Михаил Яснов

ПОДЗЕМНЫЙ ПЕРЕХОД



Земную жизнь пройдя до половины,
я заглянул в подземный переход.
Навстречу, как река из горловины,
выплескивался на берег народ.

Меня влекло попутное теченье, -
как в отрочестве взятый "на слабо",
я сам нырнул под землю легче тени,
вослед волне и вспомнив о Рембо.

Я за минуту жизнь прожил в рассрочку -
дитя в пуху и старый хрыч во мху, -
и вся она, спрессованная в точку,
была подобьем жизни наверху.

Покуда шла вселенская продажа,
я плыл, от вожделения дрожа,
я - маленькая жертва абордажа,
неопытная пьяная баржа.

Мы плыли - все! Какой-то силой вышней
нас увлекал безудержный поток,
"И черным ходом к будущему вышли", -
я громко повторил бы, если б смог.

Но как его ни пестуешь, ни холишь,
стих не приблизит радостный финал,
и свет в конце туннеля был всего лишь
прозрачной гранью между двух зеркал.
Меня валы могучие качали,
и с двух сторон у выщербленных стен
вослед мне пели, клянчили, кричали
и зазывали тысячи сирен.
И, завернув в цветастую полу
дитя с чертами выродка-сатира,
сидела на заплеванном полу
любовь, что движет солнце и светила.

КТО У НАС ДЕЛАЕТ ЛИТЕРАТУРУ

Уцелевшие двадцатых, обреченные тридцатых, перемолотые сороковых, задушенные пятидесятых, надеющиеся шестидесятых, исковерканные семидесятых, разобщенные восьмидесятых, нищие девяностых - уцелевшие, обреченные, перемолотые, задушенные, надеющиеся, исковерканные, разобщенные, нищие… * * * Как начинался русский футуризм? Вот Лиля Брик когда-то написала о сестрах Синяковых. Пять сестер - девицы эксцентричные - в хитонах, с распущенными вечно волосами гуляли по украинскому лесу, пугая всю округу… Пастернак влюблен был в Надю, а Давид Бурлюк - в Марию, в каждую из пятерых - поочередно - Хлебников, Асеев женился на Оксане… Так возник, как весело писала Лиля Брик, в их доме футуризм. Начало века, приманивая, было втихомолку греховно, и за ширмою течений, литературных школ и живописных, стояла обнаженная царица и свой вершила легковесный суд. Так распадался символизм. Метался ревнивый Белый. Шел к дуэли Брюсов. И, губы сжав, пророчествовал Блок… А где же наши женщины, дружок? Кто будет музе верною сестрой и оживит безвыходное слово - безмолвная крестьянка на Сенной иль карлица, ведущая слепого? В искусстве сходство каверзное есть с изысканной и милой одалиской, что дарит нам высокую болезнь, смешав ее с постыдною и низкой.
* * * Жил-был еврей рассеянный во всей красе и силе. Жил-был, как все, - рассеянный почти по всей России. Средь улиц и завалинок жил при своем достатке: на пятки вместо валенок натягивал перчатки. Бродил своей походкою от Вятки до Анапы порой со сковородкою, надетой вместо шляпы. В вагончике отцепленном так сладко просыпаться!.. Теперь в золе и пепле нам приходится копаться. Всё выскоблено дочиста и выгорело начисто - осталось только творчество по имени чудачество. Чудачество! От мира ведь куда ему деваться? В Чудетство эмигрировать и загримироваться. Кати в своем вагончике, нелепый, бесполезный, по лезвию, на кончике, над этой страшной бездной. Глядишь, и карта выпадет, и вытянется фант… Ну, что еще нам выпадет, еврейский музыкант?
* * * Я пошел на выставку Шагала, чтобы встретить тех, кто не уехал. Оказалось их не так уж мало: были там Наташа, Юля, Алла, были Рабинович и Хаймович, Саша, Маша, Вова, доктор Пальчик. Алла говорит: "Мы послезавтра". Юля говорит: "Мы на подходе", "Там нельзя, - откликнулась Наташа, - там нельзя, но здесь невыносимо". "В Раанане, - отвечает Саша, - тут, у нас, всё очень даже можно: можно жить, работать можно дружно". "А у нас под Вашингтоном душно, - Вова говорит, - и нет работы". Маша возражает: "Здесь прелестней - швабский воздух, пиво, черепица…" Доктор, доктор, надо ль плакать, если Диделя давно склевали птицы? Рабинович сел на стул при входе - он в летах, и у него одышка. А Хаймович - тот совсем мальчишка, правда, он в Освенциме задушен и скользит, как облачко, вдоль зала. Я пошел на выставку Шагала, но тебя на выставке не встретил. Только край оливкового платья над зеленой крышей промелькнул.

ТРАКТАТ О РУССКИХ ЕВРЕЯХ

Марине Темкиной 1 Черта оседлости отработала в каждом из них черты усердности. Повышенная ранимость, благодаря заведомой картавости, переросла в повышенную гонимость. Еврейские страхи зарифмовались и сделали явью библейские строки. А чувство долга при постепенном исчезновении чувства локтя превратилось в чувство морга. 2 Исходя из концептуальной теории перформанса, русские евреи в конце двадцатого века стали невольными участниками невиданной инсталляции - случайно раскиданные по всей земле, крохотные очаги культуры, ищущие и не находящие самоидентификации. 3 Что до меня - то я неприКаян и неприАвелен: я неправилен.


 

 


Объявления: