жизни я посвятил ей первое издание своей книжки "Не весь реестр" (2000). Научно-просветительские конференции, которые я в последние годы организовываю и провожу в хоральной Синагоге "на горке" в рамках программы "Открытое творческое объединение русскоязычных евреев" (ОТОРЕ), про себя я посвящаю памяти моей мамы - Таи Шицгал.
     Папа, Моисей Бень (1916, Киев - 1983, Москва) прошел войну окопным старлеем от Сталинграда до предместья Берлина. Был награжден орденом Красной звезды, медалями "За оборону Сталинграда" и "За победу над Германией". Он был минером - про таких говорили: больше недели на фронте не живут. В мирное время строил дороги, мосты, заводы, комбинаты, МТС. Начинал до войны рабочим-бетонщиком на Дальнем Востоке. Закончил трудовой путь руководителем республиканского объединения Росдорстрой. География его трудов обширна: Дальний Восток, Ахтуба, Гусь-Хрустальный, Кустанай, Кострома, юг России.
     Он приобщал меня к корням, в сущности, при помощи толстого коричневого старинного альбома фотографий (и сейчас этот альбом у меня). Просмотр этого альбома производился со мной не часто. Но этот периодически повторяющийся просмотр был для меня чем-то вроде ритуального праздника. Начинали с фронтовых и других фотографий отца, потом обращались к фото его папы - художника Зюси Беня (1886, Чернобыль - 1919, Киев; в виде исключения ему было разрешено до революции закончить Петербургскую академию художеств), умершего от брюшного тифа, когда отцу было три года. Потом смотрели фотографии его мамы Сары-Нехамы, урожденной Тверской (1888, Чернобыль - 1942, Магнитогорск) и ее многочисленных родственников. Папа показывал мне их письма на иврите (мне он говорил - "на древнееврейском"). С щемящей грустью он вспоминал, как его отец ходил с ним, малышом, в лавку за ирисками, и мама называла его Мейшеле-бомчик (Мишуля-медвежонок). Второй муж Сары - инженер Израиль Воллис знал еврейскую традицию и был знаком с русской культурой серебряного века.
     Особенное впечатление возникало от фотографии раввина синагоги Бродского в Чернобыле и Большой синагоги в Белой Церкви - Моше-Бера Тверского - родного деда отца, снятого в облачении с открытой Книгой в руках. Папина мама до конца жизни хранила среди своих документов вырезку с изображением белоцерковской Большой синагоги (эта иллюстрация находится у меня до сих пор). Отец, конечно, знал о том, что он - потомок главного древа чернобыльских цадиков Тверских. Но внимание на том не заострял: боялся за меня, а причины тому были: Моше Тверский - старший сын р. Баруха-Ашера Тверского (ск. 1905), внук р. Аарона Тверского (1787-1872), правнук р. Мордехая Тверского (1770 - 1837), праправнук р. Менахема-Нахума Бен Цви Тверского (1730 - 1797), женатого на рэбэцн Саре - внучке р. Ицхака Шапиро - рава Ковно и Люблина, род которого восходил к Раббану Гамлиелю… К тому же Менахем-Нахум был сподвижником р. Баал Шем Това.
     По преданиям, чернобыльские раввины Тверские отличались ярко выраженной широтой, открытостью натуры и горячей отзывчивостью. Мой папа сполна унаследовал эти качества.
     Каким-то неведомым образом случилось так, что моим родственникам "повезло" не оказаться на лесоповалах, в лагерях и ссылках. Четыре двоюродных сестры бабушки Берты были расстреляны по обвинению в шпионаже в пользу Японии: одну из них - Дору - угораздило полюбить сотрудника японского посольства. Был расстрелян Соломон - сын родной сестры дедушки Марка, а один из его братьев - Яков Шицгал, переводчик ГПУ, в конце 1920-х годов из-за увиденного и услышанного сошел с ума и был направлен на Канатчикову дачу, где скоропостижно умер. И мой отец начал свою трудовую биографию именно на Дальнем Востоке в свои шестнадцать лет, потому что срочно уехал подальше из Москвы от надвигающегося ареста.
     Семья дяди моего отца - Сендера Тверского в полном составе была уничтожена немцами в Бабьем Яру. Двадцатый век катком проехал по нашей "мишпахе": многих нет на свете, другие в разные годы уехали в США, а кое-кто - в Израиль. В России осталось несколько человек. Между прочим, в Германию никто из наших не переселился.
     Уже после ухода из жизни моей мамы я нашел в папках с отцовскими документами возмущенные письма начальника Казахстанского Главзападстроя М.З.Беня секретарю ЦК КП Казахстана Брежневу и в газету "Казахстанская правда" по поводу фельетона в этой газете "Щедрый Бень" (10 июля 1955 г.), сводившегося к тому, что Бень якобы "вошел во вредительский сговор с руководителем подчиненного ему Демьяновскстроя А.Д. Каганом" и растрачивает средства на его "незаслуженное премирование". Отец пишет: "Фельетон имел определенный резонанс в районах освоения целинных и залежных земель. Среди отсталых элементов фельетон был использован для разжигания национальных предрассудков и недоверия к некоторым руководителям".
     Дед, мамин папа - Марк Шицгал - был единственным идейным коммунистом в нашем доме. При этом он помнил несколько молитв на иврите и почему-то иногда читал мне кадиш. Когда его, совсем старенького, кто-то спросил в булочной - "что вы, евреи, все французские булки покупаете, а русским хлебом брезгуете?" - дедушка угрожающе пошел на обидчика с палкой наперевес.
     Именно мамины родители - Марк Шицгал (1897, Слоним - 1980, Москва) и Берта (урожденная Пинхасик, 1897, Жлобин - 1976, Москва), еще помнившие идиш, приоткрыли мой еврейский путь, а по сути стали истоком дороги в Эрец, по которой я иду здесь в России без малого пять десятилетий. Им всю жизнь было присуще огромной силы беспокойство за близких. Можно сказать, характерная еврейская тревога за родных, которая, возникнув, передается из поколения в поколение.
     Когда-то, в студенческие годы, в конце 1970-х, мой еврейский путь подвергся опасности. Полусумасшедший преподаватель, который читал на филфаке вместо введения в советскую литературу винегрет из православного закона божьего с эстетикой серебряного века, взялся поучать: "Вы, еврей, избранная овечка… Только не спешите читать Ветхий завет. Читайте Новый. Если начнете с сотворения мира, это вам навредит". До того в силу известных в стране советской обстоятельств я еще даже не открывал Тору. Зато начитался философа Владимира Соловьева и принял его за свою веру. Владимир Соловьев, конечно, был выдающимся мыслителем, к тому же юдофилом. Словом, лучшее духовное пособие для неевреев, но не самое лучшее - для евреев. С помощью Всевышнего и ошарашенных моими "благоглупостями" родителей довольно быстро вырвался из того дурмана. А сколько евреев на Руси так и затопили им свои дороги, потеряв себя. С одним из них мне случилось вместе работать. Он, бедный, с пеной у рта доказывал, что в России нельзя подписывать тексты еврейскими фамилиями, а за окном уже вовсю шумела перестройка.
     Когда-то андроповской осенью 1983 года я попал на работу в архив Московской области. Устроился с трудом, с пятой графой в паспорте тогда на гуманитарную работу почти не брали. Проработал около двух месяцев и схлопотал анонимку, доносившую, что я участвую в вывозе "уникальных" областных документов за кордон. Тотальную проверку проводило само руководство Архивного управления Московской области. Естественно, ничего не обнаружили. Но высокая начальница все равно потребовала уйти по собственному желанию: мало того, что еврей, еще и анонимки на него пишут, а правду-неправду - дело десятое.
     После этого мне дважды подряд очень повезло. Когда четыре года работал в отделе публикаций Центрального государственного архива литературы и искусства (ЦГАЛИ), а потом пять с половиной лет вел отдел литературы и философии в журнале "Наше наследие". Одно из знаковых воспоминаний моей работы главным редактором фирмы ИНТРД (1997 - 2001): владелец этого издательства Михаил Наумович Раев регулярно делился со мной впечатлениями от своего прочтения Торы.
     
     

Израиль - один


     
     В конце 1980-х возникла тоска по Израилю. Тогда я вел в журнале "Наше наследие" отдел литературы и философии. Я любил Израиль, но полагал, что на волне возвращения имен, возникновения свободы слова и совести в России, и в Израиле может быть чрезвычайно востребована русская культура. Моя командировка в Израиль в марте 1991 года совпала с окончанием операции США в Ираке и ракетных обстрелов израильских территорий. Как ни странно, я был тогда удивлен, что Израиль - страна именно еврейской культуры, и через нее возникает здесь интерес к культуре российской.
     Еще тринадцать лет понадобилось мне, чтобы возникла внутренняя потребность в Израиле. И вот я четыре года подряд регулярно летаю в Эрец…
     В Израиле живут любимые друзья - Вадик Аршавский и Саша Позин. Когда-то в Москве восемнадцатилетний Вадик рассказал мне, что он ходит в синагогу и что это перевернуло его жизнь. Он посещал синагогу в те годы, когда там на три прихожанина приходилось пять наблюдателей из органов. А по словам Саши Позина, Израиль - неизбежная судьба миллионов евреев.
     В Израиле у меня появились и новые знакомые. Среди них - один из самобытных современных поэтов - мой друг Евгений Минин, после телефонного разговора с которым я, наконец, решился написать еврейскую автобиографию.
     Почти в каждый приезд в Израиль происходит что-то для меня существенное. В 1991-м году в Рамот-Далет старинный знакомый Арье (Аркаша) Кацев учил меня возложению тфилин. Арье стал хасидом еще в те глухие брежневские годы, когда это было сопряжено с реальной опасностью лишения не только свободы, но и жизни. Кое-кто из сегодняшних благополучных функционеров московского Хабада ходил тогда в числе комсомольских активистов.
     В последний приезд (январь 2008) я встретился в Хайфе с семьей Кременецких. Борис Кременецкий совместно с Яковом Беркуном составили генеалогическое древо чернобыльских цадиков Тверских - моих предков по отцу и предков его жены Раисы. От Кременецких я узнал координаты Менахема Нохема Тверского - раввина в Бней-Браке, - пообщался по телефону с Иехиелем Тверским, с которым мы доподлинно установили, что он мой четвероюродный дядя.
     Я далек от идиллических представлений о современном Государстве Израиль. Как-то раз бывший питерский, а теперь израильский байкер, с которым мы разговорились в хайфской "шварме", сетуя на свои нынешние проблемы, сказал: "Все-таки Израиль - один. Другого нет".
     И теперь мои дети - Миша и Майя - любят Израиль. А мне кажется, что там, в старом Ерушалаиме, меня всегда ждут мама и папа. Мои Таюля и Мейшеле, как, бывало, они называли друг друга.