Ален Безансон. Ислам. "Континент", 2005, № 123
"– После пятничных молитв хотелось идти и убивать, – рассказывал следствию Хопиев. И достигался этот эффект не каким-то там зомбированием или наркотиками, как принято считать, а обычными беседами на тему необходимости джихада (священной войны) ради "создания на территории Северного Кавказа исламского государства с шариатской формой правления". А в качестве подтверждения проповедники зачитывали наиболее агрессивные аяты из Корана, хадисы (заветы Мухаммеда) и отрывки из книги "Единобожие" (ваххабитская, жесткая трактовка Корана). Те самые моменты, которые миролюбивые российские мусульмане пытаются трактовать, как "призыв к вечной войне с самим собой". Где черным по белому в разных вариациях написано о том, что самый праведный вариант жизни для мусульманина – воевать за ислам, убить неверного и быть убитым во имя Аллаха".Ярослава Танькова. Почему русские становятся исламскими террористами? "Комсомольская правда",17 августа 2006 года
"Что означает арабское слово "джихад"? Джихад – это "священная война". Или, более точно: слово "джихад" означает законное, насильственное, совместное усилие увеличить размеры территорий, управляемых мусульманами, за счет территорий, управляемых немусульманами. Другими словами, целью джихада является не столько распространение исламской веры, сколько расширение сферы влияния суверенной мусульманской власти (вера обычно следует за флагом). Таким образом, джихад по своей натуре беззастенчиво агрессивен, а его конечная цель состоит в том, чтобы добиться господства мусульман над всем миром".Даниэль Пайпс. New York Post, 31 декабря 2002 года
Назревшие вопросы
Суждение Д.Пайпса (по всей вероятности, отражающее суть явления) оставляет незатронутыми многие назревшие вопросы. Почему во имя господства ислама над всем миром десятки, если не сотни тысяч мусульман, в особенности молодых, готовы стать террористами-самоубийцами? Что надо сделать с людьми, чтобы толкнуть их на двойное злодеяние: самоубийство – ради убийства и увечья как можно большего числа безоружных "неверных"? Почему пронести взрывчатку в дюжину самолетов и погибнуть вместе с несколькими тысячами случайных пассажиров представляется "подвигом" джихадистам британского происхождения, замыслившим мегатеракт в аэропорту Хитроу? И, если бы этот теракт не был сорван спецслужбами, почему он мог бы стать поводом для ликования неисчислимых мусульманских толп по всему миру? (Вспомним, как они праздновали "победу" после атаки на небоскребы-близнецы в Нью-Йорке в 2001-м). Террорист-самоубийца верит, что после смерти мгновенно окажется в раю. Но дело не только в религиозном рвении. В рай, в конце концов, можно попасть и иначе – ведя жизнь праведника, хотя это, конечно, трудней и много дольше. Для джихадизма совершение террористического двойного злодеяния не только не исключает "праведности", но как раз предполагает ее! Как могло случиться, что в недрах почтенной мировой религии вызрело отождествление убийства непричастных – с праведностью? Почему непричастные выглядят в глазах террориста заслуживающими смерти? Здесь ссылка на фанатизм явно недостаточна. Фанатики могут избивать себя цепями в знак скорби по замученному в незапамятные времена Али, но вообразим себе, что с этими же цепями они набрасываются на уличных прохожих: это уже бандитизм, а не фанатизм. С помощью какой идеологии бандитизм преображается в религиозную акцию? Мы не умеем понимать другого, пока не отождествим его с собой, и нам, прежде всего, приходит в голову, что эти люди "обижены". Разумеется, обижены нами – раз они так хотят нашей смерти. Мы готовы проанализировать свое отношение к ним и покаяться в том, что вольно или невольно оскорбили их. Нас устроило бы, если бы все они были вроде деклассированных мусульманских подростков из пригородов Парижа, которым Франция якобы чего-то не додала. Скорее "додать" – и они успокоятся. Однако факты показывают, что террорист-самоубийца лишь в отдельных случаях – представитель низов (обеспечивающий, кстати, своим "подвигом" денежное вознаграждение семье, из которой вышел). Мы обнаруживаем массу шахидов из обеспеченных семей. Мы видим исламских богачей и сверхбогачей, охотно ссужающих "джихад" огромными средствами: этих-то кто и чем обидел? Серьезные аналитики смакуют идею "метафизического" оскорбления. В Коране, мол, сказано, что Ибрагим (Авраам) решился принести в жертву Исмаила, евреи же, а за ними христиане, обманули весь мир, утверждая, что в жертву был предназначен Исаак. И что? За этот обман (допустим) надо убивать израильских школьников, европейских туристов, британских авиапассажиров или американских клерков в их офисах? Идея "бедных стран третьего мира", завидующих богатому Северу, тоже не может служить объяснением происходящему. Пресловутая "исламская улица" ведет себя предсказуемым образом, будь то полунищий Афганистан или купающийся в роскоши Катар. Есть у джихадистов любимое присловье: "Вы любите жизнь, а мы любим смерть и не боимся ее, а потому победим вас, цепляющихся за жизнь". Люди, "любящие смерть", действительно демонстрируют глубокую психологическую ущемленность. Чтобы смерть казалась лучше жизни, надо быть либо в клинической депрессии, либо в состоянии невыносимой униженности. Может быть, всех этих людей действительно оскорбили. Но кто?.. Вот напрашивающийся ответ: они оскорблены тем образом жизни, который вынуждены вести пятнадцать веков и который, тем не менее, собираются теперь навязать всему миру. Они ненавидят и презирают нас – вместо того чтобы ненавидеть и презирать собственный социальный уклад! Стрелка ярости, по-своему справедливой, с младенчества умело переводится для них со среды внутренней на среду внешнюю. Где это происходит? – В мечети. И неспроста. Мусульманским "духовным лидерам" несдобровать, если эта стрелка не будет вовремя направлена "куда следует". Почему же до сих пор никто не взял на себя смелость проанализировать, что такое уязвленная душа мусульманина? И каким образом исламское понятие "чести" превращается в апологию убийства? Отец, потерявший двух детей при попадании в Назарет ракеты "Хизбаллы", едет к Насралле, чтобы восславить и поблагодарить его за нападение на евреев. Что надо сделать с душой человека, чтобы довести ее до такого состояния? И чего же такого "натерпелся от евреев" арабский житель Назарета, города сытого, благополучного, достаточно автономного и в управлении, и в отправлении религиозных культов? На подобные вопросы должен дать ответы какой-нибудь Независимый Институт Исламской Цивилизации. Но поскольку подобный НИИЦ не создан и вряд ли будет создан в обозримом будущем, попытаемся набросать хотя бы контуры правдоподобных ответов, начав, как водится, издалека.От "мое" к "Я"
На каком-то этапе развития психики ребенок начинает сознавать себя в качестве отдельного существа, имеющего собственное имя. Поначалу он использует это имя, говоря о себе в третьем лице, иными словами, попросту копирует то, как говорят о нем старшие ("Витя есть хочет"). Чтобы называть себя "Я", требуются особые условия воспитания личности; однако чувство "самости", пусть и не обозначаемое местоимением "Я", разумеется, присуще человеку с младенчества. "Я" – субъект дискомфорта и комфорта, боли и удовольствия, голода и сытости, усталости и активности, страха и беспечности, унижения и торжества. Представление "мое" (мое тело, моя мама, моя игрушка, мое одеяло) дано нам намного раньше, чем знакомство с понятием "Я", – если этому знакомству вообще суждено состояться. В некоторых социумах (в прошлом веке их еще осмеливались называть "примитивными") преобразование "самости" в понятие "Я" попросту не осуществлялось. Вместо этого человек в беседе использовал местоимение "мое", забавлявшее европейцев ("моя твоя не понимай" и т.п.). Осознавший "мое" без труда осваивает понятие принадлежности. Эти руки, ноги и т.д. – "мое", но точно так же вся ощущаемая совокупность "моего" – это еще и "чье-то". Ребенку дают понять, что он принадлежит своим родителям; он обычно и хочет им принадлежать: иначе страшно. Но в некоторых социумах, вырастая, он продолжает воспринимать себя как собственность семьи, клана, рода, племени, этнической группы, географического ареала ("Псковские мы" – в ответ на вопрос "Ты кто?"). "Мы" выступает здесь как обозначение некой целостности, вне которой не могло бы существовать и "мое". Социум, состоящий из подобных индивидов, чрезвычайно удобен для управления. Требования вожака (отца, если речь идет о первобытно-родовой общине) выполняются беспрекословно, а зачастую угадываются до того, как они произнесены. Правила поведения и миропонимания ясны, неотменимы и всеми одобряемы; нарушившего какое-либо правило изгоняют либо убивают к всеобщей радости: ведь если "каждый" примется своевольничать, социальный порядок будет утрачен, а это грозит гибелью от голода или от нападения соседей. А вот своевольничанье вожака, включая самые шокирующие выходки, сообщество принимает (до поры до времени) с терпением и пониманием. Почему? Потому что вожак не "каждый". В той же мере, в какой принадлежат ему собственные руки, ноги и т.п., а также любая из самок, – принадлежат ему юноши и мужи, их добыча, которую он делит между ними по своей милости. Кто-то может быть недоволен доставшимся ему куском, однако существует единственный реальный способ устранить вожака: силой занять его место. Сообщество последует за бунтарем только в том случае, если тот выкажет неоспоримую силу. Иначе нет веры, что новый вожак окажется лучше ("справедливее") прежнего. Представление о человеке, который волен делать все, что взбредет ему в голову, – говорить что захочется, ходить куда хочется, спать или бодрствовать когда хочется, совокупляться с кем хочется, бить или убить кого хочется, – это представление связано в сознании примитивного сообщества с одним-единственным человеком: вожаком. Либо с вожаком главным, либо с тем, кого главный "поставил над нами". Многим хотелось бы, конечно, чтобы в их "мое" были включены (как руки и ноги) остальные члены сообщества. Но для этого нужны сила и храбрость; риск огромен. Поэтому в наблюдаемом своеволии вожака каждый член сообщества тешит свои фантазии о том, как бы он сам своевольничал на его месте. Вожак, таким образом, есть Единственный, кому в сообществе принадлежит функция "Я". Через вожака член сообщества обретает начальное понятие "Я", еще не соотнесенное с "мое". И парадоксальным образом персона вожака (а не "я сам" как персона – таковой не существует) тоже становится в воображении индивида частью "мое"."Я" как царь
В макросообществе этим Единственным становится царь или его наместник. Для этого даже приближенные придворные – холопы, которыми он может повелевать, как и "людишками", "смердами". Высочайшая честь для придворного – функция лица, обслуживающего царскую персону, и это сохранилось в названиях "постельничий", "кравчий", "наложница" и т.п. Пушкину оказали милость, "возведя" его в "камер-юнкеры", то есть следуя семантике, в царского комнатного юношу для услуг. Царь есть, в сущности, сверхвожак, отделенный от масс множеством промежуточных иерархических ступеней. И все же здесь обозначается новая фаза в формировании "Я". Стоит вспомнить японскую мудрость о том, как обращаться с ребенком: до пяти лет, как с царем, до пятнадцати – как со слугой, далее – как с равным. Ребенок едва ли обретет "Я" взамен "мое", если на каком-то этапе не почувствует себя "царем". Казалось бы, сообществом, состоящим из множества "Я", управлять значительно трудней. Но с другой стороны, единичному "Я" можно привить понятие личной чести, и это резко повышает эффективность управления. Самурай уже не говорит "мое" вместо "Я". Зато его "Я" целиком подчинено служению господину, и он предпочтет погибнуть, чем нарушить клятву верности. Таким образом, он оказывается надежнее раба, берегущего свою шкуру из естественного (инстинктивного) страха или лени. Впрочем, если обратиться к царским и королевским дворам нового и новейшего времени, какими мы видим их на европейском континенте, картина заметно отличается от восточных деспотий. С развитием цивилизации концепция "Я" как универсального атрибута человеческой индивидуальности стала здесь общепринятой, независимо от типа власти и методов управления. Что же утвердило эту концепцию на просторах Европы? Есть основания утверждать, что понятие "Я", с одной стороны, есть порождение аристократического сознания (рабу такое не пришло бы голову), но с другой – следствие иудео-христианской идеологии. Израильский исследователь В.А.Слуцкий ("Азы достоверного смысла", Кдумим, 2005) убедительно показывает: приписывание личности высшего ценностного ранга есть ведущая тема Пятикнижия, Галахи. Ключевую роль в формировании "Я" как решающего атрибута индивидуальности, по-видимому, сыграла запечатленная в Ветхом Завете "встреча" евреев со Всевышним: Он, собственно, и "научил" людей понятию "Я" (как мифологический Прометей – добыванию огня). Уместно вспомнить, что до эпохи царей в Древнем Израиле установилась эпоха судей, когда каждый был "сам себе царь" – при условии, что все почитают единого Бога. "В те дни не было царя у Израиля: каждый делал то, что ему казалось справедливым" (Суд. 21:25). Судьями в спорах выбирались те, на ком виделся особый отпечаток Божественной справедливости. В такой ситуации индивидуальное "Я" становилось органом соприкосновения с Богом, а не просто маской-персоной отдельного существа. Мало этого. Опыт Исхода привил евреям убеждение, что земной царь не смеет претендовать на статус Бога, как претендовали на него фараоны. Обретение индивидом собственного "Я" делает его в некотором роде царем, но ни в коем случае не соблазнит считать себя Богом! Сопоставим теперь фараона или римского императора, провозглашенного (или провозгласившего себя) богом, – и неприметного еврея, которому традиция около трех тысячелетий предписывает сознавать себя царем по субботам! Христианство, порожденное иудаизмом и отвергнутое им как "ересь", отступает от идеи "Я в достоинстве царя": человек – не царь, а "раб божий". Царскими атрибутами наделяются Святая Дева и Иисус (на многих изображениях они в короне); христиане "позабыли" открытие евреев, что ранг царя несопоставимо ниже ранга божества. С другой стороны, Богочеловек Иисус является для христианина Личностью в ее предельном совершенстве (в то время как Бог иудеев заведомо шире понятия Личности, сколь бы совершенной она ни представлялась; "святым" у евреев может быть только Бог). Сверхличность Христа становится, тем не менее, ориентиром-образцом для индивидуального сознания, причем способом обретения "Я" каждым членом христианской общины, а не только лицами высокого властного или духовного ранга. Таким образом, "жизнь с Христом" на свой лад возобновляет представление о "Я" как органе богопостижения. Судьбоносное для человечества развитие в христианстве "ереси" под именем Реформации в существенной мере освободило личное "Я" от обязательного посредника-священника, прежде считавшегося решающей фигурой для связи с Богом. Отныне христианское "Я", оставаясь воцерковленным, обретает право и долг, подобно царю Давиду, представать перед Богом, как перед Отцом: в одиночку, – соавторствуя Ему в творении бытия, оправдываясь в совершенных ошибках или преступлениях, каясь и моля о прощении. Здесь прихожане реформистской церкви начинают напоминать израильтян эпохи судей, делающих "то, что кажется им справедливым". Именно с этой точки духовного развития (согласно М.Веберу) начинается фантастический прогресс в технике, науке, искусствах и предпринимательстве. С этой же точки начинает свое шествие атеизм, который был бы совершенно немыслимым всего триста лет назад. Высвобожденное "Я" рискует поступать и грешить по своему ("царскому") усмотрению – тем более что, если верить церкви, наши грехи уже искуплены Иисусом на кресте, а если не верить, если вообще и Бога-то нет, то "все позволено". Положительные и отрицательные результаты этого "Я-своеволия" в новейшее время общеизвестны. Тем не менее "Я" как атрибут индивидуальности окончательно выступило на общественную сцену и, к добру или нет, стало одним из определяющих факторов социальной динамики.Чего "Я" хочу
С момента, когда индивид сознает себя персоной, то есть "по-царски" приписывает себе право и волю для самостояния, у него появляются требования к среде и претензии преобразовать среду, если она этих требований не выполняет. – "Я" хочу, прежде всего, чтобы никто не считал меня своей собственностью. Соответственно, я соглашусь на то, чтобы и другие моей собственностью не являлись. – "Я" не допущу, чтобы моей жизнью управляли против моей воли. Хочу самостоятельно выбирать того, кто будет распоряжаться моей судьбой, но если его выберет большинство, я подчинюсь воле большинства. – "Я" хочу всеобщего равенства перед законом. Более богатые и сильные, чем я, должны платить за свои проступки ту же цену, что и я. – "Я" жду от общественного устройства, чтобы оно защищало меня от воров и бандитов; соответственно, я готов участвовать как активист или хотя бы как налогоплательщик в отлове и изоляции воров и бандитов. – "Я" хочу, чтобы мой труд становился все легче, а его оплата – все выше; я, налогоплательщик, стану вкладывать средства в технологии, облегчающие труд; я присоединюсь к общественному движению, требующему, чтобы зажиточные постоянно делились доходами со слабыми слоями населения. – "Я" хочу, чтобы стандарты моей повседневной жизни были сопоставимы с таковыми у самых преуспевших. Пусть у них ванна из золота, но у меня тоже должна быть какая-то ванна; пусть у них личные самолеты, но у меня должен быть, по крайней мере, надежный автомобиль; пусть у них собственные острова и пляжи, но я тоже должен проводить отпуск у моря, и т.п. – "Я" хочу иметь доступ к имеющимся знаниям и технологиям независимо от своего социального ранга и этнической принадлежности. Возможно, мне не достанет интеллекта, чтобы эти знания освоить, но это уже моя проблема. – "Я" хочу говорить что думаю, верить во что верую, любить то, что любо, ненавидеть то, что ненавистно, – зная, что, пока я не нарушу закон, меня не подвергнут за это репрессиям. – "Я" хочу, чтобы существующий закон постоянно совершенствовался в сторону все более полного обеспечения меня всем, чего я хочу. – ДАЙТЕ мне всё это. Не дадите – стану ходить на демонстрации; не поможет – присоединюсь к зачинщикам революции; подавят революцию – буду поддерживать боевиков-подпольщиков, а то и вольюсь в их ряды. …Вот так и сформировалась западная демократия с ее системой ценностей и уровнем жизни. Что такое "прогресс", если не поступательное удовлетворение требований "Я"? Что такое "свобода", если выхолостить из нее "Я", постоянно требующее – "дайте"? "Я", чьи требования не выполняются, пребывает в состоянии фрустрации. Отсюда четыре выхода: либо в смирение, либо в ревностное служение (включая религиозную экзальтацию), либо в общественный радикализм, либо в антиобщественный бунт. Морем крови уплачено за демократию. Она несовершенна уже потому, что перечисленные требования "Я" никогда не выполнялись в полной мере и в массовом порядке. Но также и потому, что своеволие "Я" систематически выходит за рамки только что перечисленных требований. "Я хочу жить в довольстве, силой или обманом отнимая блага у других, – ведь я лучше и умнее их". "Я хочу властвовать над другими, сохраняя неуязвимость; пусть ненавидят, но боятся". "Я люблю растлевать малолетних – ведь они аппетитнее взрослых". "Я хочу убивать – это доставляет мне неизъяснимое наслаждение". Такое "Я" мнит себя и царем, и богом в одном лице. Подобно фараону. Или Нерону."Я" мусульманина
Обратим внимание на первое и на два последних требования "Я" из перечня, приведенного выше.1) "Я" хочу, чтобы никто не считал меня своей собственностью…
Мусульманин не дикарь, он говорит о себе "Я", а не "мое". И это не случайно: Коран базируется на Ветхом Завете. Как подмечает В.А.Слуцкий, произошла лишь "маленькая" подмена. В Книге Бытия "Я" выступает как образ и подобие Бога, а в Коране – всего-навсего как "некий образ", или "некая форма", сотворенная божеством по его непостижимому соизволению. Человеку запрещено мнить себя "подобием" Аллаха, он лишь собственность Аллаха, то есть его раб. Рабом Аллаха обязан мыслить себя и последний бродяга, и всемогущий халиф. Божество, следовательно, выступает как "царь над всеми царями", держа мусульманскую общину в поголовном рабстве. Выстроенная в социуме вертикаль власти держится тем, что она простирается в небеса и там завершается. В этой вертикали находит себе оправдание всякая земная власть, и в этом есть своя логика. Раз земную власть осуществляет, скажем, Саддам Хусейн или Сапармурат Ниязов, такого не могло бы произойти без благосклонности Аллаха, чьих "доводов" нам понять не дано. И теперь неподчинение властителю может быть автоматически истолковано как неподчинение воле Аллаха. Вот что делает "праведным" гнев Саддама или Сапармурата в отношении своих противников. Ситуация может измениться лишь в том случае, если, наряду с властителем, в социуме сохранился (еще не сбежал, еще не казнен) резко выступающий против него авторитетный духовный лидер. Это случается, но редко, и при особом раскладе политической ситуации. Духовные лидеры Ирака подтвердили прямое происхождение Саддама от Мухаммеда; если не ошибаюсь, столбовым потомком Пророка поспешили объявить Сапармурата и туркменские мудрецы ислама. Но мало того, что мусульманин – собственность Аллаха, а тем самым – пленник своего земного властителя. Он еще и собственность своей расширенной семьи (хамуллы, тейпа, клана), и обязан защищать ее интересы, в том числе с оружием в руках. Его никто не спросит, разделяет ли он "лично" эти интересы; он и сам себя побоится об этом спросить, ибо таков обычай отцов, против которого идти не просто страшно (накажут), – кощунственно. Речь идет о чести семьи (рода, общины, мусульманского сообщества в целом). Опозоривший себя – позорит, прежде всего, семью и наказывается за это ею самою. "Я", обнаруживающее себя в роли собственности, вынуждено делать своей собственностью и тех, кто от него зависит: в первую очередь женщин и детей. Подавление женщин в угоду их супругу – опять-таки обычай отцов, освященный шариатом. Список того, чего "нельзя" мусульманской женщине, во много раз превысит список того, что ей "можно". Идеальная мусульманка – одна из послушных рабынь мужа, не имеющая права показываться вне дома без паранджи: хотя бы из опасения соблазнить посторонних мужчин своей женственностью – собственностью мужа. Девушка обязана выйти за того, за кого велят. Если повезет, она может выбрать суженого и по сердечной склонности, но только с согласия родителей, внимательно следящих при этом за реакциями расширенной семьи. Брат обязан убить сестру, если она заподозрена во внебрачной связи (хотя бы платонической) с любым мужчиной. В странах фанатичного ислама можно без суда "компенсировать" ребенка, случайно задавленного грузовиком, деньгами, тут же взысканными с водителя путем торга. Однако за преднамеренное убийство полагается кровная месть. Духовная эволюция в исламе состоит в том, чтобы семейную (клановую) честь обратить в конфессиональную. Теперь, если не твою сестру, а любую мусульманку где-то побуждают отказаться от головного платка в общественных местах – ярость должны испытывать все мусульмане. Если суннит убил шиита, кровную месть по отношению ко всем суннитам должны поддержать все шииты (это и происходит в "освобожденном" Ираке). При определенных обстоятельствах считается праведным делом (как в Иране) отправить ребенка впереди войск с пластиковым "ключом от рая" на минное поле (или с поясом шахида – на совершение теракта): не сделав этого, вы опять-таки уроните честь расширенной "семьи" – уммы.…Соответственно, я соглашусь на то, чтобы и другие моей собственностью не являлись.
Опомнитесь, могу ли я на это согласиться? Если зависящие от меня не будут моей собственностью и примутся своевольничать, – как мне тогда осуществлять действия по поддержанию чести семьи, уммы?2) "Я" хочу говорить что думаю, верить во что верую, любить то, что любо, ненавидеть то, что ненавистно, – зная, что, пока я не нарушу закон, меня не подвергнут за это репрессиям.
Но это совершенно нереально! Стоит мне сказать, что я сомневаюсь в какой-либо строке Корана, мне могут вынести смертный приговор, как Салману Рушди. Если мне любы европейские порядки и ценности, надо бежать на Запад; здесь же от меня, по меньшей мере, отвернутся, а по большей – голову отрежут. Я вынужден подавлять свою сексуальность либо пользоваться исключительно платными услугами: у меня нет денег на выкуп невесты, а за связь вне брака приглянувшуюся мне женщину навсегда ошельмуют, если не убьют. Достанется и мне. И посмею ли я выразить свою ненависть к имаму или аятолле, призывы которого кажутся мне откровенным зверством? Может быть, посмею: если так же поступает родственный мне конгломерат семейств, борющихся за власть. А что до законов… Здесь действуют, в первую очередь, священные законы шариата, требующие репрессий за любое отступление от Корана и от обычая отцов.3) "Я" хочу, чтобы существующий закон постоянно совершенствовался в сторону все более полного обеспечения меня всем, чего я хочу.
В жизни этого не будет! Наши законы сформулированы Пророком на все времена. Они могут меняться лишь в одном направлении: чтобы сделать меня (и всех нас) еще более надежной собственностью Аллаха. Законы суровы, и что же? Мы скромны, гостеприимны, учтивы, честны; умеем сочувствовать и оказывать помощь; мы трудолюбивы, у нас нет пьяниц и распущенных. Мы высоко ценим ученость и мудрость, сведущи в искусствах и ремеслах. Наконец, мы веротерпимы. Да, да! – Пока не задеты наша вера и честь… А честь можно задеть уже карикатурой на Пророка во второстепенной европейской газете. Затопить за это лондонское метро с его пассажирами! Взорвать статую Свободы! Пустить на дно океанский лайнер с европейцами! …После всего сказанного обратимся снова к перечню "требований "Я". Предположим, в некотором исламском государстве власть выборная, а не наследственная или диктаторская. Представим себе, далее, мудрое правительство, пекущееся о равенстве граждан перед законом (набирая тем самым очки для следующих выборов). При этом правительстве, слава Аллаху, воры и бандиты получают по заслугам; благосостояние трудящихся неуклонно растет; юноши из всех социальных слоев посылаются на Запад для освоения современных наук и технологий; местная профессура создает университеты на западный лад… Меняется ли общая картина мусульманского бытия? Если и меняется, то в плане мучительной радикализации общественных "флангов". Там, где женщины позволят себе выход без паранджи или хотя бы платка, скрывающего волосы, начнутся митинги, гневно осуждающие этот позор. (Принцип вымещения: "я себе таких безобразий не позволяю, а они…") Там, где профессор примется посвящать студентов в премудрости микромира, группа других профессоров приступит к нему с требованием согласовать свои выкладки с тем, что написано в Коране ("мы стоим на страже ислама, а он…"). Впрочем, на этих могут прикрикнуть сверху, чтобы не совались в победоносный ход отечественной науки, обеспечивающей исламской республике господствующие позиции. Но это уже другая из сказок Шахерезады.Люциферизм
Фрустрированное "Я" вообще легко удается поставить на службу властям: надо превратить его ущербность и томление – в высокомерие. Для этого требуются: а) основательная идеологическая обработка граждан – желательно с младенческого возраста, б) мощная репрессивная машина для подавления инакомыслия. Советский человек, впроголодь живущий в коммуналках и бараках, надрывно работающий, постоянно недосчитывающийся родных или знакомых, увозимых "воронками" в лагеря или в расстрельные подвалы; советский человек, вынуждаемый доносить на "анекдотчика", пока тот не донес на него самого; сгоняемый на трудовые фронты без подготовленной крыши над головой, а на фронты военных действий – с одной допотопной винтовкой на двоих, – этот человек был горд тем, что он советский. Ему внушили превосходство над прочими людьми: он – строитель светлого будущего, царства социальной справедливости. С момента, когда ему это внушили (еще до возраста "октябренка"!), он горячо любит своих и столь же пламенно ненавидит "классовых врагов" в любом обличье: будь то вражеский солдат или местный писатель, очернивший советскую власть. Такой человек будет счастлив пожертвовать собой (и другими) ради "правого дела", отечества и великого вождя. Он погибает, сознавая себя носителем "света", озаряющего тьму. Идея "классового превосходства", как легко видеть сегодня выходцам из СССР, оказалась не более доброкачественной, чем розенберговско-гитлеровская идея "превосходства" расового. Немец, представитель нации, уникальной по уровню культурных и научных достижений, унижен Версальским договором, подавлен нуждой, раздражен коррумпированностью либо беспомощностью власть имущих. В это время появляется вождь, и открывает ему его "арийскую" (высшую) принадлежность: его право господствовать над миром и его светлое будущее – тысячелетний рейх, превративший окрестные страны в свои цветущие колонии, а неполноценные народы – в груды пепла. Вскоре возникает гестапо, умеющее ломать кости инакомыслящим и гноить их в лагерях. Далее следуют ощутимые достижения в благосостоянии нации и блистательные военные победы. Скептики (из тех, кто еще не попал в лагеря) "перековываются" и начинают верить в любимого фюрера; легковерные очарованы им с самого начала; женщины теряют сознание при виде великого человека; молодежь рвется отдать ему жизнь; детей воспитывают в убеждении, что они "носители света", и воплощение этого света – Адольф Гитлер. В этих картинах из новейшего времени особенно важно выделить феномен "массовождя": словесный кентавр призван подчеркнуть, что без вождя не возникло бы массы – и наоборот. В ситуации "массовождь" возникает характерная поляризация понятий: если не беззаветная преданность, то предательство; если не героизм, то подлость; если не беззаветное служение, то бунт; если не победа, то позорная гибель. И в этом поляризованном идеологическом пространстве изо дня в день живут десятки миллионов людей. Чтобы сокрушить очередного политического монстра, претендующего на мировое господство, необходимо во что бы то ни стало покончить с этим пространством массовой паранойи. Иначе на месте одной отрубленной головы дракона быстро вырастают три новых (что мы и видим в войне Запада с исламским террором). Подытожим. "Я" избавляется от фрустрации, усвоив (под влиянием идеологии и массовых репрессий) представление о превосходстве "своих" и о собственном превосходстве – над любыми "не-своими". Это способствует слиянию личного "Я" с огромным множеством других "Я", славящих вождя-предводителя, который обещает массе мировое господство. Возникает феномен "массовождь" – коллективная паранойя. Внутри этой стихии оправдано любое преступление: оно воспринимается как усилие "сынов света" в их героическом сражении с "сынами тьмы". Весь этот комплекс социо-психолого-исторических явлений требует какого-то специального названия; предлагается название "люциферизм". Напомним, Люцифер – одно из имен сатаны, в котором отобразилось преставление о сатане как носителе света, "светозарном ангеле". Апостол Павел предостерегал: сатана придет как "ангел света". Существует предание, что сатана пытался занять "трон Бога", за что и был низвергнут с небес, став предводителем ада. В созвучии с развиваемой здесь мыслью, люциферизм – неизбежное следствие феномена "массовождь": масса приписывает вождю не просто функции царя, но и прерогативы божества. Если принять мысль, что люциферизм постоянно обнаруживает себя в исторической реальности, любопытно было бы подойти с этим мерилом к другим фактам истории. Не является ли типичным "люцифером", например, Наполеон Бонапарт, положивший сотни тысяч во имя "величия Франции"?..Джихадизм как явление Люцифера
Что же сделало сегодня столь агрессивным и преступным исламский мир? Ответ, представляющийся правдоподобным: глобализация. Распространение современных удобств и соблазнов остановить невозможно. Самый крутой правитель типа северокорейского "любимого руководителя" или "отца туркменского народа" пойдет на запрет телевидения (подданные могут поймать "неправильный" канал), но не может запретить сотовые телефоны, авиаперелеты или иноземные духи. Ему придется вооружить своих подданных не мечами, а современным оружием, требующим компьютерного обслуживания. А где компьютер, там и интернет с его разлагающим массы воздействием. Вожди содержащихся в клетке масс ощутили, что Запад не на шутку угрожает их господству. В особенности – духовные вожди исламских масс: эти держатся на многовековом сакральном подавлении человеческого "Я". (Поэтому не будем удивляться, если выяснится, что толпы бесчинствующих "антиглобалистов" тайно, но щедро проплачены международными мусульманскими организациями). Духовные лидеры ислама создали специфический феномен "массовождь". Но вот в чем специфика: вождем объявляется не кто иной, как сам Аллах! Мусульманам в течение веков внушен их долг "исправлять" неверных. Остается превратить это чувство духовного долга – в высокомерие, чтобы простые люди ощутили себя "сынами света" в метафизической схватке с "сынами тьмы". Вот почему мусульманин открыто или тайно радуется удавшемуся теракту, особенно – мегатеракту. Вот почему представитель американской общины мусульман (на фоне нарастающего в мире исламского террора) возмущенно протестует против термина "исламо-фашизм": это-де оскорбляет правоверных. Ислам, по определению, не может иметь ничего общего с фашизмом: это высшая гуманистическая ценность, заповеданная Пророком. Вот почему (на фоне нарастающего в мире исламского террора) до сих пор не возник какой-нибудь международный исламский центр ПРОТИВ джихада. Создавать подобные центры – головная боль неверных. И вот почему для террористических атак по всему миру вовсе не требуется единый организационный центр – скажем, "Аль-Каида". Конечно, для тренировок и рабочего инструктажа британскому, французскому, испанскому или американскому шахиду желательно съездить в какую-нибудь мусульманскую страну, где существуют центры подготовки будущих героев борьбы за исламское мировое господство. Но если он и останется дома, ему и так из проповедей муллы известно, в чем смысл его жизни и смерти, а сведения о том, как изготовить взрывчатку или ввести в заблуждение спецслужбы, нетрудно почерпнуть из того или иного исламского сайта в интернете. Любая акция, трактуемая как "удар по исламу" (хотя бы строительство роскошной гостиницы для неверных на "священной земле"), должна быть совместными усилиями отомщена. И вот ведь парадокс: любое сопротивление джихаду воспринимается как "нападение", а террористические атаки исламистов – как "самозащита"! Еще одно примечательное обстоятельство. Лидеры джихада соперничают между собой, оспаривая репутацию наиболее успешного раба Аллаха: того, кто убил больше неверных или нанес им более ощутимое унижение. Унизить неверных, доказать им их беспомощность, трусость, глупость – не менее важно, чем убить. Но без отнятых жизней, без металлических шариков и гвоздей во взрывчатке, – унижение врагов оказывается неполным. Почетно "взять на себя ответственность" за очередную гору трупов. Легитимны захват и казнь заложников как средство ведения войны. Мораль соответствует логике борьбы: нравственно все, что приближает нашу победу. Возвышается тот из мусульманских лидеров, кто эффектнее доказал неверным их ничтожество. Например, Хасан Насралла – поистине великий человек: создал мощные линии укрепрайонов на юге Ливана, спровоцировал израильтян на вторжение и давай их колошматить! Показывая им вдобавок, что никакими самолетами и танками, никакими десантами они не в состоянии остановить град ракет "Хизбаллы" на свои северные и даже на центральные города. Такой герой не может не вызывать гордости в сердцах мусульман от Лондона до Джакарты. И когда встанет вопрос о переделе мира, о Великом Халифате, у Насраллы будут основания претендовать на трон или хотя бы на ступень у трона какого-нибудь Усамы Первого. Любопытно, удивительно! – История показывает нам, что главным объектом люциферовой ненависти как правило оказываются евреи. Это должно укрепить в еврее чувство национального достоинства. В самом деле, еврейство как концепция не приемлет смешения царя с Богом, ему чужда идея мировой политической экспансии, оно не признает права на убийство во имя так или иначе понимаемой "чести". Понятия "честь", "преданность", "самопожертвование" изначально выведены из поля служения идолу, кем и чем бы он ни был. Они в поле служения Небесному Отцу. "Свет" еврея (противостоящий "тьме") идеологически обретается не в притязаниях на господство, а в "хождении перед Богом". Убийство бывает тягостной необходимостью, но никак не становится богоугодной акцией, ибо сказано: "Убивая одного, убиваешь весь мир". Такова концепция; евреи, отступающие от нее, отступают от Моисея и увязают в язычестве. (Правда, ненависти к ним это не убавляет. Еврей нехорош, когда ведет себя как еврей, и еще хуже – когда ведет себя как нееврей). Джихадизм несомненно будет в свое время уничтожен другими, более могущественными и лучше организованными претендентами на мировое господство. Расправятся с ним бестрепетно: с помощью серии ядерных ударов. Выжившие мусульмане на своих радиоактивных развалинах опомнятся от паранойяльного угара – как в свое время опомнились японцы, почитавшие богом собственного императора и готовые становиться камикадзе ради его торжества. Но вдруг до этого не дойдет? Вдруг в исламе поднимет голову собственная Реформация, поворачивающая "Я" к Единому Богу, а не к царю над царями? Вдруг в цивилизованных государствах обретет силу закон о наказании за подстрекательство к убийству, и проповедники джихада в мечетях, как минимум, потеряют гражданство в приютившей их стране? Все это не исключено. Но вряд ли в нынешнем поколении. Так что дамам еще долго придется обходиться в самолетах без помады или лосьона, отнимаемых на подходе к стойке… А что если это жидкая взрывчатка исламиста?P.S. При встрече с джихадизмом каждый, кто может стать его жертвой, задает себе вопрос "откуда это?". Мы занимаемся интеллектуальной игрой типа "найти зайчика" на картинке-загадке. А.Воронель, статью которого ("22", № 142) я считаю лучшим материалом этого номера, предстает перед нами во всем блеске аналитической четкости, эрудиции и литературного мастерства. Тем не менее, я не убежден, что отысканный им "зайчик" – это ответ на стоящий перед нами вопрос.
Попытаюсь, прежде всего, уточнить сам вопрос. Терроризм как способ психологического (а в конечном счете – политического) воздействия на противника, которого трудно победить на поле боя, – явление не новое и вовсе не загадочное. Подлинная проблема современности – это отсутствие внятной протестной реакции на исламский террор со стороны исламского мира. После 11 сентября от мусульманских интеллектуалов естественно было ожидать, что они объединятся в осуждении исламского террора и в своем отречении от тех, кто его осуществляет. Такого объединения не произошло; спорадические заявления типа "это не ислам" прозвучали из уст немногих мыслящих мусульман и не были подхвачены сотнями миллионов их единоверцев. Почему? – вот подлинная постановка вопроса. "Потому что они боятся", – полагает А.Воронель. Боятся мести вездесущих фанатиков-исламистов – мистически настроенных наследников ассасинов, которые в грош не ставят ни свою, ни чужую жизнь… Откровенно говоря, я был бы счастлив принять такое допущение. "Нулевая гипотеза" А.Воронеля состоит в том, что почти любой наугад выбранный мусульманин – "такой же человек, как все мы". Понятно, он может бояться, и он должен бояться мстителей, – мы бы тоже боялись. Начну с того, что я подвергаю сомнению эту "нулевую гипотезу". Вообще, отдельный человек, психологически изоморфный всякому другому человеку, есть, по моему убеждению, неправомерная абстракция. Отдельный человек обретает свою определенность в силовом поле конкретной идеологии (или, лучше сказать, мифологии). Как мне показалось, А.Воронель готов допустить частичную изоморфность самих идеологий: неспроста он сопоставляет сектантов из прикаспийской крепости Аламут (XI век) с альбигойцами из Прованса, истребленными папой римским (XIII век). Общее между ними в том, что и те, и другие – фанатичные еретики, отступники от догматической религии. С помощью этого хода А.Воронель отводит от ислама "безосновательные" обвинения, приходящие в голову современному обывателю; и то сказать: чем христианство лучше? Будь у альбигойцев силовой перевес, они показали бы Ватикану не хуже, чем нынешние ассасины – западному миру. Бороться-де надо с еретиками от ислама, а не с самим исламом, который не хуже и не лучше других религий. Отдавая должное такту А.Воронеля по отношению к почтенной мировой религии, я все же предпочту занять позицию современного западного обывателя. Вот что меня с этой позиции поражает. Свирепость фанатиков направлена на их прямых противников, хотя в ходе резни всегда страдали ни в чем не повинные люди. В открывшейся нашим глазам сегодняшней картине исламского террора основными жертвами нападения становятся как раз ни в чем не повинные. Я усмотрел бы в Бин Ладене героя мусульманской цивилизации, если бы он взрывал американские аэродромы и военно-морские базы. В отличие от японцев, камикадзе от Аль-Каиды гибнут не ради того, чтобы потопить вражеское боевое соединение, а ради того, чтобы мусульманский мир порадовался гибели тысяч клерков в их офисах или туристов в их отелях. И он, как ни странно, бурно радуется! Остается думать, что в исламе есть некий фундаментальный этический порок, в силу которого убийство непричастных отсечено от чувства вины за содеянное. Было бы чувство вины, сотни видных духовных лидеров ислама уже публично и в один голос прокляли бы мусульманских террористов, позорящих веру отцов. Отсечь убийство непричастных от переживания стыда и вины можно единственным способом: объявив их "причастными". Палестинский террорист, убивая израильских детей, оправдывается хотя бы тем, что те "подрастут и станут солдатами оккупационной армии". Аль-Каида не снисходит и до таких "оправданий". Для нее очевидно, что все "неверные" заслуживают смерти. Точно также у нацистов заслуживали смерти все евреи, неважно, признающие или не признающие превосходство арийской расы. Это обстоятельство, по-видимому, и породило понятие "исламофашизм". Мусульманские лидеры (молчащие по поводу террора и одобряющие его в своем молчании) гневно протестуют против использования этого понятия, ибо ислам – "самая гуманная религия в мире". Когда кто-либо смеет во всеуслышание усомниться в этом, по всему миру громят западные посольства, церкви и прочие учреждения, убивая под горячую руку их обитателей. Совершают это не фанатики, выполняющие приказ, а люди с пресловутой "мусульманской улицы". Ни у духовных лидеров, ни у простолюдинов не возникает рефлексия по поводу того, что, действуя подобными средствами, они как раз демонстрируют антигуманизм ислама! Если верить А.Воронелю, в основе исламского террора лежит чуть ли не аристократическая духовная экзальтация прячущихся, но влиятельных и неумолимых сектантов. Я же утверждаю, что это не восстание экстремистов-пассионариев, а "восстание масс", описанное Ортегой-и-Гассетом. Выдающемуся философу не достало лишь дальнозоркости, чтобы увидеть на краю своей ойкумены новые массы – мусульманские. Чудовищно жестокими, аморальными и обескураживающе нерефлексивными делают эти массы два фактора. Первый – религия, так и не прорывшая рва между злодеянием и праведностью. Второй – невыносимый гнет рабской жизни, полтора тысячелетия возводимый этой религией в категорический императив. Отдельный мусульманин, беден он или богат, образован или безграмотен, находится в силовом поле ненависти, творимой мечетью, – ненависти, которую он не может обратить на себя самого, на уклад своей среды, и не смеет обратить на своих духовных лидеров. Зато по первой же указке этих лидеров он готов выплеснуть накопившуюся ярость на "неверных" – и погибнуть во имя их гибели, поскольку дорожить ему в такой жизни действительно нечем.